VampiRUS

Короч, водки мы купили где-то за неделю до праздника и поставили у Бублика дома. Но ходить мимо огненной воды и не отпить в те годы – это сравнимо с тем, что ты весь день в туалет по-большому хотел, а когда до унитаза добрался и сел на него, наконец-то, начинаешь изо всех сил напрягать булки, чтобы не какать. Нелогично, короче.

Вот Бублик и сказал. Не спросил. Именно сказал. Перед фактом, так сказать, поставил.

– Давай ща всё перельём в пустые пластиковые бутылки полуторалитровые и нам чуть-чуть останется.

– Да ну щеглы и так из карманных денег на пирожки небось несколько месяцев откладывали... – начал было возражать я, но получил контраргумент, против которого оказался бессилен.

– Щеглы в природе алкоголь не пьют, – заявил Бублик. И добавил: – даже по праздникам. Тащи полторахи с балкона.

В общем, мы в первый день перелили, во второй ещё отпили, а к пятому из четырёх полторах одна оставалась. И та не совсем полная.

– Докупать надо, – сказал я. – За свои.

– Да рано им столько бухла выжирать, – заартачился Женя. – Пусть подрастут.

– Ну ты ж понимаешь, что нехорошо получается?

Бублик почесал затылок и согласился:

– Ну да. Нас пригласили, как старших товарищей, а мы поступили как старшие мудилища. – подумал немного и добавил повеселевшим голосом: – Хуйня, исправим.

И принялся наливать в пустые бутылки воду из-под крана.

Я махнул рукой. Его не переубедишь, если что-то решил. И неважно, правильно или неправильно, честно или не очень.

Сказал ему только:

– Если чо, я всё на тебя буду валить.

– Не ссы! Я уже всё придумал! – уверенно сказал Бублик.

Если б я знал, чем это обернётся...

В назначенный день принесли мы на квартиру кого-то из них, у кого родители свалили, ту начатую полторашку и бутылки с водой вместо водки. Молодняк накрыл стол. Сели. Нас двое и этих гавриков пятеро. Бублик на разливе.

Бублик по граммульке из водочной полторашки наливает, тосты толкает. Максимка рассказывает, как он с одноклассницами договорился, и они вечером подтянутся. Коля хвастается, как он у мамки из кладовой бутыль помидоров спиздил и его не засекли. Именинник довольный…

А! Немаловажный момент. Вместо торта арбуз здоровенный купили. Килограммов на двенадцать. И стоит он посреди стола с присобаченной к нему свечкой. Решили что Миша, именинник который, задувать её будет попозже, когда до «торта» дело дойдёт.

Один тост, второй, третий, четвёртый. Водки всё меньше. Час икс всё ближе. Бублик байки травит, я судорожно жду, когда за следующей полторушкой потянутся и выяснят, что там вода. Музыка в мафоне играет. «Здоб-ши-здуб», прости господи. Хардкоре! Молдовения.

Это ж их большинство помнит только по каверу Вити Цоя про ночь. А вы попробуйте целиком тот альбом послушать. Цыганам дали гитары и объяснили, как на примочке дисторшн выкрутить. Эдакий табор в сопровождении второго состава «Death», набранного в эстонском детском доме для детей с отставанием умственного развития, а на вокале жизнерадостный вокалист «Кувалды», который радостно поёт о том, как Будулай первого в своей жизни коня спиздил.

Играет, значит, «Здоб-ши-здуб», я с неприятными чувством на душе наблюдаю, как кончается водка и вот-вот должна начаться вода, как вдруг Бублик достаёт папиросу. И, судя по форме этой папиросы, в ней явно не табак.

– Я тут в частном секторе огород заприметил, – загадочно говорит Женя, – а там, в углу, под самым забором, культурка растёт. Как ни пройду мимо, а её, то поливают, то удобряют. Ну и подумалось мне, что не зря они так с ней возятся. Не зря. Ну я дождался, пока хозяева свалят…

Пацанята притихли, заворожено так сидят, глаз от папиросы не отводят. И видно по глазам этим, что в курсе, что это такое, но не пробовали ни разу. Потому что в глазах этих завороженных нет-нет да промелькнёт нотка испуга.

– Короче, – подытоживает Бублик, – у меня есть папира превосходного ганча. Кто будет?

А я ж прекрасно представляю, что в головушках этих наивных, слегка алкоголем разогретых, творится. С одной стороны – запретный плод, с другой – отказаться, так это ж лицом в грязь ударить перед друзьями. Тут вон, в сорокет каждого второго можно на слабо взять, какую-нибудь хуйню вытворить, а в шестнадцать-то и подавно. А ещё, в голове моей мысль звучит набатом таким раскатистым: «На-а-а-ас посадят», как «Бом-м-м-м-м», только «Нас посадят».

И шо вы себе думаете? Согласились эти кексы. Все пятеро.

Вышли на балкон, Бублик папироску послюнил и «взорвал». И начали по кругу они её передавать. Я как-то кроме алкоголя ничего не приветствую, потому не участвую, а эти – затянутся и дым сразу не выпускают. Терпят, сколько могут. Ну хуль, на старших товарищей насмотрелись, как те обезьяны, и всё в точности повторяют. А главное – запах. Смущает он меня. Пахнет совсем не так, как должно, не палёными тряпками. И Бублик эту папироску подержит в руках, как до него очередь дойдет, и, не затягиваясь, дальше передаёт.

Две трети скурили. Разговоры начали разговаривать. Похихикивать.

– Ладно, говорю, ну вас нафиг. Докуривайте. Всё равно не моя волна. Я за столом подожду.

Минут пятнадцать ещё прошло. Я от скуки себе сам из остатков водки накапал, но выпить не успел. Возвращаются, гуськом. По местам садятся. Глаза красные, бегают туда-сюда, жрать принялись усиленно.

Бублик спрашивает:

– Ну как? Руку на плечо положило?

Один испуганно оглядывается на одно своё плечо, на второе… и неуверенно так спрашивает с набитым ртом:

– Кто положило?

А потом как захохочет. А за ним и остальные.

Ну, думаю, пиздец, пропал дом.

Посмеялись, дальше жрать продолжили. Кто-то к арбузу потянулся. Ему:

– Ты чо, торт жрать уже собрался?

А он:

– Какой торт? Это ж арбуз!

И опять ржут. Но на арбузе уже все зациклились. Покоя не даёт. Классические растаманы, если со стороны поглядеть. Ржут со всего подряд, едят не сочетаемые вещи. Кто-то селёдку маринованным помидором закусывает, кто-то огурец сахаром посыпает. Странное, в общем.. А тут ещё хозяин квартиры побежал на кухню, вернулся с банкой сгущёнки и шоколадными конфетами. Именно тогда я понял, что пиздец начинает приобретать размах, когда они сгущёнку открыли и принялись в неё конфеты макать и есть. Потом на арбуз всё-таки переключились. Тоже со сгущёнкой.

Жрут и ржут. Жрут и ржут.

И глаза красные.

И тут Максимка такой, сквозь смех, давясь арбузом:

– А при… а прикиньте, это ж… это ж День Рождения. Надо чтоб он запомнился имениннику.

Бац. И затихли все.

– И чего? – робко спрашивает Коля.

– А давайте, – предлагает Максимка, – жопу ему арбузом натрём!

– А-а-а-а-а!

– Да-а-а-а!

– Ура-а-а-а!

Хором заорали и принялись Мишу заламывать. И чего вы себе таки думаете? Заломали, спустили ему штаны и куском арбуза зад натёрли. Брызги во все стороны – сочный арбуз был, куски мякоти летят, кожура. Миша вроде и брыкается, а вроде и ржёт как придурошный. И всё это, прости господи, под «Здоб-ши-здуб».

Успокоились только тогда, когда кассета закончилась. Бросили Мишу, переворачивать кассету пошли. А Миша такой:

– Блин, я липкий. Мне бы помыться.

И всё это как-то без обид, как-то на позитиве.

– Так в ванную иди, – предлагает ему хозяин квартиры.

Ну тот и пошёл.

Я было рот открыл, что прибраться надо. А тут у перевернутой кассеты, у песни припев начался. И вместе с тем припевом пиздец таки приобрёл феерический размах.

Четверо оставшихся напрочь забыли об арбузе, о дне рождения, об имениннике в ванной, и принялись посреди зала слэмиться.

Вы ж в курсе, что такое слэм? Ну, когда молекулы беспорядочно мечутся, друг на друга натыкаются, отскакивают, снова сталкиваются… Вот тоже самое, только люди на концерте. Ну, или, как в нашем случае, четыре шестнадцатилетних молекулы посреди изукрашенного арбузом зала. И орут как одержимые:

– САНИТАРЫ НЕ ЛЮБИЛИ ПАЦИЕНТОВ!

Там вообще в первых альбомах тексты специфические. А вкупе с музыкой всё это в качестве психической атаки на неподготовленные мозги должно действовать. До сих пор не понимаю, чо эт они решили кавер на Цоевскую «Видели ночь» записать…

Бублик смотрит на всё это и улыбается, а я смотрю на всё это и неиллюзорно охуеваю. Потому что один из танцоров возвращается к столу, берёт два помидора маринованных, по одному в каждую руку и продолжает пляску. За ним второй и третий. Четвёртому помидорок не достаётся, он поднимает арбузную шкурку с пола. И вот три дебила с помидорами в руках, четвёртый – с арбузной шкоркой. Прыгают и толкаются.

Почему тогда мобильных телефонов не было с камерами? Я б в трендах тик-тока сейчас неделю бы висел с таким видео.

Смотрим мы с Бубликом на всё это и я – охуеваю, а он, скотиняка такая, ухмыляется.

А тут звонок в дверь. А юным джедаям похуй на звонок – они источник силы нашли. Пляшут. Хотя, как… пляшут. Дёргаются и толкаются. И помидорами в руках размахивают, с брызгами по стенам.

Я открывать пошёл. А там девчонки. Симпатичные, молоденькие. И видно этим симпатичным молоденьким девчонкам часть коридора и двери в зал, где полоумки пляшут.

– Здрасьте… – растерянно здороваются они. – А тут деньрожде…

И в этот момент происходит внезапное. Распахивается дверь ванной и их неё выливается на линолеум ведро воды, а следом, с криком «Й-й-й-й-ХХХХА!» вылетает абсолютно голый именинник Миша в мыльной пене. Я, пока разглядывал танец помидоров, даже забыть про него успел, потому что не каждый день удаётся побывать в эпицентре головного офиса дурдома «Радуга».

Короч, поскальзывается Миша на им же разлитой воде, падает и по инерции доезжает на пузе по этой воде до двери, попутно заливая мне носки. И на серьёзных таких щах, с пола глядя на девиц, говорит:

– Заходите!

Надо объяснять, что девочки исчезли как ниндзя? Вот они стоят и я перевожу охуевший взгляд на Мишу, а вот я возвращаю взгляд, а за порогом никого.

Собираюсь возвращаться в комнату к Бублику и собираюсь уже сказать ему, что надо бы этих дурачков пиздить начинать, ибо до добра происходящее не доведёт, когда обращаю внимание на то, что происходит. А диспозиция, надо сказать, сильно поменялась. Щеглы танцуют уже без помидоров в руках, потому что на полу помидоры. Они по помидорам скачут. На полу уже такой срач, что просто веничком не пройдёшься. Там почему-то и вещи валяются, и книги какие-то, бумагой палёной пахнет и утюг посреди комнаты в линолиум вплавился. Приплясывая, именинник заходит в зал. Весь мокрый в пене, но без трусов.

Вот это, думаю, сходил открыть двери. Всё развитие событий пропустил.

– Бублик, – говорю, – это ж пиздец какой-то. Надо как-то дурачьё остановить.

Тот пожимает плечами и, дождавшись паузы между песнями, окликает этих антихристов:

– Пацаны, кажется, попускает, да?

И эти, как по команде, в себя приходить начинают. Магнитофон выключили, ошалело вертят головами, учинённый беспредел разглядывая, как будто не они только что помидорами кидались, вещами швырялись и линолеум гладили.

– Чо мы наделали? – дрожащим голосом спрашивает хозяин квартиры.

– Накурились, – спокойно говорит Бублик. – Сейчас главное алкоголь не пить. А то ещё часа на три башни посносит.

– Пацаны, – чуть не плачет хозяин. – Мамка с папкой завтра вернутся – мне пизда. Давайте порядок наводить, пацаны.

И Бублику:

– Женя, а ты водку заберёшь? Нам, кажись, хватит уже. 

Дальше там неинтересно было. Они убираться, а мы в тапки прыгнули и свалили оттуда, прихватив полторашки с «якобы водкой». 

– Чем ты их накурил, полудурок ты ненормальный? – спросил я Бублика чуть позже.

– Ничем, – пожал тот плечами.

– Ну вы ж какую-то хуету курили? И по запаху это была явно не конопля!

– Ничего противозаконного. Укроп и высохший коровий навоз.

Когда я выразил по этому поводу сомнение, Бублик сказал, что у него ещё осталось, и я могу проверить, если не верю.

– Сила самовнушения, она ж на неокрепшие мозги похлеще наркотиков влияет.

Впрочем, проверять я не стал. Но, зная Бублика…. Этот мог и навоза с укропом намешать…

Я к чему это всё… Вот то, что сейчас в интернетах попадается, в подборках «вписка малолеток», оно и тогда было. Просто телефонов с камерами не было. Телефонов с камерами не было, а долбоёбы – были. И будут. А доверчивость – она страшная штука. Особенно, если тебе вектор дали и авторитетно заявили, что он правильный.

Пацанам мы секрета так и не раскрыли.

Одного из них постоянно вижу. Общаемся. До сих пор не пьёт и не курит. Даже обычные сигареты. Говорил как-то, что так ему страшно было, когда «конопля отпустила», что отбило любую охоту сознание себе изменять любыми ядами. Если и с остальные так, то Бублик даже молодец, наверное.

Источник: не телега

– Сейчас я заберу немного твоей боли.

И время на несколько мгновений сделалось вязким, а затем резко рвануло дальше. Сознательно брать страдание чужой плоти Лаэр научился не сразу. Это умение пришло к нему с опытом. Раньше чужая боль врывалась в тело парня без предупреждения, словно молния в одинокое дерево, стоящее посреди поля.

– Ну вот, перестало болеть? – спросил Лаэр, морщась.

– А поди ж ты… – в голосе косоглазого слышалось недоверчивое удивление. – А ведь вроде б то перестало.

Лаэр знал, что перестало. Потому что теперь болело у него самого. Словно кто-то, поддев веко, медленно проталкивал толстенную, цыганскую иголку внутрь его головы, прямо над самым глазным яблоком. А ещё Лаэр знал, что будет дальше – его начнут опасаться. Потому что люди всегда боятся того, что не могут объяснить.

– Оно как бы и перестало, а как бы и не так сильно болело, – принялся рассуждать косоглазый.

Теперь его лицо не искажала гримаса, а Лаэр, к которому боль перешла, умел скрывать и не такое. Уже умел.

– Да и болело-то терпимо. Ну может, чуточку самую меньше стало, – воровато рассуждал косоглазый. – Может, совпало просто. Откуда ж знать, что ты сделал?

Лаэр и не надеялся, что его не испугаются. Просто… просто очередная прививка от людей. Очередная бесполезная прививка.

Теперь боль, раскалённым гвоздём в мозгу, в очередной раз напоминала о том, что помощь не ценят. К вечеру взорвётся болью правая нога, запомнившая перелом Хельги в начале тропы, затем скрутит живот – это младенец, которого несколько часов не могла успокоить мать у подножья горы. Ну, такое можно потерпеть. Младенец-то ещё хитрить и врать не научился. Это потом, глядя на мать, да на отца, да на старших братьев-сестёр… Словом, эту боль Лаэр мог себе простить. А дальше уже каждая следующая боль пойдёт на убыль. Жуткие только первые три.

– Вот и как проверить-то, а? – повторил вопрос косоглазый, тут же отвечая на него: – Да никак. Совпало просто так всё, мил человек. А ты, может, шарлатан, моим недугом пользуешься, чтоб обмануть меня… Много вас таких тут на тропе к Хранителю…

Лаэра раздирала досада не от того, что принял на себя чужую боль, такое с ним случалось часто и густо, а от того, что если бы он просто подошёл к огню и попросил пристанища на ночь, то путники безо всякого пустили бы парня. Но косоглазый так и корчился бы на границе отблесков костра, тихо подвывая от боли, рисующей вензеля в его голове, словно раскалённое шило, которым как писчим пером ведут по маслу.

– Так что иди ты отсюда…

А ведь он сам вызвался помочь, хотя мог бы плавно отпустить время. Жалость, кажется, ни разу не доводила до добрых результатов. Но он продолжал жалеть людей. Потому что чувствовал их боль как свою, потому что мог сделать её только своей. Потому что помнил Леа.

– Ну извините, что потревожил, – морщась от впивающейся в голову боли, пробормотал Лаэр и пошёл дальше по тропе вверх. Он хотел преодолеть последний отрезок пути с утра, но коль уж так вышло… чего тянуть-то, в самом деле?

К Хранителю шли многие, хотя и боялись его. И очень редко кто-то возвращался от него действительно счастливым. Потому что счастья Хранитель просто так никому не давал. Только через условие. Те, кто условие выполнял, о своём условии помалкивали, а кто не мог выполнить своего условия, те исчезали бесследно.

Первым, чью боль принял Лаэр, был Герсти. По крайней мере, первым запомнившимся. Вышло всё случайно. Им было лет по семь, и Герсти, решил показать свою удаль, вскарабкавшись на дерево, чтобы разорить гнездо какой-то невзрачной птички, уже сидевшей на яйцах. Самка тревожно кричала, но жилища не покидала. А Герсти с какими-то прибаутками карабкался всё выше. Он уже встал ногами на ту самую ветку и, придерживаясь за ствол, потянулся руками к гнезду с отчаянно верещащей птицей, как откуда ни возьмись, пёстрой молнией в него врезался самец. Парень вскрикнул, нелепо взмахнул рукой, пытаясь прикрыть лицо, не удержался и мешком рухнул вниз.

Грохнувшись оземь, выпучил глаза, несколько раз хапнул воздуха, а потом заорал. Именно тогда Лаэр и почувствовал вспышку боли в предплечье, будто на месте кости у него оказалась раскаленная кочерга, разламывающаяся пополам. И закричал. Точь-в-точь как Герсти. А Герсти, на удивление, замолк. Он и другие ребята недоумённо таращились на вопящего Лаэра.

Герсти затаил на него обиду. В лицо этого не говорил, но другим ребятам рассказывал: «Он как заорал, меня перекривляя, мне так обидно стало, что я о боли забыл даже...». А Лаэр даже не попытался объяснить. Потому что сам тогда ещё не понимал, что с ним приключилось.

Через пару дней была жгучая боль в колене от того, что коленку расшибла Эминья. А та удивлённо таращилась на содранный лоскут кожи, и на лице её не было ничего, кроме удивления. Как только жжение в колене стало утихать, болью взорвалась рука. В том самом месте, в котором её сломал пару дней назад Герсти.

После – Винаро, резанул себе палец ножом, когда затачивал палку. Лаэр будто бы сам чикнул по собственному пальцу, хотя ножа у него в руках и в помине не было. Затем болью обожгло колено, как тогда, когда упала Эминья. А когда неприятные ощущения в колене сошли на нет, яркая вспышка боли пронзила предплечье.

О том, что чувствует чужую боль, Лаэр догадался сразу же, но закономерность уловил только случая после четвёртого-пятого. А вот решать, принимать чужую боль или отказаться от неё, парень научился намного позже. Впрочем, ведомый сердцем и жалостью, он чаще принимал чужое, чем отказывался от этого, потому что знал: если откажется, будет изводиться от дурных мыслей и кошмарных снов, которые всегда были хуже той чужой боли, от которой он отказывался. В конце концов, утешал себя Лаэр, ему-то перетерпеть вспышку всего единожды, а человеку потом всё равно купаться в послевкусии боли не один день. Так почему бы не сделать что-то хорошее, пусть даже и такой ценой? Так думал он тогда, когда понял, в чём его дар. Так думал и сейчас, уходя от костра, возле которого уже во всю балагурил косоглазый, напрочь забывший, что совсем недавно катался по земле, обхватив руками голову.

Кто-то бился мизинцем о порожек, кого-то жалила оса, ещё кто-то попадал молотком по пальцу… И если Лаэр был рядом, то первую боль впитывал он. А следом за ней шла предыдущая впитанная боль. А следом…

И каждая следующая всё тише и тише.

Он понял, что может управлять своим даром, когда лошадь взбрыкнула и зашибла копытом Леа. Мир тогда впервые почти застыл. Не верящий своим глазам Лаэр, видя, как копыто вминает рёбра внутрь грудной клетки, уже понимал, что почувствует, если резко отпустит время. А ещё он понимал, что если время отпускать плавно, то боль не перепрыгнет на него, а останется с Леа. Откуда пришло это понимание, он не мог объяснить даже себе. Просто так было. Он осознавал, что Леа не выживет после такого удара – грудная клетка женщины медленно вминалась внутрь от удара копытом, а такого даже деревенский знахарь, хоть и был умён, вылечить бы точно не смог.

И Лаэр решил отпустить время очень плавно.

После этого несколько недель парень просыпался по ночам в холодном поту, от того что во сне отказывался принять боль Леа. В этих снах ему было невыносимо стыдно, невыносимо горько и невероятно страшно от того, что Леа умерла в муках, которые он мог, но не захотел облегчить. А принял бы он ту боль, женщина умерла бы легко.

С тех пор, каждый раз, когда всё вокруг замирало для того, чтобы Лаэр мог оценить обстановку и решить, нужна ли ему чужая боль, он не задумываясь отпускал время, словно тетиву натянутого лука. И время в ответ швыряло в него чью-то боль.

Именно поэтому парень шёл к Хранителю – избавиться от дара. Для него это и было бы счастьем. Потому что отказать в помощи Лаэр не мог, а терпеть чужую боль устал. И если поначалу он считал это даром, то с каждым следующим случаем всё больше склонялся к тому, что дар – это проклятье.

Он оставил за спиной костры и вышел из подлеска на вымощенную белым камнем тропинку, уходящую вверх ещё круче, чем лесная тропа, по которой Лаэр дошёл до этого места. Впереди не было ни души – ночью никто не решался тревожить Хранителя. Но косоглазый стал той последней каплей, после которой Лаэру было уже как-то всё равно. Он планировал достучаться до Хранителя прямо сейчас.

И достучался.

Точнее…

Хранитель сидел у догорающего костра и шевелил веточкой угли. Огонь вяло возмущался, выплёвывая в воздух одинокие искры, которые таяли, не поднявшись и на высоту человеческого роста.

– Я ждал тебя, – сказал Хранитель, не отрывая взгляда от алых всполохов пламени. – Знал, что утра не дождёшься.

– Знал, – скорее не спросил, а согласился с Хранителем Лаэр.

Тот кивнул, не отрываясь от своего занятия.

– Тогда ты, наверное, знаешь и зачем я здесь?

– Конечно, – снова кивнул Хранитель.

– Ты мне поможешь?

– Помогу, – кивнул Хранитель ещё раз. – Но для этого ты должен будешь помочь себе сам.

– Как?

– Ты ведь жалел всех, чью боль забирал?

– Не с самого начала… – замялся Лаэр. – С того момента, когда понял, что могу отказаться от этого…

– Может быть, ты не понял, – сказал Хранитель, – но твой дар появился у тебя именно потому, что ты жалел тех, к кому приходила боль.

Лаэр открыл было рот, чтобы возразить, но вместо этого спросил:

– И… что же мне делать?

Хранитель жестом пригласил Лаэра присесть у костра, напротив.

– То есть, ты можешь отказаться принимать чужое, но всё-таки принимаешь?

– Не могу ничего с собой поделать, – понуро ответил парень.

– Ну что ж, – вздохнул Хранитель, – этому я тоже могу помочь. Но нужно выполнить условие.

– Какое?

Тлеющей веткой Хранитель принялся выводить в воздухе замысловатые узоры:

– Чтобы избавиться от своего дара ты должен вернуть всё чужоё, что успел взять. Как только ты это сделаешь, боль других перестанет липнуть к тебе, даже если ты этого очень сильно захочешь, – Хранитель перестал рисовать в воздухе знаки. – Готово. Иди, избавляйся от дара.

Лаэр молчал.

Хранитель выждал несколько минут и встал.

– А теперь, извини, мне пора отдыхать. Завтра тяжёлый день.

Выйдя на рассвете из пещеры, Хранитель никого не застал у костра. Он поднял голову и посмотрел вверх, туда, куда ночью рвались, но так и не долетали искры.

– Каждый сам, – пробормотал он, глядя в растворяющуюся темноту неба. – Каждый сам…

Источник: не телега