Olifantoff

Однажды получил Кондрат весточку от родителей. Писали, что случилось диво дивное. Курица Ряба снесла яйцо из чистого золота, разбить которое ни отец, ни мать не в силах.

— Приезжай хоть на денёк, — умоляли старики. — Разбей яйцо, вдруг внутри него алмаз, либо другой какой самоцвет.

Бросился сын к фабричному мастеру просить об отлучке домой, но тот лишь посмеялся. Осерчал Кондрат, ударил мастера кулаком в грудь, да и зашагал на родную сторонку.

Пришёл домой. Родители рады радёшеньки, не знают, куда сына усадить, чем угостить. А как зашёл разговор о курице Рябе, так тотчас сознались, что историю про яйцо выдумали, дабы с сыном повидаться.

Понял их Кондрат. Понял и простил, не стал серчать. Погостил день-другой и в город вернулся. Явился на фабрику, а там мастер нос воротит, велит гнать в три шеи.

Закручинился парень, получил расчёт и в питейный дом направился. В кабаке пусто, лишь у окна барин сидит. С лица молодой и глаза добрые.

— Что, детинушка? — спрашивает. — Пришёл горе вином заливать?

— Видать судьба такая, — отвечает Кондрат.

Сел рядом, да всё, как на духу и выложил.

— Не кручинься, — улыбнулся добрый барин, — помогу тебе. Иди-ка, парень, ко мне в разбойничью ватагу. Я — Дубровский.

Ударили по рукам, и ушёл Кондрат в лес.

Долгих два года разбойники грабили купцов и усадьбы. Когда же царёвы слуги схватили Дубровского, погрузил Кондрат добычу на телегу и вернулся к родителям. Справил новый дом, скотину завёл, женился. Дети народились.

Так пришло счастье к старику со старухой. Ходят они сытые, довольные, в справной одежде. А на ночь внукам сказки рассказывают. Про самоцветные камни. Про смелых разбойников. Про курочку Рябу.

Ночью семеро абреков попытались переправиться через Терек, но наткнулись на дозорных. Пятерых казаки постреляли, а двоим, бросившимся в воду, удалось скрыться. По случаю такой удачи на заставу прискакал сотник со свитою и, похвалив героев, тотчас составил рапорт «полковому», посулив героям кресты. Хорунжий, узнав о свершившемся «деле», отправил на границу сменщиков и распорядился накрыть столы, что бы «помолить» отличившихся казачков. Из всех расквартированных в станице офицеров на праздник был зван только юнкер Толстой. И, хотя, Лев Николаевич понимал, что приглашён из-за того, что снимал у урядника летнюю хату, тем не менее, необычайно обрадовался. Будучи незнаком с большинством казаков, сел рядом с хозяином, с опаской и восхищением разглядывая гуляющих воинов. К его неудовольствию о ночной схватке не говорили. Насколько понял Толстой, речь шла о добытых у абреков оружии и лошадях. Одни предлагали продать трофеи и выручить деньги. Другие собирались сбыть только ружья, а коней разделить, бросив жребий.

— Сейчас полаются, — урядник подлил Льву Николаевичу вина из кувшина, — а назавтра, один чёрт, всё пропьют.

— Молодцы, — прошептал Толстой, любуясь разгорячёнными казаками.

Один из них, гигант с головой, обвязанной красным платком, особенно привлекал внимание.

— Жди беды, — гудел он, наваливаясь на стол, — от этих скакунов.

— Ничего, — отвечали ему. – Авось пронесёт.

— А слыхали про Гирей-хана и коня? Нет? Так расскажу, — казак повысил голос, привлекая внимание. – Давно, когда я ещё мальчонкой был, в дальнем ауле жил знаменитый абрек Гирей-хан…

И принялся рассказывать о горце, который любил и берёг скакуна пуще жизни. В сотнях битв побывал джигит, и каждый раз возвращался в родной аул с богатой добычей. Любого врага догонял конь, от всякой погони уходил. И, вот, однажды, бабка-ведунья напророчила, что примет Гирей-хан смерть через своего скакуна. Заплакал абрек, уж больно дорожил конём, но делать нечего, отвёл в табун. Год прошёл, другой и узнал Гирей-хан, что околел его скакун. Захотел джигит взглянуть на останки друга и вернулся в аул.

— Да, это же «Песнь о вещем Олеге», — повернулся к уряднику Лев Николаевич. – Этого Гирей-хана укусит змея и он умрёт.

— Чего изволите? – оторвался тот от кружки с вином.

— Песнь, — смеясь, повторил Толстой, — песнь о князе Олеге.

— Тихо, казачки, — пошатнувшись, поднялся урядник. – Их благородие петь желают.

— Да нет же, — испуганно зашептал, Лев Николаевич, — я не о том.

— Уважь, вашбродь, — зашумели казаки.

Толстой, багровый от смущения, встал. Бежать из-за стола было никак невозможно, и он, пряча глаза, запел:

— Как ныне сбирается вещий Олег

Отмстить неразумным хозарам…

Казаки, одобрительно кивая, слушали.

— Открой мне всю правду, не бойся меня:

В награду любого возьмешь ты коня, — выводил Лев Николаевич.

— Ой, возьмёшь ты коня, — тонким, бабьим голосом, внезапно подхватил урядник.

— Ой, да коня, ой, да, коня! — грянул казачий хор.

И песня ожила. Поплыла над заросшими лесом горами, над кипящим Тереком, наливаясь грозной, сжимающей сердце тоской.

Последние строки пели стоя. Многие плакали.

Между улицей Юных Ленинцев и Кузьминским парком, словно костяшки домино, стоят шеренгой пятиэтажки – «хрущёвки». Построенные в начале 60-х, они когда-то радовали глаз весёлой желтизной и ровными рядами молодых американских клёнов. Сейчас же стены домов изрядно обветшали, а деревья вымахали почти до самых крыш. Так получилось, что две пятиэтажки (№ 56 и №58) стоят задними фасадами друг к другу, образуя своего рода дворик. Может быть, архитекторы планировали детскую или спортивную площадку, но забыли об этом. Недолго думая, жильцы первых этажей, чьи окна выходят во двор, поделили ничейную землю на участки и разбили собственные садики. Одни, ограничились тем, что посадили несколько рябин и диких яблонь, другие же, окружив свои наделы живыми изгородями, принялись выращивать цветы или столь необходимые для хозяек укроп, лук и петрушку. Середина двора осталась нейтральной территорией и мгновенно заросла пустырником. Жильцы домов, опасаясь нацеплять репьёв или столкнуться с выводком крыс, избегали появляться там, отдав дикую полосу местной ребятне. Детвора с восторгом освоила «нейтралку», дав название «За Домом», построив тайные убежища из веток и проложив множество троп.

В самом центре угодий, располагался участок высокой худой старухи Марии Дементьевны, которую во дворе называли просто «баба Мариша». Несмотря на уменьшительное «Мариша», пожилая дама была крайне нелюдима и находилась «в контрах» со всем домом. Её раздражали болтающие на скамейке сверстницы, беззаботно пьющие пиво за доминошным столом мужики, спешащие с авоськами соседки, молодёжь с транзисторами, играющие дети, вечно поддатый сантехник Володя, суровый участковый Хусаинов, ленивые голуби, зеленоватые коты и то, что мусорное ведро приходилось нести на помойку в соседний двор. Свой огородик баба Мариша обнесла забором из металлических сеток от старых кроватей, посадив в несколько рядов кусты смородины и крыжовника. Под самым же окном у неё росла белая сирень такой красоты и пышности, что в середине мая казалось, будто деревца вскипели белой пеной. Старухи у подъезда уверяли, что это особый кладбищенский сорт, вырастающий только на могилах праведников. Поговаривали, что к Марише приезжал академик из Ботанического сада и сулил огромные деньги за сирень, но та отказалась.

Конечно же, в конце лета, когда созревали яблоки и ягоды, местные мальчишки не могли отказать себе в удовольствии проползти в высокой траве, продраться сквозь колючую изгородь и вернуться с полной кепкой добычи. Правда, некоторые владельцы ставили к яблоням стремянки и, собрав в тазик урожай, выносили во двор, угощая всех подряд.

— Всё равно ребята обдерут. А так хоть ветки не поломают.

Для бабы Маришы же, наступали тревожные времена. Она ставила табурет у распахнутого окна и занимала пост, зорко следя за каждым проходящим мимо. Так как «за домом» обыкновенно было пусто, то старуха большую часть времени проводила в состоянии оцепенения, глядя прямо перед собой. Однако стоило стайке мальчишек, приблизиться к её ограде, как Мариша привставала и гневно кричала, — Идите отседа! Нечего шастать!

Те шёпотом бранились, но шли дальше, так как связываться со старухой не хотелось.

Другое дело, середина мая – время, когда зацветала сирень, и пяток маришиных веток с гроздьями кипенно-белых цветов можно было за считанные минуты продать у станции метро за полтинник. Это вам не пара кисловатых яблок, или пригоршня крыжовника, а самые настоящие деньги!

В эти дни баба Мариша вооружалась длинным бамбуковым удилищем и словно рыбак замирала, поставив острые локти на подоконник.

— Щас глаза-то выхлестаю! – вскидывалась она на каждый шорох.

Сантехник Володя как-то жаловался, что старуха со всей силы перетянула его вдоль спины, когда тот попытался пройти под окном.

С началом темноты, мальчишек загоняли домой, а Мариша, поужинав, ложилась спать…

И вот, в одну из тёплых майских ночей, старуху разбудил шум в саду. Кто-то, не особенно хоронясь, и громко сопя, обламывал с деревца ветку за веткой. Бросившись в одной рубахе к окну, Мариша увидела мужчину с огромным букетом сирени. Издав звериный вопль, она перегнулась через подоконник и, ухватив злодея за волосы, со всей силы стукнула головой о стену дома. Тот всхлипнув, обмяк и стал заваливаться, но старуха, не давая вору упасть, продолжала колотить его затылком о стену.

— Убивают! – исступлённо визжала Мариша, не замечая, то враг давно уже не подаёт признаков жизни.

«Хрущёвка» ожила, загудела, из окон свесились всклокоченные головы. Первым выпрыгнул из окна старухин сосед — капитан пограничник. Узнав в окровавленном человеке участкового Хусаинова, он, разжал закостеневшие маришины пальцы и, разорвав на себе майку, перевязал умирающего. Потом приехала «скорая помощь» и милиционеры. Старуху и покойника увезли, а двор ещё полночи не спал, в десятый раз пересказывая жуткую историю заспанным жильцам из соседних пятиэтажек.

Бабу Маришу поместили в сумасшедший дом где-то в Подмосковье. Новый участковый пинками сапог разметал её оградку из кроватных сеток. Садик за лето зарос бурьяном и травой. Кусты же сирени, расцветшие, как ни в чём не бывало следующим маем, так и остались нетронутыми. Говорили, что те из жильцов, кто сломал себе ветку-другую, начинали мучиться головными болями и бессонницей. Двух мальчишек же, считавшихся во дворе «отпетыми», и попробовавших продать маришину сирень у кинотеатра «Высота», задержали милиционеры.

Прошло более пятидесяти лет, но и сегодня вы не найдёте в Кузьминках белой сирени, подобной той что цветёт в мае между 56-м и 58-м домом по Юных Ленинцев.

Чехов ногой, обутой в турецкую остроносую туфлю, брезгливо отодвинул газету, прошёл к письменному столу. Открыл медную крышку чернильницы и, обмакнув перо, на мгновение замер, раздумывая.

— Впрочем, нет, судари мои, — отложил ручку, — никакой полемики не будет. Много чести.

Антон Павлович откинулся на спинку стула, и, сняв пенсне, подслеповато прищурился на корешки книг в шкафу.

— Кстати, — усмехнулся он, — а как должно поступать в подобном случае русскому писателю? Естественнее всего отправиться в редакцию и закатить скандал. Или выпить водки? Выпить водки и затеять ссору. Может быть, даже учинить лёгкую потасовку.

Чехов, улыбаясь, заложил руки за голову.

— А это, кстати, неплохой сюжет, — пробормотал Антон Павлович. — Некий уездный автор относит в редакцию...

Звяканье дверного колокольчика заставило его вздрогнуть.

— Иду, иду, — послышался с кухни голос горничной.

Однако звон не прекратился и, в какой-то момент, невидимый гость, видимо, оборвав шнурок колокольчика, принялся колотить в дверь руками и ногами.

— Не приведи господь, пожар, — запричитала горничная, возясь с замком.

Наконец дверь открылась и в прихожую ворвалась Ольга Леонардовна Книппер. В распахнутой шубке, шапка сбилась на бок, волосы растрёпаны. Увидев Чехова, слабо вскрикнула и, прижав руки к груди, начала медленно сползать по стене.

— Ольга! — бросился к ней Чехов. — Что стряслось? Да не молчите же. Что с вами?

— Бегите, — прошептала Ольга Леонардовна. — Бегите, дорогой мой. Они уже близко.

— Кто близко? Глаша, — повернулся Антон Павлович к горничной, — в кабинете флакон с нюхательной солью. Неси скорее.

— Не надо соли! — очнулась гостья. Проворно вскочив на ноги, она затащила в квартиру мешок и, бросив к ногам Чехова, скомандовала, — Переодевайтесь.

— Постойте, — Антон Павлович взял её за руку. — Давайте пройдём в гостиную, Глаша приготовит чаю...

— Чаю?!! — взвизгнула Ольга Леонардовна. — Эти звери разгромили театр, крушили и ломали всё на своём пути. Избивали каждого, кого встретят. Кошмарные лица, налитые кровью глаза! А Константин Сергеевич, кажется...

И она, уставившись полными ужаса глазами на Чехова, испуганно зажала ладонями рот.

Антон Павлович побледнел.

— Я спряталась в реквизитной, — продолжала гостья. — А когда услышала, что собираются сюда, выбралась в окно и бросилась к вам. Бежала по снегу, не разбирая дороги. Бежала, бежала, бежала.

Она с болью посмотрела на свои полусапожки.

— Розоновские, — вздохнула Ольга Леонардовна, — за двенадцать с полтиной. Теперь только выбросить.

— Можно отдать в починку, — растерянно предложил Чехов.

— Какую починку, болван! — страшным голосом возопила гостья. — Вы ничего не поняли? Быстрее переодевайтесь. Бог знает сколько осталось времени.

И она, упав на колени, принялась доставать из принесённого мешка цветные тряпки.

— Схватила из реквизита, что первым попалось под руку. «Костюм купчихи».

— Купчихи?

Ольга Леонардовна выпрямилась.

— Слушайте, Чехов, — внятно, чуть ли не по слогам, заговорила она. — Если сей же час не покинете дом, одевшись в женское платье, то погибнете. Театр горит, его больше нет. Погромщики идут сюда.

Антон Павлович почувствовал, что близок к обмороку.

— Сейчас вы переоденетесь и на время скроетесь. Понимаете?

Чехов кивнул.

— Так какого чёрта стоите?! — взревела Ольга Леонардовна. — Снимайте халат! Глаша, или как тебя там, помогите этому дураку. И пенсне. Долой пенсне.

Вдвоём с горничной они напялили на Антона Павловича персиковое в оборках платье. Повязали платок так, что бы скрыть бороду и усы.

— Теперь обувь, — оглядев Чехова, распорядилась Ольга Леонардовна. — Есть в доме валенки? И салоп?

— Пальто, — выдохнул Антон Павлович. — Зимнее пальто.

— Тулупчик, — всплеснула руками Глаша. — Забирайте мой тулупчик.

— Скорее! — завизжала гостья. И, видимо сорвав голос, схватилась за горло.

Мгновение спустя Чехов, путаясь в юбке и поддерживаемый под руку Ольгой Леонардовной, спускался по лестнице. Приоткрыв дверь парадного, осторожно выглянул.

У крыльца в распахнутой шубе и брегетом в руке стоял Станиславский.

— Пять с половиной минут! — радостно воскликнул он. — Bravo, Ольга Леонардовна. Bravo!

Подбежал, помогая ей спуститься и, сияя, обнял Чехова.

— Какое мастерство, согласитесь, Антон Павлович? И ведь задание на этюд получила прямо здесь, у дверей. Клянусь, не дал ни секунды на подготовку! Ну, улыбнитесь, что вы, право? Давайте поаплодируем вместе мастерству актрисы. Вот с какими талантами будем ставить «Чайку».

Чехов молча полез в карман тулупа, и, найдя пенсне, водрузил на нос.

— Что? Растерялись? — хохотнул Станиславский. — Дорогая, что вы ему там наговорили? Впрочем, какая разница! Важен нерв действия. Запомнили ощущение, Ольга Леонардовна? Не текст, а сам нерв. Вот ради чего и необходимы сии упражнения. На спектакле импровизировать не дозволительно, а привнести сегодняшнее напряжение в работу над ролью необходимо.

Он поправил платок на голове Чехова, сделал шаг назад и одобрительно подмигнул.

— Милый друг, — горячо зашептала Ольга Леонардовна, — вы же не в обиде, что приняли участие в этюде. Нет? Умоляю, не смотрите такой букой.

— Должен признаться.., — начал было Антон Павлович.

— Извозчик! — замахал рукой Станиславский, останавливая лихача.

Помог Ольге Леонардовне забраться в сани.

— Вечером пришлю кого-нибудь забрать реквизит, — похлопал он по плечу Чехова.

Затем легко вскочил в повозку и скомандовал кучеру, — Гони на Каретный.

Антон Павлович обессиленно опустился на заснеженное крыльцо. Горожане, проходящие мимо, недоумённо поглядывали на нелепую фигуру в женском платье. Чехов рассеянно кивал прохожим.