Я умру там – подумала я.
Люди, которые никогда не были в тюрьме, часто задают вопрос: «А что было самым страшным там?» У всех по-разному, но большинство всегда ответит: «Первые сорок восемь часов». Первые двое суток – вот самое страшное, вот, что помнит сиделец и никогда не забудет. Вот почему, когда ты находишься дома, тебя не может покинуть ощущение, что придут люди и тебя арестуют. Потому что ты можешь забыть все, но не АРЕСТ.
Это был самый обычный день той моей счастливой жизни «до». Утром я поцеловала своего любимого. Он уезжал в Турцию на курсы по яхтингу. Я поцеловала его, не думая, что этот поцелуй будет последним, что больше я его никогда не увижу, не услышу его голоса. Выпив чашку кофе, я распланировала свой день, который был очень насыщенным, что нехарактерно для субботы. Сначала я поехала в сервис, забрала машину. И, счастливая, что машина урчит приятно, помчалась в центр покупать платье для торжества, которое было устроено в честь моего дня рождения.
Около шести вечера я была уже в ресторане на Мантулинской. Собирались гости, дарили подарки, цветы. Я улыбалась, и мне было хорошо. Я ничего не чувствовала, только в ушах звучала музыка из последней песни Шакиры, которую я услышала дома и целый день напевала. Мы сели за стол.
Первая рюмка, вторая рюмка, третья…. А потом кадры: следователь, люди в масках, камера, «вы подозреваетесь…», «вы задержаны…» ВСЕ! Свет погас. Я помню, что следователь настоятельно требовал нацепить на меня наручники. Это был принципиальный момент. Мне их одели. Я не билась в истерике, не топала ногами и руками. Конечно, я качала права. Тогда я еще думала, что они у меня есть. Я быстро, очень быстро поняла, что права – это нечто аморфное, не существующее.
ПУНКТ ПРИЕМА
Мы едем. В тот день задержали пятерых. Пять женщин. Нас везли через центр, на разных машинах. В каждой машине помимо водителя было трое человек в масках. Мы же очень опасные преступники. Пять женщин! Для нашего эскорта перекрыли Садовое, и вот она знаменитая Петровка, 38. Нас развели по разным кабинетам. Мне почему-то кабинета не хватило. Я стояла в коридоре около окна, пристегнутая к батарее наручниками и курила, принимая удивительные позы, в попытке дотянуться до сигареты. Но вот вышел следователь, и увидел это жалкое зрелище. Он расширил глаза, начал ругаться и требовать, чтобы меня отстегнули и вообще сняли наручники. Ах, господин следователь, Вы так любезны! Меня провели в кабинет. Там пачки бумаг. Меня спрашивают, а я даже не понимаю, о чем. Я перестала соображать. Все казалось нелепым сном, ужасным сном. Далее одна пачка бумаги, потом вторая, потом я отказалась от подписи, так как не было адвоката. И все. Вышел следователь, зашли две женщины. Меня попросили снять все украшения, ремень, достать содержимое сумки и т.д. Меня ощупали, осмотрели. Если бы я знала, что такой вид досмотра, – это рай по сравнению с тем, что меня ждет впереди! Я бы тогда не хамила этой барышне, которая теребила содержимое моей сумки.
А дальше – подвал, потом коридор и пункт приема будущих з/к на Петровку. В комнате, куда меня привели, были две женщины: врач и надзирательница. Они стали читать какие-то бумаги, заполнять их, требуя, чтобы я представилась или назвала свои личные данные. Я покорно отвечала и даже пыталась улыбаться, в общем, из вежливости. А потом – это ужас – они попросили меня раздеться полностью. Все это время, пока они писали, я стояла в маленькой клетке. Эта клетка очень похожа на клетку в зале суда, только меньше. И вот я стала снимать с себя одежду. Когда я осталась без одежды, мне показалось, что сейчас в эту маленькую серую и холодную комнату войдет группа ученых во главе с профессором, и все они будут на меня внимательно смотреть, качать головой и что-то записывать у себя в блокнотиках. А профессор скажет: «Вот, посмотрите внимательно, перед вами типичный представитель з/к». Но никто не зашел, а эти женщины стали меня просить делать такие вещи, что я округлила глаза. В этой клетке, стоя мне надо было нагнуться, раздвинуть ягодицы, присесть несколько раз (я присела пять раз). Мой вид был невозмутим. Просто было ясно, если я начну требовать что-либо или откажусь выполнять то, что мне говорят, то меня сначала начнут оскорблять, а потом я все равно это сделаю, только уже в слезах. После приседаний, мне сказали положить подбородок на железное окошко, вырезанное в одной из стен клетки, далее надзирательница руками крепко вцепилась мне в подбородок и велела открыть рот. Я открыла. И вот здесь я не выдержала. Она полезла пальцами без перчаток прямо мне под язык, ощупывая десны и внимательно все осматривая. Я до сих пор думаю, что эта женщина пыталась у меня во рту найти? Гранату? Я взорвалась. Я отскочила в сторону и стала требовать, чтобы она либо надела перчатки, либо не совала мне в рот свои грязные пальцы, которыми она перед этим неизвестно что делала. Это было ужасно. В глазах стояли слезы. И все бы ничего, но при этом я была абсолютно голая. Спорить со мной не стали, видимо, действительно был перебор. Кстати, я обращала потом внимание на то, что когда ты начинаешь что-либо требовать, а тебе ничего не отвечают, значит, ты прав. Потом мне рассказали, что этот «медосмотр» (это называется так) необходим для выявления побоев, шрамов, наколок и т.д., а во рту, оказывается, можно носить лезвия, наркотики и даже сим-карты.
В итоге, мне приказали одеваться. В тот день на мне были надеты бриджи и топ, прикрывающий только перед, спина была абсолютно голой. У меня с собой был шарф. Легкий летний шарф, из тонкой шерсти. Женщина, которая меня осматривала, сказала, что шарф нельзя, так как я могу на нем повеситься. Но, видимо, мой вид уже был настолько жалким, что врач, которая все это время заполняла какие-то бумажки, подняла голову и произнесла:
– Да ладно, оставь ты ей этот шарф. Там же очень холодно.
ПЕРВАЯ КАМЕРА
Там – это в камере, куда меня сейчас поведут, и я никогда оттуда не выйду. Я умру там – подумала я. И вот мы пошли. Нам надо было подняться на четвертый этаж. Я шла впереди, а надзирательница сзади.
Она кричала мне в спину: – Быстрее! Еще быстрее! А я что, я почти уже бежала, и думала, что если я остановлюсь, то она меня ударит, прямо по ногам и именно этой дубинкой, которая была у нее в руках. Я бежала. Когда мы поднялись на четвертый этаж, там мне выдали из подсобного помещения матрас и подушку. Все было в пятнах. Думать, что это за пятна, не хотелось. Белья не было, так как его выдавали только по утрам, а была уже ночь. Гордость – вот что хочется сохранить в такие моменты. Поэтому с видом жены декабриста я взяла положенные мне вещи и вышла из этой комнаты.
Потом коридор, коридор, и вот – дверь. Открылась, я вошла в темноту. Когда я вошла в камеру, было где-то около часа ночи. В камере стоял полумрак. Но даже в темноте я увидела, какая грязь вокруг царила. По полу бегали огромные рыжие тараканы, а на одной из кроватей кто-то лежал и стонал нечеловеческим голосом. Говорить, здороваться и что-либо делать, не было сил. Я прошла до стены и просто легла на кровать. Легла, закрыла глаза и провалилась – нет, не в сон, в некое состояние лихорадки. Ты лежишь с закрытыми глазами, а перед тобой мелькает твоя же жизнь, и ты пытаешься силой сознания убедить себя, что все с тобой происходящее в настоящее время, – все сон, все неправда. Это как некий искусственный транс. Я лежала, а перед глазами прекрасный океан, мой любимый рядом, и мы идем, и нам хорошо. Или что-то еще очень приятное, самое лучшее в твоей жизни. А в голове только одно: все что со мной происходит сейчас – это не в реальности. Реальность – это океан, прогулки, дом, улыбки, а это – просто кошмар. Но себя не обманешь. Я – реалист, и тогда мне не удалось себя обмануть. Мне было плохо: от грязи, от бегающих тараканов, от постоянных стонов и звуков рвоты моей соседки, ее криков и стуков в дверь с требованием дать покурить, от темноты, от холода, и от всего, что было вокруг. Я никогда не забуду эти первые сорок восемь часов.
48 ЧАСОВ
Я лежала. Я потерялась во времени. А мысли, какие были ужасные мысли. Я успокаивала себя тем, что повторяла вслух или про себя, что человек не живет вечно, что он умирает, а значит, все страдания в момент смерти закончатся. Я просто хотела умереть. Мне было стыдно перед родными, перед всеми, кто любит меня. Но я все равно хотела только одного – смерти.
Но смерть не пришла. Я лежала молча, не вставая и не шевелясь. Периодически открывалось окошко в двери, и голос из этого окошка просил меня пошевелиться. Так они проверяли, жива я или нет. Я шевелилась, и окошко закрывалось.
Я была очень благодарна врачу, которая мне разрешила оставить шарф. Мне было так холодно, что тело сводило от постоянных судорог. Белье мне так и не принесли, но было уже все равно.
Я не знала, сколько дней я так пролежала, так как в тот час я не подразумевала, что есть «книга народов» УПК РФ, в которой написано, что за 48 часов должны решить, что с тобой делать дальше.
И вот открылась дверь, назвали мою фамилию и велели мне собираться. Мне хотелось думать, что домой, но инстинкт подсказывал мне, что я ошибаюсь. Я встала, оделась, собрала казенное имущество. Далее я стояла в коридоре, потом сидела в бетонной коробке метр на метр, потом меня посадили в машину, в которой была уже железная коробка полметра на полметра, и мы поехали. Меня лихорадило. Я ни с кем не разговаривала, я плохо понимала, о чем говорят люди, сидящие в машине, периодически сознание покидало меня, и может быть, я даже его теряла. Я молчала, а если могла, то и не дышала бы.
Когда мы приехали, я поняла, что меня привезли в суд, где должны решить, что со мной делать. Потянулись минуты ожидания. Сколько времени мы провели в машине, я не знаю, но где-то пять или шесть часов. Сидя в железной коробке на деревянном стуле, я пыталась определить, что со мной, привести мысли в порядок, но так и не смогла. В машине играло радио. И только в пять часов я поняла, что остался ровно час, и если за этот час не будет суда, то меня должны отпустить. Потому что по радио сказали, что сегодня понедельник, а значит, мое время подходило к концу. Я ждала, когда пройдут эти последние 60 минут или 3600 секунд. Решила, что тогда буду стучаться и требовать свободы. Я так и не дождалась своего звездного часа, так как в начале седьмого машина тронулась, и мы опять поехали. Нас привезли обратно на Петровку.
Открылась дверь, напротив меня стоял человек в милицейской форме. Он спросил: «Ты живая?»
Я не ответила ничего, потому что я не могла говорить. Я что-то пробормотала губами и прошла мимо. А в спину я услышала: «Бедные девчонки, на такой жаре и столько времени!»
Мне хотелось плакать, но было еще рано давать волю своим чувствам. Далее пошла процедура освобождения. Мимо бегали адвокаты, следователь тряс перед моим носом бумажкой, согласно которой я должна явиться в суд. Бегали нервные оперативники. Я молча получила свои документы, молча взяла повестку в суд, молча кивнула адвокатам и пошла вниз.
Нас выходило трое. Остальных по каким-то причинам отпустили раньше, когда – я не знала. Я стояла около высокого забора Петровки, а слезы бежали по щекам. Это был безмолвный плач, крик и настоящая буря, так как, оказавшись на свободе, я поняла только одну вещь: что эти сорок восемь часов были началом долгого и трудного пути.
