Наутро встаю сама, до шума ещё.
На часах 6 утра. Видать, организм свыкся уже, перестроился сам около этого часа просыпаться. Слышу, бабушка не спит, шуршится в комнате. Заглядываю – тряпочки на столе перекладывает и свистит носом шумно. Ворочаюсь к себе, собираю постель в шкаф, переодеваюсь.

Пока мы шуршим всякими тряпочками и, по вчерашней привычке сопим обиженно, кошка под шумок добирается на кухне до пакета с пакетами, вытрясает содержимое и весело разгоняет по всей квартире. Бабушка видит разлетевшиеся пакеты, бегающую по квартире кошку – кричит. Я бегу за кошкой, та прячется за диван, нахалка. Собираю пакеты и вижу, как бабушка беззвучно хохочет глазами и приоткрытым ртом. Забываю, как надо сопеть и тоже хохочу.

Приношу бумажку, пишу на ней: «Как ты себя чувствуешь сегодня?»
Бабушка вчитывается медленно, каждый слог проговаривает по два-три раза, не сразу собирает их в слово. Она всего-то три класса в колхозе успела закончить, а потом война началась, не до школы и не до чтения было. Некоторые после войны доучивались, конечно, а ей как-то не довелось. Читать бойко так и не навострилась, тяжко ей читать. Наконец, поднимает глаза, поняла.
— Да ничего доченька, ничего, живая. Голову только вот мотает, ох…

Под руки шаркаем на кухню – чай пить. Пока бабушка хлебает чай, я продолжаю нарушать данные мне инструкции и пишу на бумажке: «Что хочешь на завтрак? Есть творог, яйца, греча, овсянка, грибы, сосиски». Отдаю, вместе с лупой.
Читает минут шесть-восемь, успеваю кофе себе заварить и процедить. Бормочет:
— Ох, я бы яйчишко съела сейчас… Но ты не трожь их! Нето на Пасху нам не хватит красить-то. Ты мне гречу свари в молоке. И гриба дай, осолиться слегка.
Молоко, греча, гриб… Подаю. Бабушка ест, довольная. Отставляет от себя пустые чашки, выдыхает:
— Вкусно мне стало, доченька, заботишься обо мне.

Что ж, пожалуй, с нонешняго дня мы с бабушкой живём не по инструкциям, да. Нарушение, конечно, ну и срать. Кроме шуток – после гречи с молоком и грибом вместе, срать нам, вероятно, придётся. Да и ладно, унитаз у нас имеется, ванну наберём. Ничего. Главное, что бабушка, впервой со мной рада быть, кажется. Чего мне ещё желать-то.

Нонче решила поджарить на обед капусту с сосиской.

То ли с того, что Капустины фамилия наша, то ли ещё с чего другого, но в семье все любят капусту и производные от неё. Бабушка, кажись, тоже любит. По крайней мере, всегда следит, чтоб капустная голова в холодильнике имелась и отчитывает, если нет. Сказывает частенько, как квасила по молодости капустные листья – бочками. Поминает огроменные пироги из печи, не то что наши нынешние, из духовки, хоть и с капустой в нутрях всё также.

В общем, притараканиваю на стол сковороду с жареной капустой – попытка номер не помню какая угодить бабушке. Раскладываю по тарелкам. Едим. Едим в молчанку, не поговорить же, но я гляжу, что бабушка подъедает все капустины и даже подтирает тарелку мякишем – видать не дурно таки вышло.

Пишу на листочке:
— Тебе понравилась капуста?
Бабушка прочитывает, кивает утвердительно:
— Ничего так, удалась капустка.
Я уже почти начинаю радоваться своей удаче, но бабушка переводит взгляд на пустую сковороду и добавляет:
— Сковороду-то изгадила всю, блинов теперь не на чем поджарить будет…

Это не блинная сковорода, другая. У меня башка может и дурная местами, но не настолько ж, чтобы на блинной сковороде что-то другое жарить. Достаю и показываю бабушке обе сковороды одновременно, пытаюсь жестами показать, что блинная чистая, а эта другая. Бабушка измеряет прищуренными глазами обе сковороды, встаёт и уходит, бросая напоследок суровое:
— Всё изгадила, поганка девка, ничего не осталось.

Расходимся по двум комнатам, сопеть от обиды друг на друга и менять тряпочки, каждая свои. Она подкладывает тряпочки себе в штаны, потому что у ней недержание старческое, боится испачкать мебель в квартире. Пользоваться чем-то из сегодняшнего дня категорически отказывается, хоть и куплено ей всего нужного в запас – бережёт, не уговорить никак. Я подкладываю тряпочки себе, потому что, ну, месячные сейчас, пачкать тоже ничего не хочу. Пользоваться специальными средствами я, в отличии от бабушки, вполне себе могу и пользуюсь. Но стараюсь меньше, по возможности, чтобы мир не засорять излишне. Дома можно тряпочки: и постирать, и прокипятить – всё под рукой.

К ужину бабушка не выходит. Я тоже, признаться, не уговариваю. Она всё ещё сердита, громко молится портрету дедушки, жалуется ему на жизнь свою тяжкую, сопит в платочек. Капаю ей капли, убираю еду в холодильник, ложусь спать. Гадаю, каким звуком разбудят меня завтра и насколько рано. Обиженно соплю в подушку. Засыпаю.

С нонешнего дня живу с бабушкой в деревне Гостилицы, в Ленобласти.

Строго говоря, бабушка не моя – мужнина. Но муж мой, так что и бабушка, ну, общая значится, наша. Мама, дочь её, вот уж четыре года, как непрерывно с ней живёт после смерти дедушки, без отпусков и выходных. Утомилась очень. Вот мы с мужем уговорили её наконец-то подмениться, в город съездить, выдохнуть. Оставила мне подробные инструкции по уходу за бабушкой, по уходу за кошкой, собралась, уехала. Мы остались: я, бабушка, да кошка дурная серая.

Я всё по инструкциям, чётенько.
На завтрак кашу молочную с сахаром. Капли в глаза утром и вечером. Капли на грибковые пальцы, тоже дважды. Капаю первые. Кошке воду поменять, газетки в лотке грязные вынуть, свежих нарезать, постелить. Меняю, стелю. На обед нужно одно блюдо – картошку с чем-нибудь или суп, но густой непременно. Варю картошку, запекаю рыбу с морковкой. Бабушка заглядывает в тарелку, отодвигает:
— Я это есть не буду.
Этого в инструкции не было. Пока нахожу нужную реакцию, бабушка ушаркивает в комнату. Ладно. Идём дальше по списку.
Кошку вычесать щёткой и умыть влажными руками. Чешу, умываю. Кошка оставляет на моих запястьях по две пары глубоких проколов, зарывается под покрывало на диване, урчит оттуда. На ужин бабушке надо подать творог со сметаной и булкой. Ставлю творог греться. Кошке очень хочется дать пиздюлей, но даю сухой корм и свежую воду, как положено.

Пока собираю ужин, бабушка садится в кресло и спрашивает:
— Галя что, в больницу ложиться поехала с пакетом?

Галя – это мама. Наша мама, а её дочка.

— Нет, она просто в город поехала, по делам!
— А? Не слышу ничего!

Бабушка давно уже не слышит единственным ухом, хоть укричись. Пишу печатными буквами на бумажке, несу лупу. Читает по складам.

Рыдает. Я сижу рядом, глажу по плечу. Рыдает минут тридцать.

Пишу на бумажке: «Что ты плачешь?». Протирает глаза платочком, сморкается, прочитывает. Оборачивается на меня:
— Так к Пасхе же ничего не куплено, не готово! Кто же теперь яйца-то красить будет?
Рыдает ещё громче. Пишу на бумажке: «Я всё сделаю к Пасхе». Прочитывает.
— Покрасишь? Ну, тогда хорошо.

Хлюпает носом несколько минут, трёт глаза. Добавляет:
— Выпить чего-нибудь надо, успокоиться.
Несу валерьянку, капаю в гранёный стакан восемь капель, доливаю ложку воды. Пьёт. Гладит кошку.

— Ужинать будешь?
— Нет.
— Чаю хочешь?
— Горячего. И булку. И сыр.
Выпиваем по чаю с бутербродом. Бабушка, сопя, уходит спать.
Сижу на диване с кошкой и валерьянкой. Капаю себе. Всё равно в доме больше выпить нечего, а мне сейчас не помешало бы тоже успокоиться. До завтра.

Древнее поместье с богатой и таинственной историей. Первым владельцем был фельдмаршал Бурхард Христофор Миних - ему земли в Гостилицах подарил в 1721 году лично Петр I - за большие заслуги перед государством. Царственные хозяева сменяли друг друга вплоть до революции. В советское время дворец работы Штакеншнейдера изрядно обветшал из-за дикой бесхозяйственности. Сильно пострадала усадьба во время Великой Отечественной войны. Дворец был разрушен советской артиллерией - выбивали с этажей засевших там фашистских пулеметчиков. Ныне все в крайне плачевном состоянии.(с)WikiMapia