Осенний дождь барабанил по протекающей крыше старого бревенчатого дома в посёлке «Управленческое». Шестидесятитрёхлетний Михаил Иванович Сорокин сидел за кухонным столом, заваленным пустыми баночками из-под лекарств, и осторожно потирал этикетку на пузырьке с последними крупинками нитроглицерина.
"Последнее, что она держала в руках перед тем, как..." - мысль обрывалась, оставляя во рту вкус горечи.
Со двора донесся скрип калитки.
"Михаил Иванович! Это я, Люда - соседка! Я к вам, пришла помочь, у вас, наверное, пора прибраться?" - раздался из-за дверей женский голос.
Его пальцы судорожно сжали стеклянный флакон. "Опять лезет со своими советами..."
"Занят я!" - крикнул он в сторону прихожей, где стопка старых газет "Волжская коммуна" почти доставала до потолка…
Все началось после похорон Марины в две тысячи седьмом.
Михаил отходил от похмелья. После выпитой вчера водки не стало легче, как его уверяли друзья и родственники. Боль и туман от похмелья немного отодвигали утрату на задний план, да и хлопоты с похоронами, поминками, пластиковыми цветами на венках тоже, всё это как-то затуманивало, размывало горечь. Но бетонная тоска по-прежнему давила на сердце. Он ещё не смирился.
Когда похмелье прошло, и жизнь начала возвращаться в обычное русло, с каждодневной рутиной, огородиком, растопкой печи, Михаил, вдруг, ощутил, что, несмотря на тоску и боль, воспоминания о Марине стали терять чёткость. Вот, он уже не помнит, что было на ней надето за неделю до смерти. Что они обсуждали весной, то ли о новой клумбе на участочке перед домом, то ли о ещё одной грядке под огурцы.
Михаил выбежал во двор… Да, вот она. Они стали размечать клумбу для цветов, но Марина заболела. «А ведь я потеряю её насовсем… Только черно-белый портрет, на эмалевой табличке, на кладбище и останется!» - Он ещё не смирился.
Отложив рутину, Михаил бросился к шкафу, где лежали документы, фотографии, альбомы, письма. «Нужно это всё сохранить!» - эта мысль стала его новым стержнем, осью, вокруг которой начала вращаться его новая жизнь.
Он перебрал и перелистал все бумаги и фотографии, попытался разложить их, пробуя всё новые и новые способы упорядочивания. Ни один не казался ему подходящим. Когда он попробовал вернуть всё в прежний вид, он обнаружил, что не может воспроизвести прежний порядок. «Я так всё испорчу! Будет даже хуже!»
Но перелистывание бумаг и фотографий немного его успокоило, в голове прокручивались воспоминания. Пусть и не целым фильмом от начала до конца, но довольно большими сюжетами. Грусть в груди сменилась приятными тёплыми чувствами, светлой печалью, но опять накатили горечь и тоска. «Надо больше воспоминаний! Пусть я всюду буду видеть её!» Эта мысль принесла немного успокоения. Он понял, что он будет делать до конца своих дней – беречь память о Марине – пусть Марина будет всюду вокруг него.
Он доставал из ящиков комода её вещи, выкладывал так, чтобы их было видно. Что-то убирал обратно, а какие-то вещи доставал взамен убранных – обновлял экспозицию.
Каждый вечер Михаил устраивал "экскурсии" по своему музею, рассказывая воображаемым посетителям: "А вот это Марина купила на рынке у старушки, когда мы только познакомились..."
Тогда, еще аккуратный, домик с резными наличниками начал постепенно заполняться "экспонатами". Фартук с вышитыми васильками, похожий на тот, что носила Марина. Билеты с теплоходной прогулки по Волге, такой же как когда-то покупали Михаил и Марина. Даже пустые коробки от "Белочки" - ее любимых конфет.
Соседи замечали, как Михаил тащит в дом:
- Старый детский велосипед с соседской помойки ("У Марины в детстве был похожий!");
- Выброшенное кем-то платье в горошек ("Такое же носила она в восьмидесятые!");
- Даже сломанную этажерку ("Почти как у ее родителей в деревне!").
Спустя год экспонаты перестали помещаться в доме и уже занимали веранду, а потом и сарай.
Его сын, Сергей, приезжая из города, с ужасом наблюдал, как отец разговаривает с вещами, называя их "экспонатами музея Марины Сорокиной". Михаил Иванович часто был раздражен, когда видел, что Сергей не проявляет должного внимания к музею. И просил, чтобы Сергей привозил что-нибудь, чего касалась Марина. Ведь она посылала ему вещи, которые вязала сама, когда вышла на пенсию.
Осенью две тысячи девятого года Людмила, соседка, заметила, что из трубы дома Михаила Ивановича уже месяц не идет дым. Заглянув через забор, она увидела, что двор полностью завален: старыми шинами, пустыми банками из-под солений, горами желтых газет…
А сам Михаил сидел на крыльце и что-то беззвучно шептал потрепанному плюшевому медведю. И Михаил слышал, как Медведь отвечает ему: «Спасибо, что спас!» - медведь говорил с ним голосом Марины.
Вся жизнь Михаила Ивановича превратилась в заботу о «Музее», всё, что могло напоминать о Марине, пусть даже в самой малейшей степени, должно было быть в этом музее. Он забросил домашнее хозяйство, перестал готовить еду, в холодильнике, в морозильной камере, лежали какие-то заледенелые обрывки – Михаил зимой вдруг понял, что они тоже могут нести в себе отпечаток Марины и сложил их в морозильник, так как при оттаивании они превращались в кашу из земли, воды и волокон бумаги.
За всеми этими заботами он перестал следить за собой. Ему было жаль терять на это время и силы, он не проверял почту, не платил по счетам. Всё это показалось недостойным внимания. Только музей и экскурсия.
Экскурсии со временем стали виртуальными. Только в мыслях у Михаила. Так как свободного места почти не осталось. Сам Михаил Иванович жил в прихожей, рядом с вешалкой, где висели пальто и плащи Марины, там же ел хлеб и молоко, которые приходилось покупать, чтобы как-то жить. Там же, на шатающемся стуле, он и засыпал. У маленького «иконостаса» составленного из фотографий Марины и мелких вещей.
Когда в январе 2010-го участковый с соцработником и представителем энергосбыта все же вломились в дом, их встретила стена запахов - плесень, гниль и что-то еще.
В "красном углу", в прихожей, среди хлама они нашли Михаила. Он сидел перед портретом жены в окружении самых ценных "экспонатов":
"Я сохранил главное!" - Прошептал он, когда его выводили под руки.
В доме престарелых на Безымянке у Михаила Ивановича на тумбочке стояли только три вещи:
Фотография Марины у фонтана на площади Куйбышева.
Затёртый пустой флакон от нитроглицерина.
Вырезка из местной газеты о закрытии "музея".
По ночам он рассказывал санитаркам, что когда-нибудь восстановит свою коллекцию. А за окном тихо шумели березы, совсем как возле его дома в Управленческом.
