Музыка — это стенография чувств.
Толстой Л. Н.
Светловолосый мальчишка лет десяти играл пьесу, и каждая нота давалась ему с трудом: он запинался, качался на стуле, вздыхал. Сережа только что пришёл на урок; носки мальчика насквозь промокли и теперь сушились на батарее, так что шерстью пахло на всю комнату; сам он взъерошенный и еще румяный сидел в огромных теплых тапках Георгия Викторовича и шмыгал носом.
– Серёжа! – отчаянно воскликнул Георгий Викторович, дирижёр N-ской филармонии. За последние десять минут он сморщился, как высушенный гриб. Так подействовали на него искалеченные звуки, сопровождавшиеся кроме того хлюпаньем. Домашняя Yamaha* дирижера в лучшие свои годы звучала не хуже, чем совершенно новенький Steinway & Sons* (так по-крайней мере ему чудилось), но теперь, оказавшись в руках мальчишки, она замшела и приуныла. Георгий Викторович в очередной раз вспомнил, что никогда бы не взял себе такого ученика, если бы только не увещевания первой скрипки, а по совместительству мамы мальчика – Веры Михайловны Тимошиной. Она единственная в оркестре слышала музыку так же, как он сам, подмечая все тонкости и понимая дирижёра с полуслова. Сережа таланта матери не унаследовал: постоянно витал в облаках, уроков не слушал, да и вовсе музыкой не интересовался. Чего только Вере втемяшилось слепить из него пианиста?
Седые волосы Георгия Викторовича, обычно колосившиеся во все стороны, теперь утомились и завяли. Он с шумом втянул воздух и заметил, как Сережа взглянул на часы, хотя урок еще только начался. Георгий Викторович рад был отпустить ученика пораньше, но совестно. Дирижёр поглядел на свою гордость – диск с концерта в Токио, где на обложке он сам – грациозный властелин оркестра, и вспомнил свое кредо: "терпение и труд – секрет успеха".
– Фортепиано – словно король на троне. Само оно неподвижно. Ты должен подойти к нему, поклониться и просить благословения. А не тыкать в него пальцами, будто... в какую-то игрушку!
Сережу увещевания Георгия Викторовича не впечатляли. Он не понимал совершенно, зачем ему всё это. Ему хотелось, пока снег липнет, построить снежную крепость, как тогда с братом: стена из ледяных кирпичей; над ней возвышается башня с окошком, так что можно выглядывать, когда держишь осаду. Мальчик совсем не глядел на Георгия Викторовича, ему бы только вытерпеть час и убежать на улицу.
– Понял?
– Ага, – кивнул, не поднимая глаз, Серёжа.
– Так. Давай тогда, пробуй. Кра-си-во.
Георгий Викторович в сотый раз понадеялся, что мальчишка постарается, но… первая же нота хрустнула, как сухая ветка. Учитель даже подумал, что сломалась ножка стула.
– Ну что же ты делаешь? – не выдержал дирижёр.
Сережа не отвечал.
Одно дело объяснять нюансы игры музыканту и совсем другое вести урок. Этим вообще должны заниматься учителя.
Завтра вечером оркестру N-ской филармонии предстояло играть концерт из первого абонемента, в том числе гениальный "Вокализ" Рахманинова, и потому все музыканты собрались на репетицию в большом зале. После ремонта он напоминал Наутилус: кругом лампы-иллюминаторы и витражи, за которыми угадывались очертания водорослей и морских гадов, и даже воздух стал морской, солёный; впрочем, с примесью искусства, то есть запахом старого дерева. Капитан Немо, проплывший все моря и океаны, наткнулся на гигантскую жемчужную ракушку – сцену N-ской филармонии – и, услышав музыку струившуюся из неё, решил остаться здесь навсегда.
Георгий Викторович выслушал первые ноты вступления и постучал палочкой по пюпитру.
– Так. А теперь отпойте это место, как бы нанизывая нотку на нотку, а смычок давая больше и больше. Если вы дадите вот такой смычок, – он отмерил на дирижерской палочке кончик с ладонь и стал неуклюже размахивать им, – на все ноты, то мне кажется будет неверно. Грубо. Мне кажется, надо начать с самого кончика, а потом ноты расширить; но не сразу им дать жизнь, а пробудить потихоньку. Вот попробуйте такую вещь сделать, а?
Георгий Викторович взмахнул палочкой, и оттаяли замерзшие пальцы скрипачей. Он был готов поклясться, что под эти звуки, где-то в лесу первый подснежник, пробившись из под снежного одеяла, распустил один за другим крошечные листочки.
– Да! Именно! Теперь музыка – fließen2 – течёт, как река!
Дирижёр продолжал вести за собой оркестр, чуть слышно кряхтел от удовольствия, шипел в экстазе, закатывал глаза, – в общем плыл, полностью забывшись, в музыкальном потоке. Движения его рук подчёркивали нежность и утончённость мелодии. Ближе к финалу он жестом попросил музыкантов остановиться.
– Вот представьте. Сейчас очень мрачную вещь скажу. Один гениальный мыслитель изрек. – Георгий Викторович длинно вздохнул. – Если музыку можно играть у гроба; – то это прекрасная музыка… Значит она достойна сопровождать душу, переходящую в другой мир. Страшно, но как точно! Ведь смерть – это не конец. Смерть – это начало жизни в новом мире, весна! Так и эта музыка несет в себе величайшее благородство, её можно посвятить Рахманинову, да и кому угодно. А теперь – снова, и пропустите эту музыку через себя, принесите её в память мамы или папы, я не знаю кого, но наполните её этим чувством щемящей красоты.
Дирижер взмахнул палочкой, ракушка сцены вдруг покачнулась, ожила и вместо неё из пучины вынырнул настоящий оркестровый парусник; рассекая водную гладь, он отправился в путь. Парусник нёс не ветер, его несла музыка! Каждый музыкант вкладывал частичку себя, как их просил об этом старый капитан Георгий Викторович. Сердце каждого на борту трепетало.
– Все молодцы! Не забудьте это ощущение, повторите его на концерте, пожалуйста. Всем спасибо!
Оркестранты засобирались, а Вера Михайловна подошла поинтересоваться успехами сына.
– Успехи… Вера Михайловна. Я вам вот что скажу. Мой отец был математиком, доктором наук, а я вот ни черта не понимаю в этом деле. Моя мать была дояркой, но я не имею ни малейшего понятия с какой стороны подойти к корове. А Сережа… Он совершенно не чувствует музыку.
Вера Михайловна побледнела, замолчала ненадолго, едва сдерживая слёзы, так что Георгий Викторович уже пожалел, что выложил накопившееся в нём негодование так сразу.
– Вы знаете, почему я отдала Сережу учиться фортепьяно?
– Вы отчего-то решили, Верочка, – начал он мягче, – что у него ладно выйдет. Но люди разные.
Вера Михайловна глубоко вздохнула, и, казалось, совершенно расстроилась.
– Папы у нас нет. И с тех пор как мой старший сын Костя погиб, Сережа замкнулся. С ребятами не общается, в школе не учится толком. – Тут Вера Михайловна, словно обдумывая что-то, замолчала на секунду, а потом добавила. – Ни разу не видела даже, чтобы он плакал. С тех пор как потеплело, он целыми днями только строит снежную крепость. А до того все сидел дома.
Георгий Викторович, со своим горячим, но чутким сердцем едва-едва смог выдержать откровение Верочки. Он вспомнил своё кредо и пообещал, не представляя себе, как это сделать на самом деле, что обязательно обучит Сережу игре на фортепиано. Только почему же именно он? Почему не какой-нибудь учитель? Об этом Георгий Викторович не решился спросить Веру Михайловну.
На концерте Георгий Викторович блистал. Он разрезал воздух взмахами палочки, управлял нежностью струнных, казалось сам удерживал в руках целый оркестр. Дирижер решил про себя, что вышло даже совсем не хуже, чем в Токио, а может быть даже и лучше. Музыканты играли не просто так, а с тем самым чувством, о котором им поведал Георгий Викторович.
Когда концерт окончился, на сцену поднялся слушатель и дрожащими руками протянул дирижеру букет гвоздик.
– Много лет уже я самый верный ваш поклонник. – начал он в смятении. – Я очень хотел сказать, что каждый раз, когда слышу этот ваш Вокализ, я вспоминаю своего отца.
Тут Георгий Викторович удивился и ненароком заглянул мужчине в глаза, такие черные и горящие, будто исходило из них собственное сияние. Дирижер никогда раньше не обращал внимания на лица тех, кто поднимался на сцену – это случилось впервые. За всю жизнь он собрал тысячи букетов похвалы, но каждый раз ему казалось, что глубинной мысли хвалители не понимают.
– Вспоминаю его, и – признАюсь в своём... скромном тщеславии, – посвящаю ваше выступление его памяти. Спасибо! – он уже почти ушёл, но встрепенулся, – ах, эти ваши деташе во вступлении, они особенно хороши! Подумать только. Вы сами не издаете ни звука! Но именно ваша музыка отличается от любой другой.
Слушатель сжал остолбеневшему Георгию Викторовичу руку, энергично потряс её и, сойдя со сцены, растворился в зале.
Как в тумане попрощался Георгий Викторович с оркестрантами и по дороге домой все думал: "Ведь я на самом деле не издаю ни звука, – эта очевидная истина внезапно открылась ему с другой стороны. – Я объясняю оркестрантам, что надо делать. И они меня понимают. А мальчишка совсем нет. Но теперь, я знаю наверняка, что хотя бы один слушатель без подсказки понял мой замысел. А что если... все могут понять? Что если все на свете могут понять музыку? Тогда… кто я такой, что у Сережки не горят глаза?"
Добравшись до дома дирижер снял с полки свой диск и бросил его в ящик стола.
На следующий день пришёл Сережа. Только в этот раз Георгий Викторович заметил, как он заходя в коридор, опустил глаза, будто шагнул, отчаявшись, в омут.
– Скорей, скорей, Сережа, – залепетал учитель, стягивая с мальчика пальто и провожая в комнату. – Садись не за инструмент, а сюда.
Сережа пристроился на краешке кожаного дивана.
– Мы с тобой сегодня полюбим наконец музыку! – объявил торжественно Георгий Викторович и мальчик удивленный неожиданной уверенностью, с которой было сказано это заявление, поднял глаза. Учитель весь искрился от восторга, будто бы в предвкушении; даже седые волосы его покачивались как упругие камыши.
– Я в этом совершенно уверен! Я раньше думал, что только избранные, но теперь понял, что все! все! без исключения, могут понять музыку. Сейчас я сыграю небольшую пьесу Шопена. Ты наверняка её слышал.
Учитель откинулся на стуле и, сосредоточившись, начал. Он корчил гримасы, и совсем не двигался – только пальцами. Сперва Сережа удивился, как красивый громкий звук заполнил комнату, но вскоре заскучал. Георгий Викторович остановился.
– Знаю, почему ты скуксился! – Произнёс он бодро и весело. – Я плохо играл! Я делал слишком много акцентов. Специально. И за этими акцентами невозможно было расслышать грусть.
Георгий Викторович легко и быстро нажал одну за другой две клавиши. Ноты упали будто две хрустальные капельки.
– Грустно же они звучат вместе правда?
"Да, – подумал Сережа и кивнул. – Тоскливо".
– Шопен как раз использовал эти ноты, потому что они звучат, как падающие слезы. Но две – это только если палец прищемишь, верно? Полминутки и стихнет. Совсем не такую боль имел ввиду Шопен. – Георгий Викторович сыграл ещё отрывок, так же легко и непринужденно.
– Поэтому Шопен добавил ещё грусти и слезки тяжелеют теперь вместе с нотами, становятся маленьким дождем. Слышишь?
Серёжа ощутил, как внутри него проснулось какое-то чувство и попросилось наружу. Учитель продолжал.
– Вот у нас уже целая лужа! Напрудили! Да, Сереж? Шопен мог бы сыграть последний аккорд, вот этот, – он изобразил, – слышишь как он сюда просится? Но что бы тогда случилось?
– Ничего. Пьеса бы кончилась, – ответил Серёжа.
– Верно! – грянул Георгий Викторович. Как если бы мы сразу узнали в гадком утёнке прекрасного лебедя, то сказка бы кончилась! Поэтому Шопен повторяет тот же рисунок еще раз, добавляет в лужу ещё больше капелек.
Серёжа слушал, и эта музыка казалась ему записью чьих-то эмоций. Словно кто-то записал свою тоску в ноты и научил Георгия Викторовича их играть.
– И вот мы уже вконец обрыдались. В пору стирать наши носовые платки. Но Шопен не прост, он вдруг взрывается обидой на своё излитое чувство; целая лужа грусти здорово горчит, скажу я тебе...
Серёжа удивлялся, как точно удаётся учителю передать словами, то, что рассказывает музыка. Может быть нет вовсе никакого Шопена, может быть он сам это все придумал?
– И тут, Шопен наконец-то даёт нам финальный аккорд, – продолжал историю Георгий Викторович.
– Но ведь за ним хочется услышать ещё! – воскликнул Серёжа.
– Однако же как тонко ты это заметил, брат! Это называется обманная каденция. Если бы я поднял брови, ты бы сразу всё понял!
Георгий Викторович задрал брови почти до самых волос, так что Сережа даже улыбнулся. А всего смешнее было, что учитель назвал его братом.
– И снова не тот аккорд, и снова, и вот наконец...
Учитель слегка надавил на клавиши, а Сережа почувствовал: пьеса кончилась.
– Вот ты сейчас вздохнул не просто так! – подхватил Георгий Викторович. – Всё потому что мы с тобой проплыли всю эту реку слёз и оказались дома. Нет ничего лучше дома, правда?
– Да! – Сережа вспомнил как уютно пахнет, когда мама готовит его любимые блинчики с вишней. Как они объедались этими блинами с Костиком!
– А сейчас я сыграю пьесу целиком, а ты, сделай одолжение, вспомни кого-нибудь, кого ты очень сильно любил, но кого теперь нет рядом. Вспомни, и тогда ты поймешь всё, что хотел нам сказать Шопен.
Георгия Викторовича будто подменили. Как и музыку, и всю комнату. Сереже на мгновение показалось, что Костик его крепко обнял. Жаль, что они никогда больше не построят вместе замок из снега, такой же как тогда: стена выше мамы, башня с окошком, таким, что можно следить не идут ли враги. Мальчику вдруг стало невыносимо горько, он вспомнил, как кидал ледяную землю на крышку гроба, пальцы не слушались, но он кидал снова и снова, потому что думал, что это последнее, что он может дать брату. Ему вдруг захотелось самому умереть, но чтобы Костик жил… стало обидно, что брат больше не сможет есть мамины блины с вишней. Серёжа уже давно плакал, не замечая этого, а когда прозвучал последний аккорд, остановился. С этим последним звуком пришла совсем другая мысль. Мама рассказывала, что Костик отправился в другой мир. А что, если ему там хорошо?
Георгий Викторович закончил играть. Последняя нота еще застыла в воздухе, Сережа сидел недвижимый. Ему вдруг впервые с тех пор, как умер брат, стало легко.
– Научите меня так же? – спросил он. Глаза его, всё ещё мокрые, горели.
– Эх, Сережа! Сережа! Подошёл Георгий Викторович к мальчику и обнял его, как родного. – Конечно!
__________________
1 Yamaha - крупнейший производитель музыкального оборудования
Steinway & Sons - элитный производитель фортепиано
2 Струится, течёт. (нем.)
