Владимир Галактионович Короленко вырос в семье уездного судьи в городе Житомире, человека строгого и неподкупного, для которого было главным правый суд, и ставшего для сына образцом для подражания. Детство писателя прошло возле шоссе, по которому часто проходили арестанты, шедшие под конвоем солдат. Семейные традиции уважения и честности сталкивались с наблюдаемой несправедливостью, неравенством и жестокостью жизни за пределами дома.

1 Владимир Галактионович Короленко

Уже сам будучи в ссылке, Короленко освоил крестьянский промысел и ремесла. Общаясь с местными жителями, каторжниками и бродягами, он подмечал для себя и собирал эти яркие образы и ситуации. Накопленный материал дал возможность написать серию произведений: «Чудная», «Сон Макара», «В дурном обществе». Однако в печати они появились только после возвращения из ссылки.

Корней Иванович Чуковский отмечал в особенность Короленко излагать даже самые ужасные условия события, что они казались нестрашными, смешными и уютными. Через «юмористическое объяснение, побеждавшее ужасное представление о воющем привидении», достигалась «победа над ужасными представлениями», как одна из целей его творчества.

"Все жалели доброго попа Ивана. Но так как от него остались одни только ноги, то вылечить его не мог уже ни один доктор в мире. Ноги похоронили, а на место попа Ивана назначили другого"("Сон Макара«)

И Короленко любил писать в виде воспоминаний. Не то что пережито недавно, а то, что уже давно прошло, успело превратиться в печально-щемящую легенду. Для его эти воспоминания как повод вторить новые легенды, которые искореняют из нашей жизни трагедию и обращают внимание на другие, созидательные вещи.

2 Короленко в кругу семьи

Короленко знает, что его воспоминания «при всей правдивости, привлекательнее, интереснее и, пожалуй, чище действительности»: «я с удивлением замечаю, свидетельствует он, что в прошлом, вместе с определенными картинами, такими простыми, такими обыденными и прозаическими, когда они происходили, в душе встает неизвестно откуда сознание, что это было хорошо и прекрасно».

Он смотрит на ужас сквозь воспоминания, а от воспоминания ужас смягчается и прихорашивается. Он смотрит на ужас, как на легенду, а легенда украшает и расцвечивает ужас. Он часто склонен ужасное претворять в идиллию, и идиллия примиряет нас с ужасным. И всю силу своего художественного таланта он обращает на то, чтобы вырвать, вытравить, выгнать из нашего мира ужас...

Автор: Алексей Александрович Морозов

Интересно? Еще можно почитать

1) «Я читал бессистемно, безудержно, запоем. В журналах того времени: „Детское чтение“, „Семья и школа“, „Семейный отдых“ — я читал преимущественно рассказы о путешествиях, плаваниях и охоте.

После убитого на Кавказе денщиками подполковника Гриневского — моего дяди по отцу — в числе прочих вещей отец мой привёз три огромных ящика книг, главным образом на французском и польском языках; но было порядочно книг и на русском. Я рылся в них по целым дням. Мне никто не мешал. Поиски интересного чтения были для меня своего рода путешествием».

Этот и еще 32 материала VIKENT.RU по теме Раннее развитие Внутреннего мира...

2) Видео: СИЛЬНОЕ МЫШЛЕНИЕ по СОЗДАТЕЛЮ ТРИЗ Генриху Сауловичу Альтшуллеру

3) Видео: НАУЧНЫЙ ЗАДАЧНИК по ФАКТАМ, ГИПОТЕЗАМ, ИНТЕПРЕТАЦИЯМ и т.д. до ПАРАДИГМ

Идёт приём Ваших новых вопросов по более чем 400-м направлениям творческой деятельности. Это принципиально бесплатный формат. Задать вопросы Вы свободно можете здесь: https://vikent.ru/w0/

Источники

1. Владимир Галактионович Короленко на портале VIKENT.RU https://vikent.ru/author/1807/

2. «Человек с большой буквы»: к 170-летию Владимира Галактионовича Короленко https://villib.ru/news/korolenko/2023-07-18-1942

3. Критика Корнея Чуковского, Владимир Короленко https://www.chukfamily.ru/kornei/prosa/kritika/vladimir-korolenko

Благодарю И.Л. Викентьева за присланный фрагмент

Фото:

1. Владимир Галактионович Короленко

2. Короленко в кругу семьи

<...>В моем «родовом» куоккальском доме, прозванном там «литературной дачей» и отделенном узкой дорогой от знаменитой мызы Лентулы1, где много лет провел Горький, живали подолгу друзья моего отца: освобожденная из Шлиссельбурга Вера Фигнер, Владимир Галактионович Короленко, Николай Федорович Анненский, редактор «Русского Богатства», и его старушка жена, Александра Никитична, переведшая для нас, для русских, «Принца и нищего» Марка Твена; известный в период первой революции (1905) издатель подпольной литературы Львович, Евгений Чириков, Скиталец...

Гостил у моего отца и его знаменитый земляк, олонецкий мужик, былинный «сказитель» Рябинин. Пил много чаю, копал с отцом грядки в огороде и обильно «сказывал». Слушать его я мог без конца, как добрый церковный хор. (Видимо, сами рассказы, так как сказитель умер до рождения художника)

Позже — Корней Чуковский, Сергеев-Ценский, Сергей Городецкий. Николаша Евреинов, проживавший в моем доме целую зиму, развел во втором этаже курятник, так что там пришлось произвести капитальный ремонт. В качестве гостей, на литературной даче засиживались Горький, Андреев, Куприн, Репин, Шаляпин, поддевочный Стасов, Мейерхольд, всех не упомню...

Есенин провел ночь в комнате для друзей, на кровати, на которой в разное время ночевали у меня Владимир Маяковский, Михаил Кузмин, Василий Каменский, Осип Мандельштам, Виктор Шкловский, Лев Никулин, Бенедикт Лившиц, Владимир Пяст, Александр Беленсон, Велимир Хлебников, всех не упомню...

На следующий день, за утренним чаем, Есенину очень приглянулась моя молоденькая горничная Настя. Он заговорил с ней такой изощренной фольклорной рязанской (а может быть и вовсе не рязанской, а ремизовской) речью, что, ничего не поняв, Настя, называвшая его, несмотря на косоворотку, «барином», хихикнув, убежала в кухню. Но, после отъезда Есенина, она призналась мне, что «молодой барин» был «красавчиком». Фальшивая косоворотка и бархатные шаровары, тем не менее, не понравились и ей. Они, впрочем, предназначались для другой аудитории.

<...>Мой куоккальский дом, где Есенин провел ночь нашей первой встречи, постигла несколько позже та же участь. В 1918 году, после бегства красной гвардии из Финляндии, я пробрался в Куоккалу (это еще было возможно), чтобы взглянуть на мой дом. Была зима. В горностаевой снеговой пышности торчал на его месте жалкий урод — бревенчатый сруб с развороченной крышей, с выбитыми окнами, с черными дырами вместо дверей. Обледенелые горы человеческих испражнений покрывали пол. По стенам почти до потолка замерзшими струями желтела моча, и еще не стерлись пометки углем: 2 арш. 2 верш., 2 арш. 5 верш., 2 арш. 10 верш.... Победителем в этом своеобразном чемпионате красногвардейцев оказался пулеметчик Матвей Глушков: он достиг 2 арш. 12 верш, в высоту.

Вырванная с мясом из потолка висячая лампа была втоптана в кучу испражнений. Возле лампы — записка: «Спасибо тебе за лампу» буржуй, хорошо нам светила». Половицы расщеплены топором, обои сорваны, пробиты пулями, железные кровати сведены смертельной судорогой, голубые сервизы обращены в осколки, металлическая посуда — кастрюли, сковородки, чайники — доверху заполнены испражнениями. Непостижимо обильно испражнялись повсюду: во всех этажах, на полу, на лестницах — сглаживая ступени, на столах, в ящиках столов, на стульях, на матрасах, швыряли кусками испражнений в потолок. Вот еще записка:

«Понюхай нашава гавна ладно ваняит».

В третьем этаже — единственная уцелевшая комната. На двери записка:

«Тов. Камандир»

На столе — ночной горшок с недоеденной гречневой кашей и воткнутой в нее ложкой...

Во время последней финско-советской войны (когда «широкие круги национально-мыслящей русской эмиграции» неожиданно стали на сторону Советов, неожиданно приняв советский интернационал за российский национализм) я, в Париже, каждым утром следил по карте Финляндии за наступательным движением советской «освободительной» армии. И вот пришла весть, о том, что Куоккала «отошла к Советам». В то утро я был освобожден от тяжести хозяйственных забот (давно уже ставших платоническими). Руины моего дома и полуторадесятинный парк с лужайками, где седобородый Короленко засветил однажды в Рождественскую ночь окутанную снегом елку; где гимназистом я носился в горелки с Максимом Горьким и моей ручной галкой Матрешкой; где я играл в крокет с Маяковским; где грызся о судьбах искусства с фантастическим военным доктором и живописцем Николаем Кульбиным; где русская литература творила и отдыхала, — исчезли для меня навсегда, как слизанные коровьим языком. Вырастет ли когда-нибудь на этом пустыре столбик с памятной дощечкой, на которой вряд ли смогут уместиться все имена?..

Но это уже мелочи. Обрывки бесполезной сентиментальности...

Куоккала ныне поселок Репино