Серия «Психология»

Ненависть к себе обретает зримые, пугающие очертания в самодеструктивных импульсах — в самоповреждениях, в суицидальных порывах, в мазохистских перверсиях. Одновременно с этим, нетерпимость к психической реальности провоцирует яростную атаку на собственные когнитивные функции. Пациент утрачивает возможность пользоваться обычной логикой, его разум отказывается воспринимать трезвые доводы терапевта. Под гнётом интенсивной ненависти может проявиться пугающая комбинация — пронзительная любознательность, ядовитое высокомерие и нарочитая, вызывающая псевдотупость. Фактически, пациент всеми силами пытается разрушить саму возможность коммуникации, дабы стереть, уничтожить любое напоминание о собственной ненависти.

Нетерпимость к объекту, в свою очередь, выливается в интенсивный, панический страх перед аналитиком и в лютую ненависть к нему, ведь он воспринимается исключительно как гонитель и мучитель. Это запускает параноидное развитие переноса, способное зайти столь далеко, что обернётся настоящим трансферентным психозом — то есть, безудержным, бесконтрольным излиянием проективной идентификации. Через эту защиту пациент пытается локализовать свою агрессию в терапевте, прибегая к провокациям, ко всемогущему контролю, к полной нетерпимости относительно любых интерпретаций.

Но существует и иная грань — нетерпимость к терапевту как к объекту хорошему. Она проявляется в те редкие моменты, когда параноидные механизмы ослабевают и специалист видится источником потенциального добра. Это отражается в ненасытной, всепоглощающей жадности пациента, в его ненасытном требовании внимания, времени, комментариев. И в сопутствующем, бессознательном уничтожении всего получаемого: любое слово, любой жест терапевта мгновенно обесцениваются, отметаются как неподходящие, неверные, пустые. Жадность остаётся вечной, неутолённой.

Возникает центральный, корневой вопрос: почему же пациент не в силах вынести осознание чудовищной силы своей ярости? Почему он вынужден отрицать её навязчивый, перманентный, всеобъемлющий характер? Видится, что эта нетерпимость есть не что иное, как выражение глубочайшего, экзистенциального страха утраты объекта любви — как правило, хорошей матери, — находящейся под смертельной угрозой деструктивности пациентской ненависти. Но, будучи не в силах терпеть эту ненависть, пациент немедленно оказывается под дамокловым мечом фантазии о собственном тотальном разрушении. Это — прямое следствие патологических проективных механизмов, превращающих фрустрирующий объект (мать «плохую») в могущественного, беспощадного врага, способного с лёгкостью уничтожить самого пациента. Именно эта фантазийная угроза уничтожения, полного телесного и психического разрушения, и становится главным источником отчаянной борьбы — как с влиянием объекта, так и с осознанием себя во власти ненависти.

Собственная ненависть терапевта, рождённая в горниле контрпереноса как продукт проективной идентификации и всемогущего контроля пациента, его перманентно-провокационного поведения, активного уничтожения любого смысла и всех даров терапевтических отношений, — способна породить в специалисте мощнейшее желание прорваться сквозь безумие, заполонившее сессии. Желание освободиться от удушающей паутины мелких склок, что, кажется, методично уничтожают саму возможность обучения, и просто бежать от этих разрушительных, опустошающих отношений.

Где же грань? В какой мере эта тотальная нетерпимость пациента к своей и чужой реальности, это сопутствующее разрушение коммуникации является защитой от примитивной ненависти, а не её прямым, немедленным выражением? Настоящий автор полагает: то, от чего защищается психика в этих условиях, — это прямое, ничем не смягчённое переживание ненависти как аффекта. Переживание состояний, из него производных: ликующего, садистского удовольствия от разрушения объекта, сладостного удовольствия от отвращения, презрения, немыслимой жестокости и унижения, изливаемых на объект. Если пациент обретает способность сознательно вынести это садистское удовольствие в переносе — это и есть первый, величайший шаг к контейнированию ненависти. В этот миг пациент обычно меньше страшится деструктивных последствий своей агрессии; его потребность проецировать её ослабевает, а значит, бледнеет и его восприятие терапевта как объекта плохого. Возникает смутное, но важнейшее осознание: объект любви и объект ненависти суть одно и то же лицо.

Ненависть пребывает в вечной, неразрывной диалектике с любовью. Она подразумевает интенсивную увлечённость объектом прошлой или грядущей любви, объектом, что временами жизненно необходим. В своей основе, ненависть есть ненависть к объекту фрустрирующему, но одновременно — это и ненависть к объекту любимому, к объекту необходимому, от которого ждут любви и которого неизбежно настигает фрустрация. В своих истоках, ненависть есть прямое следствие неспособности устранить фрустрацию простой яростью; она выходит далеко за её пределы, превращаясь в перманентную потребность уничтожить объект.

Однако ненависть обладает и дифференцирующим, разделяющим аспектом. Если любовь стремится к слиянию, к поглощению, то ненависть яростно пытается дифференцировать «Я» от объекта. Поскольку вынести её невыносимо, и она проецируется вовне, это вносит весомый вклад в разделение «Я» и объекта, противоборствуя импульсу тотального поглощения. Таким удивительным образом, ненависть может способствовать дифференциации, переживанию и обкатыванию личной силы, здоровому самоутверждению и обретению автономии; она способна привлекаться на службу сублимирующим функциям агрессии. Лишь на самых примитивных уровнях ярости — этого первоистока ненависти — её пиковая интенсивность переживается как полное, тотальное слияние с объектом.

Примитивная ненависть, пребывающая на стабильно высоком уровне, создаёт, однако, замкнутый, порочный круг. Она не просто поддерживает, но и патологически усиливает саму себя. Через проективные механизмы, особенно проективную идентификацию, ярость к объекту фрустрирующему приводит к его чудовищному искажению, и теперь любая фрустрация интерпретируется как сознательное, злонамеренное нападение. Это ощущение атаки со стороны прежде любимого и необходимого объекта является краеугольным камнем самого примитивного переживания преданной любви и вступает в мощнейший резонанс со всей цепью преэдипальных и эдипальных стадий развития.

Переживание предательства, в свою очередь, подливает масла в огонь, усиливая ненависть, которая через ту же проективную идентификацию искажает объект ещё сильнее — теперь он видится исключительно жестоким и садистским. Интернализация этих изуродованных объектных отношений увековечивает переживание разъярённого, униженного «Я» и объекта-мучителя. Соответствующие идентификации Эго и Супер-Эго приводят к тотальному искажению всей внутренней мира. Идентификация с агрессивным, торжествующим объектом в этой диадической связи запускает жестокость и презрение при выражении ненависти, когда непереносимая, униженная Я-концепция проецируется на объект, и агрессия против него становится одновременно и агрессией против себя.

Мы возвращаемся к точке, описанной ранее: ненависть разрушает отношения — и внешние, и внутренние; защитный процесс разрушения воспринимающего «Я» ради устранения и боли, и опасной ненависти становится главной силой, организующей защиту пациента. Проективная идентификация может смениться обострением механизмов расщепления, также ведущим к фрагментации аффективного опыта и когнитивных процессов. Меньшая интенсивность расщепления способна сохранить разделённый мир идеализированных и преследующих объектов, идеализированного и плохого «Я» с чередующимися поведенческими паттернами, что клинически выражается в отношениях хаотичных, в действиях деструктивных и самодеструктивных, сменяющихся короткими периодами защитной, отчаянной идеализации.

#ПримитивнаяНенависть

Двойная природа психики: центральная сфера и сфера саморефлексии

Чтобы понять этот процесс глубже, можно представить нашу психическую структуру как состоящую из двух взаимосвязанных уровней. Первый — это центральная сфера наших «Я»-образов: то, как мы видим себя в моменте, наши роли, черты характера, воспоминания. Второй же уровень — это окружающая сфера саморефлексии, та самая способность наблюдать за этой центральной сферой со стороны, оценивать, размышлять, заботиться о себе.

Эта окружающая сфера — наследие наших самых ранних, диадических отношений с матерью или первым опекуном. Это интернализованный образ заботливого, наблюдающего взрослого, который когда-то был вовне, а теперь стал частью нашего собственного «Я». Фактически, одна группа психических функций занята вопросом «кто я?», а другая — сохранением этой самой способности к наблюдению, унаследованной от родительских фигур.

Трагедия психоза: когда исчезает внутренний наблюдатель

Что же происходит, когда эта хрупкая структура нарушается, как при психозе? Проблема кроется в изначальной недостаточной дифференциации между представлениями о себе («Я») и представлениями о других («объект»). Вследствие этого рушится не только проверка реальности — эта знаменитая функция Эго. Пропадает нечто более фундаментальное — сама способность к самосознанию.

Одна пациентка, г-жа Н., драматически проиллюстрировала эту пустоту. Ее мир был миром полного слияния и путаницы: она не могла отличить свои мысли от мыслей аналитика. Примитивные, насыщенные аффектами образы из ее прошлого полностью захватывали ее сознание, не оставляя места для integrated «Я». Одновременно с этим она испытывала всепоглощающее, парализующее чувство одиночества и брошенности. Не просто грусть, а экзистенциальную пустоту, отсутствие даже малейшей внутренней опекающей инстанции — того, что можно назвать «самоудерживающей» функцией (self-holding). Не было никого внутри, кто мог бы о ней «позаботиться».

Долгий путь назад: от установления контакта к интеграции

Таким образом, первостепенная задача психоаналитического лечения при работе с глубоко регрессировавшими психотическими пациентами — даже не интерпретация, а установление самого факта контакта. Терапевт, по образному выражению Гарольда Сирлза, должен научиться работать с состояниями «вне контакта», постепенно превращая их в примитивные формы переноса. Здесь царят проективная идентификация, всемогущий контроль, тотальное отрицание — защитные механизмы, цель которых — справиться с ужасом несуществования.

Лишь когда интенсивность этих примитивных аффектов ослабевает (иногда этому способствует грамотная медикаментозная терапия), становится видна underlying структурная проблема: та самая невозможность отделить себя от другого и мучительная потеря идентичности.

Следующая стадия — помочь пациенту выдержать этот ужас слияния, а затем начать медленную, осторожную дифференциацию. Пациент должен открыть для себя революционную и пугающую идею: он и терапевт — разные люди, живущие в разных субъективных реальностях. Исследование этого несоответствия без попытки его немедленно разрешить — ключ к принятию собственной отдельности и зарождению зачатков саморефлексии.

Психоаналитическое лечение как процесс «доращивания»

На поздних стадиях, когда способность проверять реальность укрепляется, происходит сдвиг. Пациент начинает интериоризировать — присваивать — саму заботливую и наблюдающую функцию терапевта. Аналитик выполняет здесь функцию «холдинга» (по Винникотту): он не только выдерживает атаки пациента, не разрушаясь, но и своим постоянством подтверждает сам факт своего и пациента существования.

Его интерпретации теперь работают как связующая нить, соединяя разрозненные островки саморефлексии в единое целое. Это болезненный процесс, часто сопровождаемый переживанием глубокого депрессивного одиночества — но это одиночество уже не тотальной пустоты, а осознанной потери, знак начала интеграции.

Заключение: Рождение внутреннего наблюдателя

Финальная цель этого многолетнего труда — интеграция. Интеграция всех разрозненных образов себя в целостную Я-концепцию и параллельное укрепление той самой окружающей сферы саморефлексии. Эта сфера становится внутренним компасом, основой для постоянной самооценки. Она может временно отступать на задний план, когда мы активно действуем, но всегда остается в качестве потенциальной функции — иерархически высшей функции Эго, функции самонаблюдения.

Таким образом, подлинное психоаналитическое лечение — это не просто «проработка травм». Это процесс глубокого психического restructuring, в ходе которого у человека впервые появляется или возвращается самый важный собеседник — он сам, способный на понимание, заботу и честный взгляд на свою собственную, уникальную и отдельную от других, реальность.

#ПсихоаналитическоеЛечение

Ключевым, переломным моментом стало вербализованное осознание ее главного, базового страха: полного растворения в другом. Она физически чувствовала, как мысли и желания терапевта проникают в ее сознание, стирая ее волю, превращая ее в марионетку. Психоаналитическая психотерапия дала язык этому ужасу, позволила медленно, осторожно, буквально по крупицам учиться различать: «где я, а где ты». Через фазы интенсивно эротизированного переноса, через ледяную пустоту и сонное отчуждение постепенно проступила суть — катастрофическая потеря внутренней опоры, мучительное отсутствие собственного «Я».

Это калейдоскоп психотических идентификаций, маскирующих болезненную, всепоглощающую пустоту. И именно психоаналитическая психотерапия, через терпеливое принятие ее изоляции и постоянное, аккуратное обозначение этой спутанности, сделала возможным диалог. Ее обвинения и гнев, парадоксальным образом, превратились в «психическую кожу» — необходимую, жизненно важную границу между двумя отдельными личностями.

История г-жи Н. — это не история полного излечения. Это история обретения возможности жить с собой. Она — мощное доказательство того, что даже в самой глубокой тьме психоза психоаналитическая психотерапия может зажечь свет понимания, помогая собрать рассыпавшуюся самость, чтобы заново научиться чувствовать, желать и, главное, оставаться собой.

#ПсихоаналитическаяПсихотерапия

Эта смена ролей во мне была не просто моим кризисом. Она, вероятно, стала ответом на мощную проективную идентификацию со стороны Лусии. Её ложь – этот "психопатический" щит – была отчаянной попыткой защититься от моих атак, в которые она проецировала образ садистической, преследующей доэдиповой матери. Описывая меня как "ригидного полицейского", лишённого сексуальности, холодного и властного, она не просто проецировала – она заставляла меня стать этим образом через проективную идентификацию. Ключевой момент? Моя реакция оказалась связующим звеном: она откликалась и на отыгрыш Лусией её примитивных объектных отношений, и на скрытое давление больничной системы, требовавшей подчинения доктору А. Патология пациентки и скрытые конфликты больницы сошлись во мне, на границе этих двух миров.

Затем – леденящая отстраненность. Когда Лусию перевели, я почувствовал эмоциональный разрыв и с ней, и с доктором А. Персонал же, наблюдая за провалом её лечения (новый психиатр действовал формально, информация замалчивалась), отстранился с циничным, почти злорадным безразличием. Система "отморозилась". Это была коллективная нарциссическая защита: отстраненность для спасения самооценки перед лицом невыносимой враждебности и провала. Пациентка "умерла" для меня, лечение "умерло" для персонала, а персонал оставил меня одного с моим "поражением" – никто не оспорил решение доктора А. Удручающая параллель с семьей Лусии: богатство матери контролировало лечение, повторяя паттерн контроля над соблазнительным, но недоступным отцом. "Соблазнение" доктора А. пациенткой, повтор её отцовских отношений, рухнуло, разрушенное скрытым влиянием семьи на больницу. Мир семьи, с её саморазрушительной динамикой, победил мир терапии.

История Ральфа: Грязь, Раса и Системный Распад

Ральф, молодой человек с тяжёлым расстройством личности (диагноз: псевдопсихопатическая шизофрения), погрузился в странные ритуалы с кремами и салфетками в своей зловонной комнате. Его отец, "король" переработки мусора, сам погряз в юридических свалках. Моё первое чувство? Отвращение. И Ральф это уловил: "Я кажусь вам отвратительным?" Он был прав. Я, как "брезгливый авторитет", не смог разглядеть его удовольствие от грязи – символический бунт против отца-переработчика? Его ужас перед моим неожиданным входом, заставлявший меня долго стучать, казался мне унизительным спектаклем. Регресс нарастал, персонал боялся его ярости.

Попытка структурировать его жизнь (прогулки, работа) с помощью двух санитаров – белого и черного – обернулась катастрофой. Ральф идеализировал белого санитара и яростно ненавидел черного, воспроизводя внутренний конфликт: конформистский "белый" мир отца-авторитета против бунтарского, "чёрного" мира насилия. Я пытался интерпретировать это расщепление, но лишь усилил его подозрительность ко мне. Система дала трещину: давление отца Ральфа, слабость директора (доктора Б., избегавшего конфликтов), раскалывающийся по расовому признаку персонал. Я встал на сторону старшей сестры-негритянки Клары и "бунтарей".

Доктор Б., опасаясь жалоб влиятельной семьи, под дружелюбным соусом предложил сдаться: "Ральф безнадежен". Я, чувствуя "зрелость", согласился на перевод. Но по дороге домой накатила паранойя: меня "выживают"? Бегство назад в больницу, попытка поговорить с Ральфом (встретившим меня торжествующим взглядом "своего" санитара) и откровенный разговор с Кларой ("Ты параноик!") лишь подтвердили хаос. Ральфа перевели. Лечение провалилось. Через годы он погиб в пожаре государственной больницы. Ещё одна "смерть". Ещё одно тяжёлое расстройство личности, сокрушившее терапию и затронувшее всех, кто пытался помочь.

Вывод: Терапия тяжёлых расстройств личности – это не только работа с пациентом. Это экзистенциальное испытание для терапевта, чьи внутренние границы становятся ареной, где сталкиваются патология пациента, его собственные конфликты и скрытые напряжения институциональной системы. Провал часто кроется в этой смертельной триаде. Осознание этого – первый шаг к устойчивости.

#ТерапияТяжёлыхРасстройствЛичности

Маскарад и Соблазн:

Изначальный "медовый месяц" между Лусией и рассказчиком быстро сменился испытанием. Ее инициатива с заочными курсами обернулась ловушкой. Настойчивые отрицания получения материалов, выстроенные как карточный домик лжи ("потерялось", "ошибка почты", "задержка в вузе"), разбились о факты. Конфронтация вызвала ярость и обвинения в "ригидности" – классический сдвиг вины. Кульминацией стал тревожный ночной вызов: Лусия предстала в откровенном неглиже, отчаянно пытаясь соблазнить врача. Этот акт был не столько сексуальным, сколько контрольным, попыткой восстановить власть через эротизацию отношений, спровоцировав у рассказчика явный эротический контрперенос.

Сон как Озарение:

Последующее сновидение рассказчика стало ключом. Сцена в "гостиничной" палате, Лусия, соблазнительно засовывающая палец ему в рот – и пробуждение в ужасе. Чилийский идиом "meter el dedo en la boca" (обмануть) пролил свет! Это был бессознательный вербальный символ ее манипуляции. Осознание пришло мгновенно: вся история с курсами – ложь.

Крах Системы Лечения:

Последовавшее признание Лусии ("получила и выбросила!") и ее ярость были предсказуемы. Гораздо трагичнее реакция системы. Информирование доктора С. привело к обесцениванию ситуации: "Манипуляции ожидаемы, важнее понять почему". Его контрперенос – защита пациентки через инфантилизацию и отрицание тяжести нарушения Супер-Эго. Жалоба Лусии доктору А. завершила круг: рассказчик был публично обвинен в "полицейском" поведении и отстранен от случая под предлогом "излишней жесткости". Проективная идентификация достигла цели: Лусия бессознательно заставила рассказчика занять роль "ригидного преследователя" (как ее первый психиатр и, вероятно, внутренний образ матери), спроецировала на него свою агрессию и лживость, а затем "уничтожила" его через институциональных фигур отца (д-р А.) и всепрощающей матери (д-р С.).

#ПроективнаяИдентификация

Понимание отвержения с точки зрения Лакана предлагает ценные инсайты в человеческое поведение и коммуникацию. Оно подчеркивает силу языка в формировании нашей реальности и подсознательные механизмы, защищающие нас от дестабилизирующих влияний. Признание этих паттернов может быть ключевым шагом для терапевтов и людей, ищущих исцеление и самопознание.

В заключение, концепция отвержения Жака Лакана освещает сложные способы, которыми наш разум справляется с терминами, формирующими наш мир. Исследование этой идеи углубляет наше понимание человеческой психики и постоянного взаимодействия между языком, мышлением и идентичностью.

#КонцепцияОтвержения