Серия «Не нужно ходить по болоту.»

Три толстых стеариновых свечи, горящие в подсвечнике, да огонь в камине, все вместе излучали достаточно света для чтения, заодно скрывая темнотой чёрные от плесени углы комнаты, побитую, протертую ткань, коей были задрапированы стены, скрипучий, обшарпанный паркет пола. Гостиница, стоявшая, словно на отшибе цивилизации, в крохотном уголке шумной столицы, не могла похвастаться большим количеством постояльцев. А без них — здание ветшало, старело, покрываясь пылью веков. Впрочем, все окрестности «Медных буков», казалось, отстали от нынешних бурных времен на десятилетия, оставшись в спокойных годах кончины «Корсиканца».

Зато, благодаря этому, я, простой сельский доктор – мог, несмотря на лондонскую дороговизну, спокойно снять этот номер: с окнами, камином, ванной (совершенно бесполезной) и удобной кроватью. А не ютиться с своими доходами в сырой, нетопленной каморке, либо, терпя известное неудобство, смущаясь, искать приюта у своих давних приятелей, самих, едва сводящих концы с концами.

Гипнос постепенно овладел моими членами, собираясь уже совсем унести меня в свое царство нереальности…. Разум мой находился уже на той зыбкой грани, когда явь и сон готовы сменить друг друга, а пальцы, держащие толстый ежегодник «Королевского общества хирургов» за 18…год, ослабли, и медицинский альманах начал медленно падать мне на колени. Именно в этот момент в дверь постучали.

Вначале, когда некоторая бодрость вернулась ко мне, заставив сонливость отступить, я даже решил, что стук мне привиделся — нынче я никого не ждал с визитами, а для здешней прислуги, слишком ленивой, тревожить постояльцев в такой час было нехаракткерно. Стук вновь повторился — более громкий и настойчивый. Мне, скрипя зубами, пришлось взяться за трость, нога конечно же сразу мне отомстила, разнывшись с новой силой.

За дверью, в тёмном, безмолвном, пыльном коридоре, был мальчишка-рассыльный, мокрый, взъерошенный и очень недовольный. Он, насупившись, шмыгая носом, сунул мне влажный, липкий кусок картона. Это была телеграмма — чудесное изобретение, наряду с пароходами и железной дорогой, сделавшее наш мир еще меньше. Криво наклеенные полоски бумажной ленты пачкали руки чернилами и невысохшим клеем, а чтобы прочитать послание, мне пришлось поднести его вплотную к огонькам свечей.

«Д-ру Уотсону. Отель «М- Б». Ченнинг-стрит 30. Лично в руки. М-р Голдблюм уведомляет вас, что прибудет за вами сегодня ровно в восемь вечера, по известному вам делу.»

Более ничего в телеграмме не было. Открыв крышку оставшихся от отца часов, я невольно чертыхнулся, помянув дьявола. До назначенного срока оставалось чуть больше часа. Мне следовало торопиться, если я не хотел прослыть человеком невежливым и невоспитанным — словом, не джентльменом. Сунув мальчишке пенни, я захлопнул дверь и поспешил в ванную комнату. Сорочка моя была еще свежа, и на ней стоило переменить лишь манжеты и воротничок, а вот лицо…. Ему была необходима бритва. Но где сейчас сыскать цирюльника? Хотя, то была беда небольшая — жизнь меня не баловала, а наоборот, быстро научила обходиться без помощи слуг и иных людей низкого звания, призванных служить высшим классам общества. А посему, достав из своего старого, верного саквояжа спиртовку, жестяную кружку объёмом в пинту, я быстро добыл кипятка. Мыло, помазок, и бритва хранились в дорожном несессере, всегда при мне — так уж я привык за время службы в армии.

Что мне отразилось в мутном зеркале, в едва освещённой свечкой крохотной комнатушке? Кого я узрел? Конечно, типичного представителя англосаксонской породы. Сухощавый, атлетично сложенный, среднего роста джентльмен, с лицом овальной формы, довольно красивым, с прямым носом и серыми глазами. Волосы – светлые, чуть рыжеватые, ну и усы, как и положено, аккуратные, ухоженные. Вот кожа, хоть и была гладкой, но все ж была чересчур смугловата для лица дворянского сословия, хоть и мелкого по своему положению. Объяснить сие было просто — практика сельского врача подразумевает долгие переезды к больным, да пешие прогулки к ним же, ну и хобби мое — рыбная ловля, не осталось в стороне. Как истинный джентльмен, как «правоверный» англичанин, я должен был вступить в какой-нибудь клуб или общество. Не удалось избежать этого поветрия и мне — и могу с гордостью сказать: целых два года я был председателем одного из отделений «Королевского общества любителей рыбной ловли» графства Девон. Немало часов прошли незаметно для меня на каменистых берегах рек в сладостном азарте этого занятия. А спиннинг и нахлыст, словно пагубная страсть…. Впрочем, сейчас не место и не время для сих воспоминаний, к ним я, возможно, вернусь после.

Род наш, Уотсонов, восходит из века шестнадцатого и поныне относится к мелким, нетитулованным безземельным аристократам, иначе зовущимся джентри. Были среди нас моряки, военные, торговцы, чиновники, лекари, священники, но не бранной славы, ни богатств, ни должностей, словом всего того, что дает вес в обществе, никто из предков добыть не смог. Вот и мы, наша семья, все время балансировала меж нищетой и каким-никаким достатком. Хорошо еще был капитал, дающий сотню-полтора фунта годового дохода, да старый дом, в котором нас с братом вырастил отец. Матушка умерла, когда я был еще младенцем, и отец так и прожил вдовцом до самой своей смерти. Наследство же было поделено меж мной и старшим братом в равных долях. Брат мой, практически сразу предавшись пагубным страстям, прогулял свою часть, окончательно рухнув в пучину бедности. Не мудрено, что и он вскоре тоже умер, оставив мне лишь долги и квитанцию из ломбарда, в котором он заложил отцовские серебряные часы.

Я же обратил свою долю в деньги, оплатил ими учебу в медицинском колледже. И закончил его, получив диплом. Потом была практика в госпитале Чаринг-Кросс, немало давшая мне знаний и умений, но не пополнившая мой кошелек лишним серебром. Безденежье угнетало меня; пора уже было задумываться о семье, но партия из бедного доктора, хоть и благородной крови, достойных людей не прельщала, а недостойным отказывала моя честь и честь нашего рода.

Выход был найден: я стал армейским хирургом, взяв под начало полевой госпиталь новосформированного Шестого полка Конфланских фузилеров. Мирная жизнь и простые болячки солдат кончились быстро. Тесная каюта парохода, седые волны бурной Атлантики, шторм, качка – и переломы, вывихи, порезы у солдатни, не привыкшей к такому. А еще драки, поножовщина и членовредительство – от скуки и безделья. В этом была и часть вины наших господ офицеров. Все они поголовно были с купленными патентами на должность и звание, поэтому в тонкостях военной службы смыслили мало. А сержанты, коих собрали с других полков, — были откровенно плохи, ведь кто отдаст отличного сержанта? Таких дураков будут показывать в кунсткамере, коли они найдутся!

Берега Нового Света встретили нас неприветливо: грозой и сильнейшим ливнем. Тем теплее выглядела встреча, устроенная нам славными подданными нашего короля, добрыми жителями Нью-Амстердама. Они бросали под ноги нашему марширующему строю цветы, пели гимны, славящие Господа, и высказывали иные знаки внимания и почтения. Вечер, правда, у всех «героев, прибывших из сердца нашего Отечества, чтоб своей грудью прикрыть сирых колонистов от дьявольских дикарей, которые по наущению Сатаны готовы день и ночь убивать богобоязненных христиан», был проведён различно: офицеры посетили бал, устроенный мэром и ривом графства, а солдат загнали в бараки у самой реки, накормив, правда, досыта вареными огромнейшими раками и устрицами. Из-за чего поход наш задержался на три дня, а полк понёс первые потери в Новом Свете от кровавого поноса. Так началась моя служба — служба королю и отечеству. Как юноша благородных кровей, по давнишним обычаям, я должен был выслужить ценз в одной из колоний, чтоб вернуться домой с почестями и принять должность, положенную мне законом, либо остаться в колонии, никчемным неудачником, которому придется до конца своих дней жить среди дикарей и варваров.

Как известно из газет моим читателям, в 18… году, за десять лет до того, как я попал в Северо-Американские колонии, благодаря умелой политике, ополчению и новым войскам, прибывшим из метрополии, границы королевских владений удалось сместить почти на триста миль западнее, вглубь континента. С индейскими вождями был заключён новый договор, разграничивающий землю по реке Рэйвен-крик. Надо отдать должное колонистам — за десять лет они преобразили дикий край, вырубили леса, проложили дороги, распахали поля, поставили фермы, построили мосты, мельницы и плотины, города с прекрасными домами, храмами, школами и прочим. Ну и заодно — истребили всех кровожадных хищников, рыскавших тут: четвероногих и двуногих.

Беда пришла внезапно: в небольшой городок, где жителей, дай бог наберётся с полтысячи, а с окрестностями — едва десять сотен, прибыл новый пастор, отец Григорий. Юноша пылкий, горячий, с горящими от любви к ближнему глазами. Душа его, светлая, святая, была наполнена добротой, верой и желанием служить господу. И каково было его удивление, когда от прихожан он узнал о мерзком капище, всего в двух часах пути вверх по реке. Два часа от дома господнего до идолов, до сатанинских обрядов и демонов-дикарей, их исполняющих. Естественно, сердце его переполнилось печалью, а воскресная проповедь была так горяча, была так пронизана страстью, любовью и иными добродетелями, что сразу после нее все прихожане, собравшись с оружием, сели в лодки и поплыли в земли дикарей-индейцев. Храбрые крестоносцы гребли, распевая псалмы, а вел их новый Моисей Двурогий, перстами указывая путь овцам господним, восставшим против волков.

С гимном на устах Сатана был повержен, идолы сожжены, а дикари, которых нападение застало врасплох, были истреблены от мала до велика. Лишь десяток – другой, молодых и смирных взяли с собой, обратив в рабов, а мертвых, в назидание другим, — развесили по деревьям, а кого, просто изрубили на куски.

Разумеется, Властитель Ада не мог стерпеть такого. Кровожадные дикари, по его наущению, презрев все клятвы и договора, вероломно перешли границу, устроив набег. Словно стая безумных демонов, они ворвались в Рейвенхолм и начали убивать. Убийцы не щадили никого: ни младенцев, ни седых старцев. Раскрашенные краской, так, словно с них содрали кожу, эти бестии забирались на крыши по восточным трубам, бегали по улицам, мяукая, как коты, ломали двери, врываясь в жилища новых мучеников. Пастор Григорий и остатки паствы собрались в храме у кладбища, дав бой орде Сатаны, но силы были не равны, и вскоре церковь запылала под вопли обезумевших краснокожих. И пока одни, исказив божий лик краской, скакали вокруг погребального костра, грабили дома, — другие смиренно молились, готовясь предстать перед Небесными вратами, мучениками войдя в Рай.

Безвинная жертва эта не утолила кровожадность дикарей, и они ринулись вглубь мирной страны, неся разорение и смерть невинным. На пути этой орды, пьяной от крови, и встал наш Шестой Конфланский. Тонкой красной линией мы протянулись меж дикостью и цивилизацией, меж пороком, сатанизмом — и смиренной молитвой и всепрощением. И местные колонисты вставали под стяги, выполняя свой долг перед богом и королем. И пусть они были плохо обучены, пусть плохо вооружены, а вместо красных мундиров носили старомодное гражданское платье, их храбрости и холоднокровию, терпеливости и стойкости, могли поучиться и опытные солдаты.

Полк встал нерушимой стеной; солдаты, с именем короля, повергали вспять дикарей раз за разом, высясь неприступным утесом посреди краснокожего моря, добывая себе славу и награды; а я с помощниками раскинул госпиталь на большой поляне за ними, всего в полумиле от жаркого сражения. Весь в крови, словно дикий туземец, я резал, резал, сшивал, извлекал пули и наконечники, ампутировал конечности и отправлял стонущие тела в палатки, а безмолвные — в мертвецкую.

Видно дьявол ворожил своим слугам, а может, остались среди индейцев те, кто помнил в этих краях каждый кустик. Я только что наложил шов на руку последнему бедняге, отрезал ему ухо, висящее на тонкой полоске кожи и, совсем было собрался отдохнуть, как в кустах раздались дикие вопли, и в нас полетели стрелы; а затем голые, раскрашенные под скелетов дикари выскочили из леса и, потрясая копьями и топориками, бросились на нас. Бедняга – пациент невольно спас меня от оперенной погибели, прикрыв собой и умер на моих руках спустя минуту. Смерть его вытолкнула меня из бездны отчаяния и растерянности, побудив к решительным действиям. Слава богу, за время службы капитан Сагнер, от скуки, а может и по другим мотивам, взялся обучать меня искусству стрельбы из револьвера. Сам он являлся лучшим стрелком полка и быстро вбил мне в голову долю своего таланта, приучив заодно всегда носить мой новенький Адамс МкIII с собой и даже спать с ним под подушкой. Я опустошил барабан, казалось, в секунду, и кажется, в никого не попал.

Охранявшие госпиталь легкораненые солдаты, да помощники из местных колонистов, тоже начали палить по индейцам, наполнив воздух пороховым дымом. Что-то где-то вспыхнуло, запылало пламенем, добавив еще чада. Орали раненые, ругались солдаты; санитары, бросив все, бежали в лес, спасая себя. Краснорожие демоны выли, как волки, собравшиеся вокруг стада овец.

За это время я дрожащими пальцами сумел вытряхнуть гильзы и распихать патроны по каморам барабана. Ура! Доктор Уотсон вновь был готов к битве. И она не заставила себя ждать — из клуба дыма выскочил дикарь, он даже не успел замахнуться, как получил пулю в грудь; второй, бросившийся на меня, получил свинец куда-то в печень и, заора́в, упал, корчась в страшных судорогах. На третьего я потратил остальные патроны, но эта бестия, живучая словно дикий зверь, успела ударить меня копьём в колено, заставив вскрикнуть от боли и упасть на спину; а сверху на меня рухнул мой несостоявшийся убийца. Рана причинила мне такие страдания, что я тут же лишился чувств. Труп индейца обильно залил мое лицо и одежду своей кровью, чем и подарил жизнь.

Победившие дикари убили всех раненых, содрав с них по своему обыкновению скальпы. Я же уцелел. Меня они посчитали мёртвым, к счастью, оставив на потом, занявшись глумлением над телами моих сотоварищей и грабежом; за этими кровавыми хлопотами их застал эскадрон колониальной иррегулярной кавалерии. Вопя от страха и, наверняка, призывая дьявола в помощь, индейцы кинулись бежать, забыв обо всем.

Рана моя воспалилась, сам я совершенно не помнил этих дней жара, бреда и балансирования меж жизнью и смертью. Но молодой организм, молитвы сиделок и помощь коллег сделали свое дело, вернув меня в царство живых. Правда, колено болело и плохо сгибалось — медицина оказалась бессильна, и я, едва вступив в пору расцвета, на всю жизнь остался хромым. Бывали дни, когда это практически не мешало мне полноценно жить, а бывало и так, что я валялся днями в постели, не в силах шагнуть. Понятно, с таким здоровьем мне пришлось оставить службу. Корона в честь моих заслуг наградила меня правом ношения медали «За выдающееся поведение» да назначила пенсион в пять фунтов ежемесячно. Офицеры полка, многие солдаты откликнулись на зов нашего полковника и собрали некоторую сумму, которую вручили мне при прощании; так же и отважные колонисты, узнав о моей беде, объявили благотворительный сбор для вспомоществования герою-доктору.

Вот так, через пять лет, день в день, я вновь вступил на родной берег острова. Тогда мы уплывали полные надежд, веселья и веры в удачу, молодые и здоровые. Ныне же я спустился по трапу в глубоком унынии, полный горести, хромой, истощенный после изнурительной болезни.

Воспоминания захватили меня, заставив забыться, но руки сами проделали привычную свою работу без единого пореза. Освежив лицо кельнской водой, а именно «Семнадцатым номером», я споро переменил воротничок и манжеты сорочки на свежие. Костюм в мелкую серую клетку, хоть и был куплен готовым, был подшит умелым портным и сидел идеально. Ботинки, стоящие в коридоре, к счастью, успела начистить гостиничная прислуга. Пальто, котелок и трость — и вот я был готов к выходу. До назначенного срока осталось две минуты и внутренне содрогаясь, мне пришлось выйти из номера. Впереди меня ждала пытка, пытка лестницей. Тьма коридоров, тусклый свет одинокой свечи, скрип рассохшегося пола — я брел словно в заброшенном замке, полном привидений.

Сонный портье, рыжей шевелюрой и бакенбардами похожий на обезьяну, только сонно пробурчал из-за стойки да снова заснул. Линялый, побитый молью и жизнью швейцар, шатаясь, выбрался из-за угла. От канальи разило, словно от винной бочки, но дверь он открыть сумел и даже пытался раскрыть зонт, чтоб проводить меня до экипажа, но не преуспел в этом, не справившись с заевшим механизмом.

Мистер Голдблюм… Хорошо быть юристом одного из богатейших торговых домов. У крыльца стоял не наемный кэб, а настоящая карета, словно влетевшая в наш прагматичный, серый мир из романтичного восемнадцатого века. Верх экипажа был несомненно континентальной работы: благородное дерево, темный лак, бронза, позолота узоров, плавность линий; а вот низ явно появился в дышащих паром цехах фабрики мира, в благословенной Британии: пружинно-листовые рессоры, каучук шин, тонкие ободья колес из металла, спицы из него же. Ярко светили ацетиленовые фонарики, освещавшие путь при нужде в ночной поездке. Наверняка, путешествовать в такой карете — одно удовольствие.

Дверца распахнулась, приглашая меня внутрь. Неловко поставив больную ногу на подножку, я приготовился к вспышке боли, но в проем высунулась крепкая рука, предлагая помощь. Видно, ее хозяин обладал недюжинной силой: внутрь он вытащил меня словно пушинку.

Но все же, несмотря на подмогу, я с облегчением присел на мягкое сидение спиной к кучеру. В карете было двое: сам мистер Голдблюм, старый, высохший, крючконосый, с морщинистой шеей, похожий на грифа; сходство с птицей еще сильнее подчёркивала его одежда — тёмных тонов, с белым, старомодным кружевным воротником; второй же человек (именно он и помог мне) — и видом, и манерами, и физиогномикой — «кричал» о лондонском дне, трущобах Ист-Энда, портовых кабаках, ночлежках и злачных притонах.

Кепи, серый спортивный костюм с бриджами и высокими (до колен) шнурованными ботинками коричневой кожи. И если Голдблюм излучал своим платьем нарочитый достаток, я — скромность, то этот «апаш» или «кокни» не выглядел джентльменом и, казалось, не следил за своим внешним видом, позволяя себе садить на платье пятна, оставлять следы от табачного пепла. В общем, перед нами сидел типичный, случайно разбогатевший подонок общества, не сумевший к деньгам получить привычек и этикета. Зато взамен тонкому налету цивилизации вся фигура его дышала первобытной силой, а уж если сравнивать его с животным, я бы поставил на английского бульдога. Верилось, что этот незнакомец, подобно нашей породе собак, вцепится в свою добычу и будет держать ее, сколь потребуется.

Голдблюм зашевелился во мраке кареты, поерзал; его трость, стоявшая между тощих коленей, на которую он опер свои пальцы, показалась мне веткой. Кривые когти грифа нервно сжимали ее — падальщик чуял добычу…

— Доктор Уотсон, душеприказчик, — скрипуче представил меня Голдблюм. — А это…

— Детектив Стрейдлей, агентство Натана Кинкертона, — развязно сам представился детина, развалившийся напротив. — Лучший агент на Острове, а может, и на континенте.

Теперь стал понятен его внешний вид… род занятий сыщиков требовал от них сливаться с толпой, выслеживая гнусных преступников. Я здесь мог только похвалить проницательность старого юриста, додумавшегося нанять парочку, а может, и десяток громил. А Кинкертон и его сотрудники давно заслужили репутацию в определенных кругах. Не каждый житель трущоб рискнет связаться с агентством. Ходили, правда, про «птенцов» Натана грязные слухи. Но… Лучше мы будем нанимателями, чем наши возможные недоброжелатели.

А меж тем карета давно ехала по узким улочкам, едва освещенным, полным дождливого мрака. Поворот, еще и еще — и вот уже сама столица империи во всем своем великолепии окружила нас. Яркие фонари рвали знаменитый смог, и он не мог ничего поделать с этим, трусливо прячась в закоулки. Кэбы, экипажи — десятками мчались по мостовой, окна прекрасных зданий излучали теплый, домашний свет.

Я молчал, смотря на это буйство человеческого гения; Стрейдлей, развалившись, насмешливо смотрел на меня, видимо, изучая. А мистер Голдблюм страдал — он, похоже, уже побаивался своего развязанного громилу и теперь, сжавшись, сидел, отдав во власть нахала большую часть сидения.

Чудеса науки мелькнули миражом, фата-морганой; экипаж наш свернул вновь во тьму, тускнеющую робкими, бледными фонарями. Один из них и позволил мне прочитать название улицы — Блюменштрассе-стрит. Маленькая Германия, вот куда заехали мы!

Здесь, моим читателям, пока наша карета шуршит колёсами по брусчатке, я хочу немного рассказать историю этого места.

Как знает каждый, Восьмая коалиция государей в 1816 году, ведя из последних сил победоносную войну, с треском проиграла битву при Ватерлоо, причем поражение было таково, что коалиция распалась. Все стороны не имели уже сил, желания и воли продолжать войну. Поэтому на Венском конгрессе державы-участники сообща решили судьбу Европы. Споры, скандалы, предательство, тайные сговоры и даже убийства: почти год шла борьба юристов и дипломатов. Ломались перья, чернила, словно кровь, текли по бумаге. Итог — вызвал возмущение у всех. Каждый считал себя обделенным и обманутым. Правда, сил протестовать никому уже недоставало.

Но я оставлю все это учебнику истории, а тут нас интересует лишь Германия. До вторжения Наполеона это была аморфная масса микроскопических государств: княжеств, герцогств, курфюршеств и вольных городов. Корсиканец, словно таксидермист, сшил эти лоскуты в одну шкуру и обтянул ей скелет будущего зверя.

Так, после примирения, появилась на свет Веймарская республика. Новый ганзейский союз. Не шатко, не валко, она протянула сорок лет. Раздираемая кризисами, бесчинством парламента и бунтами народа. Наконец, канцлером республики стал один депутат, австриец по происхождению. Постепенно, набирая популярность и влияние, он занял пост канцлера республики — а затем, совершив переворот, короновался императором Второго Рейха. И править новый властитель начал с проскрипционных списков и конфискации. Но в бушующих беспорядках первых дней большей части беглецов удалось спастись. Люди эти были далеко не нищие и сумели устроится на чужбине.

Вот и в Лондоне образовался целый район из таких беженцев. Деньги творят чудеса – через два года на никчёмных пустырях выросли особняки, а вокруг них появились сады, ограды, дороги, дорожки, мосты и мостики. Немцы закреплялись на новой родине крепко и основательно, на века.

А меж тем, император Вильгельм I, укрепив свою власть, начал крутые перемены в рейхе. Неожиданно он оказался даже больше немцем, чем сами немцы (злые языки говорили, дескать, по происхождению, по крови: славянин или даже еврей). Армия, флот, колонии – внезапно оказалось, что бедные Вертеры не такие уж бедные, а маршировать им нравится больше, чем страдать и лить слёзы.

В общем, через пять лет подданные готовы были носить государя на руках, и он, поняв, что встал за штурвалом твёрдо, объявил о прощении былых дел, призвав вернуться беглецов на родину. Случилось небывалое – бросив нажитое, немцы побежали обратно, словно блудные сыновья, стеная и плача, припав к трону доброго отца-императора.

Вот так Маленькая Германия в одночасье стала пустыней, безлюдной, никому не нужной. Дома в континентальном стиле англичан не прельщали, селиться тут никто не захотел. Лишь сторожа охраняли пустые особняки, а некоторые, полностью заброшенные, давали приют бродягам и ворью. Но всё ж кто-то тут жил – карета свернула сквозь распахнутые кованые ворота в глубину сада. В конце длинной аллеи мелькнул яркий от фонарей особняк. Мы прибыли к цели нашего визита. Пользуясь светом, льющимся от празднично иллюминированного дома, я открыл крышку часов. Без четверти девять, так показали стрелки.

Особо разглядеть ничего не удалось – дождевые капли текли по стеклу, искажая очертания. Я сумел только увидеть мраморные колонны, атлантов, держащих крыльцо, и уродливую тень, жуткое существо, мелькнувшее меж прекрасных статуй.

Карета остановилась и я, торопясь, открыл дверь, пытаясь понять, что это было: морок, игра уставшего разума или действительно, нечто материальное, живое.

Признаюсь, открывшееся зрелище заставило меня невольно вскрикнуть — омерзительный герой одного французского писателя предстал перед нашими глазами. Горбун, с перекошенным телом, с коротенькими, разной длины ногами, свисающими, казалось, до земли, обезьяньими руками. Нос его, кривой, сломанный, был усыпан бородавками, темная, почти чёрная кожа лица изрыта оспинами, распахана шрамами, стянута рубцами ожогов, тянущихся по изогнутой шее под одежду. Бельмастые глазки прятались под надбровными дугами низкого лба — череп уродца словно шагнул к нам из давних эпох и был под стать не просвещенному человеку девятнадцатого века, а какому-то троглодиту, прозябающему среди чудовищ в холодной пещере, не знающему огня и платья, питающемуся кореньями и сырым мясом.

Но к слову сказать, ливрея лакея, в которую был обряжен урод, сидела на нем великолепно, видно, по каким-то своим соображениям, хозяин слуги не пожалел денег на хорошего портного. Мне показалось неприятно прикасаться к бедному созданию, хоть он и тянул мне уродливую свою руку, с торчащими во все стороны кривыми пальцами. Хоть и было больно, но я сумел спуститься самостоятельно. Детектив Стрейдлей помянул Сатану, увидев, кто его встретил. Впрочем, от помощи он тоже решительно отказался. А вот мистер Голдблюм, видно, от рассеянности, а может и по иным причинам, воспользовался услугой. Эта небрезгливость, какое-то душевное участие, так глянулось уроду, что привело его в восторг, он захлюпал носом, зачмокал, захрюкал, пуская пузыри слюны из узкогубого рта, полного кривых, жёлтых зубов. Узрев, наконец, о кого он опирался, наш юрист, казалось, впал в прострацию. Голдблюм, конечно, попытался сделать слабую попытку освободиться, но этот «квазимодо», при всех своих изъянах, оказался весьма силен, хотя и преизрядно глуп, толстокоже не заметив произведённого впечатления. Квохча, словно курица, он вцепился в руку мистера Голдблюма и поволок опешившего от такого приёма гостя по ступеням вверх.

К счастью, эта пытка длилась недолго. У самых дверей наш провожатый отпустил бедного юриста и распахнул для нас створки, склонившись в куртуазном поклоне (по его мнению). Это представление так развеселило громилу Стрейдлея, что он сунул уродцу мелкую монетку, принятую воистину с королевским достоинством и довольным хрюканьем.

За дверями, в небольшом, полутемном зале, нас уже ждали.

Золото вышивки, богатство бордовой ткани и покроя — на лакеях в этом доме не экономили. Прислуга была вышколена изумительно: безмолвные, безликие, слуги словно тени, словно механические автоматроны, не делая лишних движений, приняли нашу верхнюю одежду, помогли привести платья в порядок. И только один раз, один из них невольно коснулся моего лица, заставив меня дёрнуться от неожиданности. Руки его были холодны, словно лёд; воистину, если бы этот разнаряженный лакей не двигался, не дышал, я решил бы, что эта конечность принадлежит мертвецу.

Немые слуги, окончив работу, бесшумно скрылись во мраке, а один из них, словно Вергилий, повёл нас в неизвестность. Я, вместе с остальными сотоварищами, шёл сквозь анфилады комнат. Насколько сильно особняк был освещён снаружи, настолько темен он оказался внутри. Мы брели по каменным плитам пола, словно древние грабители гробниц. Здесь не чувствовалось жизни, всё казалось огромным склепом, чудилось — тянуло откуда-то тленом и могильным холодом, сыростью кладбищенской земли. Отблесков пары свечей, что нёс наш молчаливый проводник, едва хватало, чтобы увидеть тусклую позолоту, старинную, прошлого века мебель, картины с мрачными мужами, обряженными в бархат, в меха, в сталь доспехов; были там и дамы, суровые, в огромных испанских воротниках-горгерах. Постные, каменные лица с нездоровой желтизной, надменные позы, лёд рыбьих безжизненных глаз — вызывали отвращение. Своды терялись во мраке, не дающем проникнуть сквозь его саван любопытному взгляду. Неверный, колеблющийся свет выхватывал много диковинок, статуй, картин, намекая о том, что большая часть скрыта от нас темнотой ночи. Иной искусствовед, человек тонкой натуры, чувственный, отдал бы немало за шанс испить из такого источника, но меня наше путешествие начало уже утомлять, радуя только колено отсутствием лестниц. Вот и очередная резная, раззолоченная дверь показалась бессмысленным входом в такой же безжизненный зал, но…

Я ошибся. Яркий свет сотен свечей изгнал отсюда тьму и мрак. Ароматы смерти и запустения бежали прочь от огня камина — огромного, монументального сооружения, высившегося в углу. Здоровенные поленья жарко горели, рассыпались красными угольями. В воздухе витали нотки чего-то восточного, сказочного. Наверняка, какие-то курительные палочки. Индийские или арабские.

Тут не было места мрачным картинам тёмных комнат — сплошь солнечные пейзажи, светлые улицы городов. И мебель — мягкая, удобная, созданная для человека, а не для статуса. Диваны, диванчики, кресла, стулья, скамьи и скамеечки. Столы, столики. В таких местах хорошо собираться тёплой компанией, где каждый каждому давнишний товарищ и друг, а значит, многие условности и нормы этикета можно опустить. Весёлые кутежи, попойки с танцами, музыка, карты и веселье до утра — мне это место напомнило офицерское собрание нашего полка. Таким оно стало перед самой моей отставкой.

Хозяева дали нам время привыкнуть к свету и осмотреться, выждав необходимое. Их было двое: мужчина и прекрасная девушка. Эта пара словно сошла с холста древней картины, словно вынырнула из прошлых веков, до всех этих войн и революций. Полтора века назад — в таких нарядах не стыдно было выйти в свет Парижа, Вены и иных столиц, гонявшихся за модой.

— Рихард фон Крашштайн, — первым, с твёрдым немецким акцентом, представился мужчина, — владелец сего дома.

Сэру Рихарду я бы дал, максимум, сорок — сорок пять лет. Чёрный парик оттенял его бледное лицо, довольно красивое, правильных форм и черт. Чёрными же были бархатные камзол и кюлоты, лишь чуть тронутые серебром вышивки и блеском пуговиц, усыпанных мелкими прозрачными самоцветами. Только чулки из шёлка сверкали белизной, а туфли с серебряными пряжками вновь напоминали своим цветом ворона. Ещё стоит упомянуть серебряный старинный перстень с голубым карбункулом на указательном пальце правой руки — для дополнения образа.

Честно сказать, рассматривал я сэра Рихарда мельком, ибо всё моё внимание захватила его прекрасная спутница.

— Моя племянница, фройляйн Рина, урождённая фон Грюн, — не преминул познакомить нас с этим чудом её дядя.

От этих слов у меня отлегло от сердца… Не то что я питал какие-то надежды на любовь, но чем дьявол не шутит? А вдруг?

Юная мисс Рина, лет восемнадцати на вид, была обворожительна в образе дамы придворного света времён короля Георга — своим атласным светло-синим платьем, с этими широкими юбками, лифом, пышными кружевами и шёлками. Смешно, но я даже не запомнил её лица — все, что я сейчас могу вспомнить, лишь голубые, огромные глаза, глубокие, как бездонные озера.

Мистер Голдблюм представил в ответ нас — он, оказывается, уже был знаком с сэром Рихардом.

— Когда мы сможем увидеть мистера Хиллса? — задал наш спутник вопрос, интересующий, по крайней мере, нас двоих с ним.

— Я думаю, мессир примет вас в течение получаса, — ответ был сух и лаконичен.

Впрочем, уже спустя минуту, благодаря непосредственности и живости характера мисс Рины, чопорность и холодность первых мгновений знакомства были сломаны. Смех её звучал словно серебристый колокольчик, и к каждому она смогла подобрать свой ключик. Да и сэр Рихард оказался не таким хмурым и черствым, как показался вначале. Клянусь, уже скоро мы все почувствовали себя, в некотором роде, товарищами! Выяснилась и причина экстравагантных их нарядов — через два дня Британское Королевское Историческое Общество давало бал для своих членов, а мистер Крашштайн был там очень ценим и уважаем, в первую очередь, как знаток истории и владелец огромной коллекции всяческих вещей прошлых эпох. Темой бала избрали Галантный век — отсюда и старинное платье. Готовые наряды доставили перед самым нашим визитом, и мы, невольно, прервали последнюю, окончательную примерку.

Голос её звучал как ручей, как пение птиц, уносящий меня в небеса; и даже лёгкая неправильность произношения, выдававшая во фройляйн Грюн иностранку, казалась мне весьма….

— Rina! Negodnica... Hvatit! Shodi uzna'i, pora ili net? — сэр Рихард прервал мои грёзы своим скрипучим голосом, совершенно невежливо перейдя на иной язык, незнакомый нам, — немецкий, наверное.

— Да, дядя, сию же минуту, — Рина, не прекословя, покинула нас.

Чуть подобрав юбки, она прошествовала к дальней стене, распахнув доселе не видимую мной дверь. Там на секунду, заставив меня мысленно застонать, мелькнула крутая винтовая лестница….

Как я ненавидел этого Рихарда в этот момент! И не только я — важный мистер Голдблюм и грубиян Стрейдлей тоже попали под действие чар юной девы. Тень недовольства мелькнула на лицах моих спутников, но фон Крашштайн словно не заметил её и продолжил разговор, как ни в чем не бывало. Его речи, сухой голос — изгнали остатки «волшебства», настроив нас на деловой лад.

А спустя десяток минут, мисс Рина вернулась, переодетая в тёмное, глухое платье, без всяких украшений, кружев и вышивок. Лишь пёстрая лента на шее — была чужеродным пятном нового образа. Теперь она была похожа на строгую монахиню, и лишь белокурые, свернутые на голове в сложную причёску, волосы выдавали в ней прежнюю прелестницу