Серия «Краснолесие. Небосвод лебедя»

Предыдущие части: Пролог ; Глава 1(1) ; Глава 1(2) ; Глава 1(3) ; Глава 1(4) ; Глава 2(1) ; Глава 2(2) ; Глава 3(1)

День 2

Ныне он видел все иначе. В потускневшем пространстве колдовской след проявлялся ощущением уже виденного тем сильнее, чем ближе находился Рандольф к объекту, связанному с потусторонним. Это чем-то походило на вещий сон. Вся жизнь его превратилась в глубокий сон мертвеца, принявшего смертельную дозу странного приторно-горького напитка. Некоторые символы на дверях мерцали тусклым зеленым светом. С момента их нанесения прошло много времени, камеры давно пустовали. У таких дверей уже виденное было коротким. Другие знаки сияли ярче, уже виденное накатывало сильнее. В таких местах он слышал биение сердец узников. Несчастных охраняли молодые заклятия. У камеры Бруно Калленберга мерцание тайнописи отсутствовало, известь оставалась безжизненной. То была обыкновенная камера, изрисованная беспорядочными письменами. Вид мальчишки не пробуждал у Рандольфа шевеления ложной памяти, однако, спешить с выводами Следопыт не собирался. Помня вчерашние видения, он хотел допросить Бруно со всем тщанием.

- Рад видеть вас, господин Калленберг, - прохрипел Жиль Артуа, заглядывая в оконце. Из-за проклятого отвара горло болело нестерпимо. - Прошу меня простить, но я простыл. После жуткой жары сквозняк просвистит всякого приличного человека, привыкшего к мягкому теплу Сальмонта. Вчера наш разговор был грубо прерван, но сегодня подобного не случится. Брат Эльке, сухопарый старик позади меня, только с виду похож на гаргулью замка Сетьен-Жюре. Он хорошо образован, вежлив и тайно ненавидит Божьих Судей, испытывая приязнь к золоту. Не знаю, зачем оно ему, но, право, какая разница? С ним можно иметь дело, и это - главное.

Ответом на улыбку Жиля Артуа было застывшее безразличие. Только в глазах - зерцале души, поблескивали слабые искорки внимания.

Видеть в мальчике сломленного старика - вот что самое страшное в этих подвалах, понял вдруг Следопыт.

Пламя факелов дрогнуло, в груди что-то шевельнулось. Он уже видел такое когда-то: гаснущий огонь, темнота, камень.

- Я ждал вас.

Голос Бруно вернул его в настоящее. Следопыту не понравилось ломкое звучание слов мальчишки. Вчера было похожее: камень тушил огни...монахи в спешке увели его, не позволив осознать, что голос этот противен человеку. Ныне зелье открыло тайну: когда говорит камень, люди умирают.

- И вот вам мое послание Франку Тюрелю: воробей поет в саду черной розы. Запомните и передайте дословно, он поймет. Увы, я не знаю вашего имени. Вильё Артуа - мой старый знакомец, и вы на него ничуть не похожи. Не знаю, почему Франк прислал вас под чужим именем. Проверка? Можете ему передать, что, видя вас, я прямо так и заявил: мое имя — Франц Калленберг, а ваше - не Жиль Артуа. С Жилем мы познакомились незадолго до рождения нашего с Леонорой первенца, и с тех пор лицо его не менялось. Вы - не он. У вас другие глаза, другой нос и другие губы; ваше брови, ваши волосы, ваша небритость - все это имеет место на лице кого угодно, но никак не вильё Артуа. Скажите Франку: Жиль изыскал бы возможность побриться, не будь у него обеих рук.

Бруно безрадостно усмехнулся.

- Вы удивлены, господин, а я вот слушаю вас давеча и дивлюсь - до чего нагло врет. Глупо, но нагло. Получилось мне вас подловить? Думаю, вполне. Поэтому, слушайте, вильё. Вы приехали к Бруно и говорили вчера с ним, иначе зачем вам удивляться? Хороший замысел, господа. Выходит, Франк внял мольбам Леоноры...Он хочет помочь ей вызволить сына? А Лаура? Она в Сальмонте? Передайте ему - ничего не выйдет. Я убил Бруно. Пожертвовал им и собой, чтобы остановить кошмар, но этого было недостаточно. Поздно! Слишком поздно! Лаура на свободе. Дураки! Им нужно было изолировать ее, заточить в башню, денно и нощно читать над ней молитвы, как то проделывают здесь со мной...Возможно тогда жертва не стала бы напрасной...Детоубийца - вот кем я стал, незнакомец, именующий себя Жилем Артуа. Проклятый и отверженный. Моя жизнь оборвалась вместе с жизнью сына, когда я пронзал свое тело, разбрызгивая кровь по полу усадьбы Эскальд. Там я надеялся увидеть взросление внуков, но вместо этого вижу смерть. Вижу, как испускаю дух, и как умирает мой ребенок. Как умирают все, кого я любил, и тысячи незнакомцев, кого я не знаю. Я вижу, как солнце не восходит. Как в опустившейся тьме погибают города и королевства. Я слышу молитвы. Они смешиваются с рыданиями матерей, но все напрасно, ибо вместо солнца по небу плывут четыре бледные звезды, знаменующие Конец Света.

Я не успел. Пытался предупредить, поторопить...Вильгельм Гоффмаркский и остальные судили меня. Все напрасно. В Эру Презренных нет никого презреннее судей и опаснее скептиков. Силы мои иссякли. После всего пережитого в Эскальде странно, что хватило их так надолго. Я говорю про духовные силы, незнакомец. В отличии от тела, дух мой сломлен, раздавлен и уничтожен. Может показаться наоборот, но ни боль, ни холод, ни кандалы никак не сказываются на моем теле. Это неправильно! Так не бывает и быть не может, и все же это так - чем слабее становится мой дух, тем крепче тело. Чем больше я мечтаю о смерти, тем лучше чувствую себя. Пытки...Я надеялся, Божьи Судьи применят их. Было интересно узнать, есть ли кроме душевной боль, способная заставить меня кричать. Переломайте мне кости, выдерите ногти, срежьте кожу, ибо я знаю наверняка - подобные вещи проделываются в здешних подземельях. Колесуйте меня! Дайте насладиться мукой, страданием, разрешите в последний раз возрадоваться хотя бы тому, что умираю человеком. Таким было мое упование, но Божьи Судьи посчитали иначе. Молитва и одиночество - вот их вердикт. Вечность в каменном мешке - мое грядущее искупление. Только вечности не будет, они просчитались. Не захотели слушать, что проклятых и одержимых, безумцев и праведников ждёт один конец - четыре бледные звезды, приплывшие из бесконечности, заглянуть в которую не отваживается сам Господь.

Я много раз говорил им об этом...Каноны не допускают подобного, значит, мною владеет зло! Хотите выслушать его историю? Почему бы и нет. Пусть это будет моя последняя попытка. Были дни, когда я хотел замолчать...Неужели погибель мира тревожит лишь того, чей собственный мир погиб? Люди сами должны бороться за жизнь, а коли не желают, пусть катятся во тьму вслед за мной. Таковы были мои последние чувства...Сейчас мне все равно. Желание молчать пропало вместе с другими желаниями. Спасение рода людского - не моя забота. Хотите жить - действуйте, или сдохните, упиваясь неверием. Распоряжайтесь отведенным временем, как того пожелаете, господа. Я расскажу свою историю из признательности за сына...Вы хотели его спасти, но у вас не выйдет...Теперь уже нет...Сами решайте, как поступить. Передайте Франку Тюрелю то, что я говорил им десятки раз: нельзя позволить Лауре завладеть книгой. Ни в коем случае, ни при каких обстоятельствах нельзя позволить ей свободно передвигаться! Она прикидывается несчастной, напуганной, невинной - все это враньё. Она умеет притворяться и обводить вокруг пальца...вернее, не она, но нечто в теле моей дочери...Изолируйте ее! Непременно! Непременно, слышите?! Но главное даже не это, главное - книга. Могут быть и другие желающие заполучить ее. Книгу нужно сжечь!

Глубоко под землей, под глухими монастырскими сводами, Следопыт слушал слова, зародившиеся в изувеченной, разорванной пополам душе; он слушал звук измаранного пыльным крошевом голоса, с хрустом и треском ползущего наружу из едва шевелящегося рта; слушал и поражался тому, в какие топи затягивает его бредовый, путанный и безнадежный рассказ мальчишки. Зелье молчало. Брат Эльке был спокоен, сердце его билось ровно. Узник не пугал его, как давеча брата Тюзи.

После раскрытия подмены вильё Артуа Рандольф быстро взял себя в руки. Ни один мускул не дрогнул на лице у разоблаченного самозванца, покуда Бруно смеялся над его провальным перевоплощением.

"В конце концов, - рассуждал Следопыт, - мне того и надо, чтобы он разговорился. Ишь, как щебечет! Накопилось. С Жилем Артуа мог и дома познакомиться, мало ли зачем тот к отцу приезжал. Не моя забота, как он узнал. Моя забота, чтобы не замолчал, а дальше зелье подскажет, куда ветер дует. Пока и нет его, ветра-то, но огонь, глянь, как странно извивается...и эти видения...ну, поглядим, как оно дальше пойдет…"

- Прошу прощения, господин Франц, что вынужденно прибегнул к обману, - положив руку на сердце, кивнул он собеседнику, - но иначе у меня могли возникнуть неприятности. Жиль Артуа - задумка вильё Тюреля, а я лишь исполнитель, на чью голову готов обрушиться кнут. Истинное мое имя — Фуко. Фуко из Сетьен-Жюре, простой мастер переплетов, милостью господина возвысившийся до его представительства. Мне поручено доложить патрону обо всем, что увижу и услышу в аббатстве, покуда вильё Артуа пребывает с конфиденциальной миссией в Мерукане.

- Вот что, Фуко из Сетьен-Жюре, - бесцветным голосом оборвал его Бруно, - избавьте меня от ваших сказок о благодарности Тюрелю. Не для того вы ехали, чтобы плясать перед убийцей в кандалах. Вы здесь, и готовы слушать. Остальное — вздор.

- Раз так, позвольте уточнить, господин Франц. Вы сказали, что тело ваше не чувствует ни усталости ни боли. Верно ли я понял?

- Да. И вот что ещё вам необходимо понять: ничье тело на такое не способно без вмешательства колдовства! За жизнь я повидал много сильных людей, да и сам в молодости был крепок, что впоследствии передалось Бруно…Но это...не тело человека.

- И при всем притом дух ваш день ото дня слабеет?

- Мой дух уничтожен. Я принял судьбу, свое горе и проклятие. Я не хочу бороться и живу лишь потому, что не могу умереть. Не смею утверждать, но...мне кажется, именно тело опустошило мой дух. Когда меня упрятали в темницу, я ещё на что-то надеялся. Я кипел яростью, пока замерзал, злорадствовал, когда лишенные подвижности члены мои немели. Так продолжалось какое-то время, а потом все исчезло. Холод камеры перестал казаться мне губительным, руки почувствовали силу, но это не обнадёжило меня, ибо разум, избавленный от бредовых видений, осознал всю суть моего падения. Это сломило меня окончательно.

"Теперь нужно аккуратнее, - решил Следопыт, изучая жуткие синяки под глазами Бруно. - Только бы не спугнуть. Вы заждались благодарного слушателя, господин Калленберг."

- Боюсь показаться невежливым, - начал было он, - но...

Крик отвлёк его на полуслове. Истошный, злобный вопль, а вместе с ним - протяжный скрежет цепей, готовых разорваться под напором бьющегося тела, донеслись из глубин Вистенхофских катакомб.

Он обернулся на звук.

"Сдохни, сдохни, сдохни!" - послышалось из-за поворота, с той стороны, куда его не водили.

Крик. Эхо. Крик. Эхо, которое он уже слышал...Крик, который он уже слышал....Эхо:

"Сдохни!"

В воздухе вспыхнули зеленые огоньки, похожие на кружащихся светлячков. Скрежет, лязг. В одной из камер тело билось в конвульсиях, неистово билось и вопило. Никто кроме него не слышал. Камера находилось далеко, во тьме, где гасли факелы.

- На что вы отвлеклись? - В раздавшемся хрусте не было намека на удивление. - Услыхали чего? Здесь всякое услышать можно.

Тишина. Светлячки погасли, растворились в дрожащем воздухе. Все стихло, замолкло. Неизвестному не удалось вырваться из цепей.

- На мгновение почудилось...не важно...- неопределенно махнул он рукой. - Господин Франц, не хочу показаться грубым, но вы не выглядите здоровым, хоть и бодритесь. Если мы ничего не предпримем, заключение доконает вас.

Узник скривился, точно назойливое насекомое помешало ему заняться важным делом.

- Видели бы вы меня три недели назад, были бы другого мнения, молодой человек. Милости прошу через месяц, удивитесь ещё сильнее.

- Смею надеяться, так долго ждать не придется! - воскликнул Следопыт, подходя вплотную к двери. За его спиной брат Эльке пошевелился, не предприняв попытки остановить гостя. Рандольф схватил металлические прутья и в гневе дёрнул их на себя. - Вся глубина падения - фантом в вашей голове! Вильё Тюрель мудр и справедлив. Мы освободим вас! Разве защита себя - постыдное дело?

- Вы не знаете, что там произошло. Вернее, происходило. Не сразу...Развидеть не получится, поэтому бросьте обещания. Вы не освободите меня, да я и не хочу этого. Мир за пределами камеры сведёт меня с ума. Я знаю, что он из себя представляет на самом деле. Я видел...Там покончить с собой — единственное спасение. Но получится ли? Что если тело Бруно не может умереть? Жить в страхе и безумии? Не хочу. Радуйтесь незнанию, Фуко. Передайте Тюрелю все, что я просил вас передать, но сами не воспринимайте мои слова всерьез.

- Что вы хотите этим сказать, господин Франц? Буде великий грех по-вашему - избавление, а свобода - страх и безумие, то позвольте и мне высказаться на сей счёт, ибо молчать я не в силах. Опомнитесь! Жизнь свободного человека прекрасна, во всяком случае, ничего лучшего до сих пор не придумали. На пути сюда я видел солнце и чистое небо, реку и доброго оленя. Я гостил в тавернах, где пышногрудые служанки подавали мне мед и вино. Я слушал песни менестрелей и смеялся над кривляньями скомороха. Это ли не жизнь? Здесь, в аббатстве, я вижу тьму. Мрачные горбуны подносят мне гнилую воду, а сквозняки поют песни одиночества, но разве это беда, если завтра я вновь окунусь в объятия красавиц и отужинаю свежей похлебкой? Я свободен, и приглашаю вас присоединиться ко мне, а вы вместо этого изволите предпочитать мрак заточения? Как такое возможно? Нет, господин мой, я отказываюсь вам верить! Неужели вы и вправду настолько повредились рассудком, что мир ваш перевернулся с ног на голову? Ответьте же, о, несчастный! Франц Калленберг - безумец?

В сердцах Следопыт с такой силой дернул за решетку, что казалось, мог и вправду выдрать ее. Страж-Трава сделала его сильнее, и он слишком увлекся ролью пламенного сальмонтца, чтобы вовремя поумерить пыл. Бруно никак не отреагировал на его спектакль, что раздосадовало бы любого паяца, вложившего в своего героя столько же души, сколько Следопыт вложил сперва в Жиля Артуа, а после в Фуко.

- Вы упомянули скоморошьи кривлянья, - медленно зазвучал неприятный голос-хруст, - а мне всю жизнь было не по себе, когда доводилось смотреть на них. Всё одна мысль покоя не давала: а ну как их уродство - не данность жанра, но то, чем в действительности являются люди. В детстве то на мать, то на отца, то на брата погляжу, и все боюсь, что сейчас вместо родных лиц, проступят уродливые очертания настоящего. Считается, что художники и музыканты имеют особый дар, позволяющий чувствовать истинную природу окружающего и передавать ее настроения посредством творчества. Такая связь с тонким миром для многих непосильна, ибо не всякий разум способен справится с нескончаемой вереницей туманных образов, рождающихся в душе при контакте с сутью вещей. Оттого среди творцов так часто встречаются чудаки, способные на создание великих шедевров, но абсолютно непригодные для того, что именуется настоящей жизнью.

Знаете, Фуко, как мы отличаем талантливую работу от пародии на таковую? Оцениваем технику? Впечатленные сложностью исполнения заявляем, что перед нами произведение мастера? Что уж говорить, не без этого, но есть и другое, самое главное. Бывают картины, выполненные со вниманием к деталям, но абсолютно пустые. При взгляде на такие вы не прочувствуете настроение момента, не услышите голоса героев, не окунетесь в морской бриз или крики чаек. Вы увидите лишь плоский холст, а на нем филигранно исполненную плоскость. Так вот, превращение плоскости в глубину и есть тот таинственный ритуал, верное проведение которого межует мастера и мастерового. Его невозможно исполнить без упомянутой связи исполнителя с тонким миром. Примеры работ, не лишенных технических огрехов, в чем-то даже грубых, но, тем не менее, в должной мере позволяющих ощутить себя сопричастным кипящей в них жизни, являются прямыми доказательствами первичности глубины над плоскостью. Глубина, сокрытая за холстом невидима, но осязаема в душе. Ее невозможно оценить с точки зрения техники, но можно почувствовать и прожить. А вот плоскость прожить невозможно, будь она трижды прекрасна. В этом разница, Фуко. Превращение плоскости в глубину - есть непременное возведение призрачной лестницы для наблюдателя, пройдя по которой, он касается тонкого мира, а мы причисляем художника к ордену посвященных.

Я всегда любил искусство, видел в нем отсветы Господнего Творения. Тут вы должны меня понимать, вы ведь тоже своего рода творец. Будь у меня возможность обратить время вспять, я хотел бы одного - никогда не связываться с войной. С ранних лет посвятить себя постижению таинств живописи - вот путь, по которому мне следовало пойти, но судьба имела на меня другие виды и распорядилась иначе. Войны...войны...войны...все эти бесконечные короли, делёж власти, кровь… Моря крови объятые пламенем. Кого-то вдохновляет подобная...красота. Они видят в ней проявление высших чувств. Я не отношу себя к числу трупоедов, ибо только упыри способны питаться плотью визжащей девчонки, которую рука в кольчуге тащит за волосы в амбар. Наслаждаясь мерзким жертвоприношением, такие упыри вступают в контакт с тонким миром, создают жуткие, ни на что не похожие творения, и самое страшное здесь - не факт наличия упырей или жертвоприношений, а то, что мир глазами упыря может быть реальностью, тогда как мир глазами доброго человека - ложью и иллюзией, ведь что мы в сущности знаем о глубине нас окружающей, чтобы считать такую точку зрения бредом? Вера в Господа призвана уберечь нас от столь диких измышлений. Мы воспринимаем его благодать за истину, но вдруг все это лишь Великая Слепота, для того только в нас воспитанная, чтобы мы упустили главное - акт Господнего Творения есть последствие кровавой оргии небытия? С этой точки зрения Конец Света превращается из катастрофы в избавление, а мои попытки остановить его - в пособничество предвечному злу. Что бы вы про меня не подумали, Фуко, знайте, даже после увиденного в Эскальде я до последнего хватался за прежнюю веру, как за спасительную соломинку. Ведь мы так мало знаем о глубине, нас окружающей, чтобы заявлять что-то наверняка. Но это тело и эта камера...Они забрали у меня веру.

Камень, отравляющий мир болезненными грезами, захрустел так мерзко, что Следопыту захотелось лишиться слуха. Пальцы его все сильнее сжимали металл, за побелевшими костяшками готовы были сломаться кости. Рандольф с трудом сдержал рвотный позыв. На диво рассуждающего о вечности камня слетелись бледно-зеленые светлячки; с каждым взмахом крыльев боль стучала в голове. Придется терпеть. Сколько раз ему уже приходилось терпеть? Уже виденное - всегда боль и терпение.

-...особенно, к пейзажу. В отличии от меня Леонора не считала это чем-то серьезным. Скорее - увлечением витающего в облаках мальчика. Она и мое антикварное дело называла блажью. Пыталась отговаривать, потом махнула рукой, недовольно поджав прекрасные губки. Когда по наставлению лекарей жене пришлось вернуться в Сальмонт, я поклялся сделать все от меня зависящее, чтобы Бруно не повторил моих ошибок, реализовав себя там, куда тяготело его светлое доброе сердце - в искусстве. Я видел горящие глаза, когда сын садился работать над новой картиной. О, этот взгляд! В нем жила страсть! Я не первый год помогал молодым художникам, и связи в их кругах у меня были значительные. Моему сыну открывали секреты лучшие мастера, и сердце мое радовалось тому, как талантливая, но по-детски наивная рука Бруно обретала крепость и твердость. Лаура восхищалась им, упрашивая нарисовать что-нибудь лично для нее, любую мелочь вроде портрета ее котенка. В этом Бруно никогда ей не отказывал. В нашем доме скопилась целая коллекция кошачьих портретов. Дети хорошо ладили. Характеры у них были мягкими и уживчивыми, для мальчика, возможно, чересчур. Это важно, Фуко. Не думайте, что я трачу время на ностальгию. Во всей этой истории одно вытекает из другого, как месяцы, сменяющие друг друга...За холодом приходит тепло, а посеянные по весне саженцы восходят осенними плодами.

Однажды Лаура заявила, что коты ей наскучили, и было бы здорово воспитывать медвежонка. Так ее каприз натолкнул меня на мысль о переезде в деревню, где медведи и пейзажи встречаются в изобилии. Все взаимосвязано, Фуко. Лесов я насмотрелся на службе вдосталь, и никогда бы не подумал, что захочу жить на природе. Неожиданно Лаурины медвежата поколебали мою уверенность. За месяцы я убедил себя: призраки прошлого не в праве портить будущее моих наследников. Воспоминания о Чаще грызли меня, но стоило их отбросить...Ужели не хотел бы я просыпаться вдали от Вышеграда, где в солнечные дни у счастья нет границ? Где, ступив утром за ворота, к вечеру доберешься до воздушных замков, воздвигнутых облаками? Ужели воспротивился бы тому, чтобы дети мои посетили эти замки? Чтобы сын увековечил бессмертие нашего рода, изобразив сестру, уснувшей на перине из грозовых туч? Кажется, ответы я знал заранее.

Мне удалось найти подходящее место в землях графа Вильгельма. Состояние усадьбы требовало ремонта, граф предоставил мне работников и дело закипело. Лауре не терпелось поскорее увидеть Эскальд. Ее мечты о званых вечерах в один миг сменились прихотью к путешествию. Я объяснял ей, что жизнь в деревне может разочаровать молодую девицу, но она только закатывала глазки. Возможно ли всерьез воспринимать капризы тринадцатилетней дочери? Я понимал - через неделю она заскучает, через две запросится назад, через три назовет меня мучителем, поэтому рассматривал Эскальд в качестве временного пристанища.

С Бруно пришлось тяжелее. Мальчик не питал энтузиазма касательно "заточения на краю света". Разлука с друзьями навевала на него тоску, простор для творчества представлялся похоронами юности, и все же нам с Лаурой удалось склонить его на свою сторону. Во многом это случилось благодаря совместному осмотру владений. Красота вихрящегося октября, его землисто-сладковатый аромат, лучи последнего солнца, золотящего листву в березовых рощах, густые дубовые тени, ввечеру тянущиеся к серому камню обветшалой усадьбы... Эскальд очаровал сердце романтика. Видеть своими глазами стоит многого. Справедливо говорят - большое раскрывается на расстоянии, но детали, способные изменить представление о большом, возможно исследовать лишь вблизи. Так произошло и с Бруно.

Вплоть до первых заморозков ремонтные работы кипели денно и нощно. Письма с отчётами доставляли раз в неделю. Единственный неприятный случай произошел в конце ноября, когда без вести пропали трое каменщиков, оставивших рабочие места за час до отбоя. Молодые люди были на хорошем счету, не имели взысканий, отличались послушанием. На третьи сутки старшему рабочему, мастеру Йохану, доложили об их обнаружении. Беглецов нашли замёрзшими в трёх верстах от усадьбы, на Соколиной Высоте - крутом холме посреди леса. Рядом с телами валялись пустые бутылки. Гибель до безобразия прозаическая: день рождения, строгий мастер, вино и получасовой сон перед обратной дорогой. Звериных следов поблизости не наблюдалось. По какой-то причине волки не тронули тела. Несчастных похоронили в соседней деревне, и все пошло своим чередом. Я не стал рассказывать Лауре о случившемся. Бруно предположил, что Соколиная Высота должна быть местом удивительным, раз уж троица не поленились тащиться в такую даль. Ему загорелось почтить память погибших, изобразив последнее, на что смотрели их глаза. Взбудораженное состояние выдавало его неподдельный интерес к заманивающей в могилы красоте. Натура художника разглядела в банальной истории жутковатый сюжет: ноябрьские сумерки под серым безжизненным небом...голые стволы...снег засыпает человечьи следы...безмолвный лес враждебно следит за троицей у костра...темно-синий...серый...черные тона… Думаю, так он себе это представлял.

С началом зимы пришла пора внутренней отделки. Заполнив дровницы, я поселил рабочих в доме под обещание топить камины, веселиться и не отказывать себе в радостях. За все было заплачено. Мне хотелось вдохнуть жизнь в стены Эскальда прежде нашего появления, и молодые шумные ребята как нельзя лучше подходили для этой цели. Ко всеобщему прискорбию не обошлось без происшествий. Плотники недосчиталась девятнадцатилетнего Мильке, повредившего шею при спуске в подвал. Перед смертью парень два дня провел в беспамятстве. В его бредовых стонах друзьям удалось разобрать предостережение "держаться подальше от страшных лестниц", после чего Мильке скончался, так и не приходя в сознание.

Разумеется, я не подозревал о грядущей беде и не придавал несчастным случаям значения. Строительные работы всегда были опасным занятием, смерти на них не новость; но вы, как человек, знакомый с развязкой, должны понимать, куда все шло с самого начала. Это место забирало жизни, Фуко, подпитывало ими свою красоту...

Из-за жуткой боли в голове отвечать Следопыту было тяжело. Язык еле ворочался, слова сделались оборванными. Предприняв над собой усилие, он постарался придать голосу уверенности.

- Я обратил внимание на другое. Вы изъясняетесь, как поэт или художник, а не как солдат. А ещё говорят, старые привычки не забываются.

- Вижу, моя личность не даёт вам покоя, - чиркнул камнем о камень Бруно. - Не разочаровывайте меня, переплётчик. Солдатская жизнь давно в прошлом. Книг за годы я прочел немало, особенно поэзии.

Следопыт собрал мысли в кучу.

- Как бы вы поступили, откажись Бруно переезжать?

- Старался бы до него достучаться. Рано или поздно мне бы это удалось.

- Давлением?

- Доводами. Бруно прислушивался к моему мнению.

- Выходит, вы бы настаивали?

- Его следовало подтолкнуть, не уязвив самолюбия. Город обучил его ремеслу, но для превращения ремесла в искусство Бруно требовалась тишина и вдумчивое погружение в работу.

- Вы упоминали его покладистый характер. Похоже на правду. Мальчик отказался бунтовать против отцовского видения его судьбы, такое бывает нечасто. Что до замёрзших рабочих...Сколько времени прошло со дня пропажи до момента обнаружения тел?

- Я не присутствовал там лично. Мастер Йохан говорил о трех днях.

- И никаких следов?

- Никаких.

- Я слышал, в Гоффмаркском графстве после войны расплодились волки.

Бруно едва заметно прищурился.

- Вы верно слышали. Волков хватает. Однако, про следы мастер Йохан не упоминал. Странно, не находите? Голодный волк, не тронувший свежее мясо..

- Странно, странно. Но мастер Йохан мог и соврать.

- Он не врал, Фуко из Сетьен-Жюре. Волки не тронули тела и не поднимались на Соколиную Высоту. Я уверен в этом.

- Не сомневаюсь. А на похоронах вы присутствовали? Всё-таки, ваши владения.

- На похороны не успел, но могилы посетил и с местными пообщался. Говорят, хоронили в открытых гробах.

- Жаль, что не успели. Полагаю, с историей Мильке вы также знакомы со слов мастера Йохана?

- Он поставил меня в известность. Потом я узнал подробности у друзей погибшего. На первый взгляд - ничего интересного, обыкновенный несчастный случай.

- А на самом деле?

- Слушайте по порядку, Фуко, ибо одно вытекает из другого. Во второй половине февраля мы всем двором перебрались в Эскальд. Если помните, в этом году снег сошел в конце января, а уже через месяц погода скорее напоминала апрель. Нежданное тепло было воспринято мною, как благословение перемен, и мы безотлагательно двинулись в путь.

Размерами усадьба превосходила наш дом в Вышеграде. Многие помещения оставались под замком, часть первого этажа, подвал и хозяйственные пристройки отводились прислуге, тогда как второй этаж полностью принадлежал хозяевам. В одной из гостевых комнат, выходящей окнами на дубы, Бруно пожелал обустроить мастерскую. Для жизни он выбрал центральные покои возле главной лестницы. Лаура облюбовала спальню напротив спуска в гостиную, мне отошли дальние комнаты в западном крыле.

За спиной Следопыта брат Эльке зашевелился.

- Господин Артуа, - робко пробормотал старик, - на сегодня пора заканчивать. Скоро явятся Божьи Судьи.

Рандольф кивнул, отчего голове стало ещё больнее.

- Что, Фуко, покидаете меня? - донеслось до него нечто, похожее на скрежет. - Говорим-говорим, а все только время тратим, так по-вашему? Пока скучаете в обществе монахов, вспомните все, что я вам рассказал. Обратите внимание на детали. Завтра поймёте, для чего была эта присказка. Часа времени нам хватит.

Мальчишка предпринял попытку улыбнуться, но дрожащий от зелья воздух превратил улыбку в гримасу.

"Здесь лучше не улыбаться, - пронеслось в голове у Следопыта, - это место красоту преображает в уродство".

Старик уже готов был закрыть смотровое оконце, как вдруг он сообразил, что забыл задать последний вопрос.

- Брат, прошу, позвольте минуту, и мы сразу уйдем.

- Только скорее, вильё. Минута, и я закрываю окно.

- Благодарю вас, брат! Escual si sheron vilo Franc! (Последний вопрос, господин Франц (сальм.)) - обратился он в камеру. - Когда по-вашему наступит Конец Света?

- Эра Презренных завершается, Фуко. Четыре бледные звезды уже рядом. Не знаю, когда точно это случится. Завтра или через год? Но какая вам, в сущности, разница, если все это лишь плод моего воображения?

Договорить он не успел. Время вышло, и брат Эльке захлопнул окно.

Продолжение истории таинственного заключенного можно будет узнать в следующей части уже в субботу. Кто не хочет ждать, книга выходит вперед на АТ - Краснолесие. Небосвод Лебедя

Телеграм канал с подробностями о вселенной - https://t.me/nordic_poetry

Предыдущие части: Пролог ; Глава 1(1) ; Глава 1(2) ; Глава 1(3) ; Глава 1(4) ; Глава 2(1) ; Глава 2(2)

День 1.

Внутри камеры время остановилось. Утро и день, и вечер, и ночь были единым целым. Они разучились менять друг друга, и коли зло пробуждалось во тьме, избранное против него оружие - ненадежный факельный свет, могло в любой момент оставить пришельца один на один с врагом. Затухнет огонь, и придется красться на ощупь, ориентируясь на скрип ржавых цепей, красться и понимать: оно видит тебя, а ты его - нет.

Жутко.

А что, если кандалы давно пустые? Звон их - насмешка, обман слуха...Подумай, сколько ты уже здесь? В застывшем времени не разберешь. Минуту? Час? Неделю? Бродишь, по кругу, как слепой котенок, а оно вырвалось на свободу, растерзало твоих братьев, и сейчас, утробно хихикая, несётся где-то в полях, на пути к ничего не подозревающей деревне. Никак нельзя давать факелам погаснуть, иначе - беда.

На то, чтобы отогнать от заключенного темноту, света в камере хватало. Юноша казался спящим, но способен ли человек уснуть в таком положении? Должно быть, когда утро и день, и вечер, и ночь становятся единым целым, а ты стоишь на онемевших коленях и не можешь пошевелиться, сон - единственный выход из положения. Какой у него обречённый вид, эти синяки под глазами…

Следопыта передёрнуло.

Смекни монахи, кто скрывается под личиной Жиля, быть ему на месте Бруно Калленберга. У тех двоих сзади дыхание ровное, но сердце бьётся беспокойно. Супротив него, по счастью, ничего не замышляют. Они не рады тому, что попали сюда, и хотят поскорее вернуться обратно.

Следопыт ещё раз осмотрел мальчика. Легко вьющиеся каштановые волосы спадали до плеч, грязные, засаленные, спутавшиеся; на щеках, на подбородке, над верхней губой позорилась юношеская жиденькая поросль. Мало за месяц отросло, другой бы весь бородой покрылся, а у этого - пушок. Лицо тонких черт, по-своему красивое, горбинка носа наверняка от матери, в Сальмонте такие часто встречаются. На теле, покрытом набедренной повязкой, следы пыток отсутствовали. По какой-то причине Божьи Судьи решили не прибегать к дознанию металлом. Бруно выглядел худощавым, но не истощенным, а значит, голодом его не морили. Хотели, чтобы пленник протянул подольше.

- Брат Тюзи́, - обратился вильё Артуа к стоявшему позади монаху, - мне бы хотелось узнать, что значит эта нагота? Зачем вы морите юного господина отвратительным холодом ваших подвалов? Клянусь, пекло снаружи этим камерам нипочем. Страшно подумать, каково здесь в холодное время. Отвечайте, брат, я жду.

Это "отвечайте", сказанное в приказном тоне, Следопыт выплюнул, смерив невысокого дородного человечка, приставленного к нему в качестве провожатого, полным негодования уничижительным взглядом. Получилось правдоподобно. Прежде, чем ответить, брат Тюзи несколько раз удивлённо моргнул. Сердце его забилось чаще.

- Божьи Судьи не отчитываются перед нами, господин Артуа, - склонил он голову в знак почтения. - Вопрос ваш надобного задать настоятелю сего тихого аббатства, милостивому отцу Тибо. Буде он посчитает нужным ответить, вы узнаете причину.

Каков наглец! Жиль Артуа сверкнул глазами.

- Хорошо, - процедил он, с трудом сдерживая ярость. - Я запомню ваши слова и поинтересуюсь у отца Тибо причиной бесчеловечных издевательств над родственником господина Тюреля, после чего доложу обо всем своему патрону. Благодарю за совет, мудрый брат Тюзи.

- Господь не наделил меня мудростью, но я буду молиться, чтобы он подсказал сальмонтскому вельможе мудрые выводы, - вновь склонил голову дородный человечек.

- Не сомневайтесь, о его выводах вы узнаете первым.

- На все воля Господа, господин Артуа.

Как он и предполагал, провести монахов оказалось не сложно. Пусть обороняются, пусть негодуют, в подземелье среди одержимых или в покоях настоятеля - не важно. Ныне дерзость - эликсир Следопыта. Не желая более смотреть на выцветшую рясу, вильё Артуа резко развернулся к смотровому оконцу. Нужный результат был достигнут, послание дошло до адресата и Бруно Калленберг обратился во внимание.

Алхимические символы, намалеванные известкой на каменных стенах и металлической двери, были Следопыту хорошо знакомы. Попадались и те, значения которых он не знал. Так, перевёрнутые треугольники, в нужной последовательности соединяющие орнаменты - утреннюю звезду, подземный ветер и три предвечных замка - Башню Шута, Дворец Сестры и Стену Востока, должны были запереть зло внутри камеры, лишив его воли к сопротивлению; Глаз Камегорна, вертикально начертанный за спиной заключенного, символизировал Рождение Истины, с помощью которого мудрецу становилось ведомо имя и происхождение зла; остальные знаки в виде множества точек и непонятных букв, по всему похоже являлись порождением Божьих Судей, и где-либо за пределами Вистенхофа известности не обрели.

- Vitou bressie mourshe Bruno! (Приветствую Вас, господин Бруно! (сальм.)) - произнес в трепещущий полумрак Следопыт, одновременно прислушиваясь к биению сердца заключенного, - Voual de fluere elsanie vilo Franc? (Или, правильнее сказать, господин Франц?)

Сердце в каменном мешке забилось чаще - его понимали. Следопыт не сомневался, что мальчишка, гордившийся именем матери, должен говорить на языке предков Тюрелей.

- Я знаю, вы меня слышите. Не переживайте. Двое олухов позади не станут нам докучать. Они настолько же невежественны, насколько и набожны, их наречие грубо и вульгарно, как и сами эти свинопасы. Великий Язык им незнаком. По дороге сюда я имел возможность удостовериться в этом, назвав толстяка - чревоугодником, а его собрата - языческим дикарем. Трудно представить, но Великий Язык для них - набор непонятных звуков. Порой правда смешнее вымысла, господин Франц. Мое имя - Жиль Артуа. Я прибыл сюда по поручению моего патрона, вашего тестя и товарища Франка Тюреля. В роковых обстоятельствах вильё Тюрель протягивает вам руку помощи. Смею надеяться, вы по достоинству оцените его великодушие.

Произнося эти слова, Рандольф следил за лицом заключённого. Первая реакция — самая важная. Если подыграть, мальчишка непременно заговорит. Незнакомый монахам язык послужит залогом их безопасности. Жиль Артуа вежливо выслушает Бруно, задаст уточняющие вопросы и распознает отголоски правды, заглушаемые потоком затейливых фантазий безумца.

Руна алагаз - внимание - вырезанная на груди во время ночёвки близ Хютэ, усилила зрение Следопыта, позволяя различать в поведении собеседника мельчайшие детали, способные выдать ложь.

Пламя дрогнуло и заплясало, увлекая за собой переменчивые тени. Заключённый пошевелился, глаза его приоткрылись. Красные, воспалённые и полные отчуждения, они неподвижно взирали на вильё Артуа из под тяжёлых век. То был не мальчишеский взгляд. Сперва Следопыт разглядел в нем удивление, затем непонимание, но проблеска надежды, на которую он рассчитывал, так и не последовало. Дурной знак. Когда отсутствует надежда, языки развязываются неохотно.

Надежду требовалось возродить.

- Сожалею, господин Франц, - продолжил он в доверительном тоне. - Из-за меня вам приходится вновь смотреть на эти стены. Увы, другого места нам здесь не предоставят. Вышеградские варвары, выдумавшие называться Божьими Судьями, забыли, кем являются на самом деле. Полагаю, следует напомнить им об этом. Патрон в бешенстве, рвет и мечет, да вы и сами знаете, каким он бывает, когда гневается. Скоро вы будете на свободе, если, конечно, передо мной и вправду вы.

В этот момент глаза заключенного дрогнули. Одним коротким движением взгляд его метнулся вбок и тут же вернулся на прежнее место, но Следопыт успел отметить, что посмотрел Бруно в сторону, откуда являются посетители. На время успокоившееся дыхание мальчишки сделалось неровным, а значит, пришла пора переходить к наступлению.

- Вижу, вам хочется высказаться. - Жиль Артуа резал словами, как ножом. - Молчите и слушайте, ваше время говорить ещё не настало. Вильё Тюрель требует от вас одного - правды. В моём распоряжении всего три дня. Три часовых визита, и первый из них скоро закончится. Вы должны рассказать мне обо всем, что приключилось той злополучной ночью. Также вам необходимо передать послание вильё Тюрелю: что-то личное, о чем известно только ему. Так он сможет убедиться в правдивости ваших слов. Покинув аббатство, я незамедлительно отправлюсь в Вышеград, откуда вышлю патрону письмо с подробным изложением услышанного. Когда оно достигнет Сальмонта, можете считать себя спасенным. Я вновь приеду за вами, и мы вместе поедем домой. Хорошенько подумайте обо всем, что расскажете мне, ибо другого шанса не будет. Ну а пока я хочу услышать простой ответ: готовы ли вы помочь вильё Тюрелю? Вот теперь можете говорить, но помните - только по-сальмонтски. Медлить нельзя, этот боров вот-вот захлопнет окно.

Мальчишка попробовал пошевелиться, но цепи не дали. Распухшие губы пришли в движение, пытаясь выговаривать слова.

-Aldou volien, aldou la soliate, (Я согласен, я расскажу)- простонал он, глядя на грязные колени. - Только...- Следопыт увидел опустившиеся и поднявшиеся веки, кровавые прожилки на белках, светло-карие пульсирующие зрачки; пристальный взгляд Бруно вновь устремился на него; волоски на теле неприятно зашевелились, пламя затрепыхало, но не погасло. -...Завтра с вами придут другие...проверьте, что те тоже не понимают...- Корочки запекшейся крови полопались на губах; темнота в коридоре задышала с мальчиком в унисон; монахи испуганы, шепчут молитву. -...Иначе вам конец. Меня вы не спасете, так поберегите хотя бы себя.

От голоса тянуло болью и безразличием. Не было в нем желания спастись или бороться за жизнь, только хрипловатый хруст надтреснутого камня, неживого, но существующего. Чего же так перепугались провожатые? Уж не того ли, что камень вдруг заговорил? Уж не того ли, что речи камня тушат свет безо всякого сквозняка? Речи камня - песни мертвой мечты…

...Когда-то давно двенадцать камней на вершине холма образовали жертвенный круг; сумрак солнечных затмений был отцом тех камней, а тьма лунных затмений - слепой матерью. Глупые люди нашли то древнее место себе на погибель. Высоко над холмами потянулись дымы костров, гортанные напевы распугали птиц, но однажды утром чествуемое безумцами молочное небо излилось на землю густым туманом, и глупые люди исчезли в нем один за одним. А камни остались. Туман разрушил круг, разнес их по сторонам, лысые холмы поросли сосной, замолкли речи порождений затмения...

...Крик.

- Окно! Скорее, брат Дони́!

...Толстяк трясущимися руками разжигает факел, светит на дверь, куда спешит его помощник...

Прежде чем смотровое оконце захлопнулось, Рандольф успел заглянуть внутрь. В темноте клетушки Бруно Калленберг взирал на него безжизненными глазами человекоподобной куклы. Ему сделалось не по себе.

- Довольно, господин Артуа, пойдемте! - коснулся его плеча брат Тюзи, призывая поторопиться. - В подземелье небезопасно.

Следопыту ничего не оставалось как последовать за ним.

По пустому коридору с низким потолком они торопливо удалялись от камеры, где голос человека, бывшего собственным отцом и собственным сыном, связал меж собою два мира. Следопыт не знал, что за место пригрезилось ему. Силуэты настоящего затянулись пасмурной стариной, отвечая кругу камней гаснущим светом Вистенхофских подземелий...Привидевшееся не было случайностью, но для понимания природы эманаций требовался более продолжительный контакт с мальчишкой.

"Калленберг знал, за что платил, - подумал Рандольф мрачно. - Завтра нужно быть готовым. С Бруно неладное."

Миновав несколько перекрестков, они очутились в дугообразном коридоре. Всего по два факела у входа и выхода, меж ними - темнота. Обернувшись он увидел второго провожатого — бледного, с трясущимися руками, а ещё через несколько шагов услыхал шепот молитвы.

Внезапно брат Тюзи замер посреди прохода.

- Мне казалось, это тюрьма. Разве тюремщикам пристало бояться? - спросил Следопыт, останавливаясь подле монаха. - К чему это бегство?

Тот ответил не сразу. Долго крутил головой, прислушивался к тишине, после чего ускорил шаг вдвое против прежнего.

- Мы не тюремщики, господин Артуа. Всего лишь проводники, выполняющие поручение настоятеля…В этих подвалах живёт зло. Борьба с ним - дело Божьих Судей. Мы не имеем к ним отношения, и нам не зазорно бояться.

- Божьих Судей вы также боитесь?

- Грешники трепещут пред их суровым ликом, но верным служителям Господа нет причин бояться Его Судей. Мы не встречаемся с ними, ибо живём по Его законам. В смиренной покорности — спасение, вильё.

- Преклоняюсь перед вашей самоотверженностью во служении. Это не всякому дано.

В ответ монах покачал головой.

- Гордыня погубит вас, господин Артуа. Вы считаете нас глупцами, наделенными властью...Догматики, бежавшие от мира получили право карать этот мир - так вы считаете?

- Не совсем, брат. Я верую в Господа, но мне кажется, вами он недоволен. Похищать и пытать невиновных — это ли не грех?

- Гордыне вашей противна всякая мера. Вы осмеливаетесь решать, кто виновен, а кто - нет. Вы жаждете вершить судьбы, позабыв о Том, кому Единственному это подвластно...

- Я требую лишь справедливости, и я получу ее! - повысил голос Жиль Артуа.

- Выходит, вы первый, кто должен благодарить Божьих Судей за их работу. Доказанная одержимость снимет с заключённого все обвинения. Это то, за что вы радеете.

- Одержимость или безумие? Где грань, отделяющая одно от другого? Вы верите в справедливость Божьих Судей?

- Осторожнее со словами, - шепотом перебил его брат Дони, замыкающий подземную процессию. - У стен есть уши. За ваши речи нас обвинят в крамоле.

- Превосходно! - воскликнул Рандольф, цокнув языком. - Я уж было подумал, над вами довлеет обет молчания, но оказывается, вы разговариваете! Firte! (Славно!) По правде, суровый обет был бы удобен среди ушастых стен...

- Помолчите, господин Артуа! - Слова брата Тюзи прозвучали внушительно, как если бы их изрек не булькающий мужичок, но седовласый инок с острова Фуржэ (старейший монастырь Сальмонта находится на острове Фуржэ, прим. автора). - Сейчас не время и не место паясничать. Просто помолчите, а лучше, прочитайте вместе с нами молитву. "О доме и милости" - знаете такую? Видите, как дрожит огонь? А теперь обернитесь. Мы идём по Коридору Звездочета, он длинный, и вам будет хорошо видно.

Следопыт шагнул вправо, чтобы брат Дони не мешал обзору. Коридор и вправду был длинным, через каждые десять шагов на обеих стенах висели факелы. Впереди огонь освещал дорогу, за спиной по пятам их ползла темнота. Один за другим факелы затухали, оставляя после себя неизвестность. Теперь ему стало понятно, отчего брат Тюзи так торопится.

Дальний факел моргнул и погас.

- Господь! - вырвалось у Жиля Артуа. - Тьма идёт за нами следом из глубин триклятых катакомб! Что же это такое, брат Тюзи?

Разом погасли ещё два факела.

- Зло, вильё. То самое, над которым господа, вроде вас, привыкли смеяться за бокалом вина. А оно здесь, рядом. Оно описано в священных текстах, и сверх того знать о нем не пристало. Господь поможет нам, и да падут нечистые враги его от меча его, и да низвергнуты будут обратно во преисподнюю.

До конца коридора оставалось чуть, когда с уст брата Тюзи слетели первые слова молитвы о "Доме и милости".

- Господь Всеблагой, Владыка на белом троне, да озарит имя твое путь во тьме, дорогу к дому, живущему во свете твоём…

Они повернули налево, оказавшись в изломанном лабиринте, где каждые пять шагов сопровождались новым поворотом. Видимость была затруднена. Вскоре к звону брата Тюзи присоединился низкий гул брата Дони. Такие непохожие, голоса их дополняли друг друга, создавая переклич надежды и беды - основной лейтмотив молитвы.

- Да воссияют брызги океана твоего, подобно звёздам небесным, и разлетятся над миром, днём и ночью даруя путеводную нить изнывающим от зноя...

"Это нам знакомо" — ругнулся Следопыт, вспоминая паскудных мух.

Поворот. За ним ещё. И ещё. Эхо голосов отражается от пола, от стен и потолка. Камень передразнивает, уродует слова. Замолчать, чтобы не слышать речи камня? Нет, только не сейчас. Сейчас никак нельзя.

Третий голос с лёгким акцентом присоединился к первым двум.

- Да будет дарована крупица силы твоей стершему ноги в кровь, да будет ниспослана крупица терпения твоего ждущему возвращения любимого...

Известно, что молитва гонит страх, сомнения и боль. Тысячи тысяч повторяли ее прежде, и миллионы повторят после. Велика громада веры поколений. Наша вера - дар нашим детям, капля в море силы священных слов. Рандольф наизусть помнил слова Девяти Молений, но если что и лил в море, то была капля мертвой воды, ибо в словах его не слышалось веры. Когда брат Тюзи готов был закричать, а руки брата Дони затряслись, угрожая выронить факел, впереди показались ведущие наверх ступени. Выход.

Смолкли голоса, факелы горели ровно, где-то тихо капала вода. Тьма осталась позади, за одним из бесконечных поворотов. Пройти оставалось не более двадцати саженей. Переводя дыхание, брат Тюзи остановился, тыльной стороной ладони вытерев пот со лба.

- Признаться, господин Артуа, - звякнул он связкой тяжелых ключей, - вы только что удивили меня. Буде уста человека помнят слова молитвы, Господь живет в его сердце. Не зря сказывают, что сальмонтцы набожны, если даже такой гордец, как вы, обращает к Нему свои упования. Когда вы молились в последний раз?

- Только что, - пожал плечами Рандольф

Монах нахмурился.

- Вы поняли, что я имею в виду. Когда вы молились в последний раз до сего часа?

- Утром, когда вы опоздали явиться за мной. Молитва "О новом дне", я читаю ее всякий раз, как проснусь, - не моргнув глазом соврал Следопыт.

Поднявшись по ступеням, они встали у двери.

- Хорошо, если это так, вильё, - нравоучительно провозгласил брат Тюзи. Нужный ключ был в его руке, но открывать проход он почему-то мешкал, неуверенно поглядывая на сальмонтца. - Простите, если был с вами строг. Вы должны понять, ибо сами видели…- Монах запнулся. - По-прежнему намереваетесь прийти сюда завтра?

- И завтра, и послезавтра. - Вильё Артуа начинал терять терпение. - Раз уж зло не добралось до нас, проводите меня на конюшню. Я хочу повидать своего Нирсина, но не знаю дорогу. Слоняться по замку, мешая братии, было бы невежливо.

Брат Тюзи повернул ключ в замке, приоткрыв дверь. Устремившийся в подземелье сквозняк поколебал пламя факелов. Монахи напряглись, но продлилось их замешательство недолго.

Невысокий человечек склонил голову.

- Следуйте за мной, господин Артуа. Мы пройдем короткой дорогой, никого не потревожив. Общий завтрак в десять, таков распорядок. Захотите присоединиться, двери трапезной для вас открыты.

Следопыт кивнул. Становиться диковиной за монастырским столом ему не хотелось.

Его ждали леса и звериные тропы - подготовка к завтрашнему дню. А монахи пусть за глаза шепчутся, меньше будет поводов для подозрений. В последний раз оглянувшись на катакомбы, он поднялся по лестнице.

***

До полудня надобно зелейнику сыскать и нарвать три пучка отоло́ца, известнго под именем Остёр-травы, что на опушках произрастает не иначе, как у северной стороны стволов берёзовых, где древес оных в ряд числом не меньше пяти выстроилось. Добывать редкий отолоц стоит аккуратно, дабы не порезать руки да персты не поранить, ибо не должна кровь теплая с телом его соприкасаться. Так, прежде всего, надобно просыпать на него сверху заблаговременно истолченный в пыль сухой дубовый лист тремя медленными движениями посолонь, а уж после того рвать.

Валдуллу или вдовий погодок - шесть стебельков - использовать единственно ту пристало, каковая поспела в четырнадцати шагах окрест выпяченного корневища древа старше тридцати вёсен, чем старее, тем пригоднее трава. Молодую валдуллу, до летнего Солнцестояния зревшую, допустимо употреблять целиком, но у всякой, что после уродилась, брать исключительно верхнюю треть стебля. Зелейнику надобно об опасности памятовать и советы данные соблюдать, в противном случае вдовий погодок явит суть свою ядовитую, коей последствия слепота да паралич.

Лосиный корень - улулья́ве найти всего проще в дождливый день по краям торфяного болота у первого сушняка, но буде светит солнце и болото далеко, старинный способ гласит: на пригорке в три часа пополудни подле самой низкой ели встать спиной к тому месту, откуда кукушка кукует, и как подымется ветер, идти вперёд до первой кабаньей тропы, там по левую руку повернуть и ещё сто шагов идти с закрытыми глазами. Раньше назначенного открывать нельзя, беда случится. А коли преодолеет зелейник путь обозначенный по всем правилам и глаза откроет, там и улульяве сыщется недалече, но погибельна спешка при работе с ним, то ни в коем разе забывать не следует.

Перво-наперво для подготовки к удалению из земли, требуется корень линией круговой очертить, шириной в две ладони. После внутрь круга потребно ровный крест вписать, и в точках, где сей крест пересечет границу круга, расположить четыре пирамидки с равными сторонами, каждую из трёх веточек осины высотой в вершок. Рядом с пирамидкой, ближе всех к зелейнику находящейся, бросить три сухие ягоды калины, с первыми заморозками сорванные, и не сходить с места до той поры, покуда ветер не переменится, как то затихнет, коли дул, аль наоборот, подымется при безветрии. Тогда только можно лосиный корень срывать без страха.

Таковы три главных ингредиента Зелья и правила добычи оных. Помимо вышеназванного на усмотрение зелейника в отвар добавляются: иссушенные соцветия страж-травы - гуторуса, полынь дурманная - фильдальял, масло крапивы жгучей - ацетиума, почки вербы узколистный - эха́улдорэ, в пропорциях, соответствующих положению Светил в Старшем Доме на момент приготовления эликсира. Оные тонкости воздействий звёзд на чаровные травы разъяснены в "Timene Alaman" — "Травнике Аламана", посему зелейнику, буде жаждет он совершенства в своих изысканиях, не раз доведётся обращаться к указанной работе.

Подобно тому, как прозревший Бог отправился в поисках Корня Мира к морю, так и всякий, что взялся отвары готовить, должен верно уметь обращаться к воде и следовать слову ее, ибо с прочими ингредиентами наравне дарует она отвару частицу силы своей. И если нет сомнений в том, что слияние трёх лесных ручьев в единый поток на рассвете дарует воду, каждому эликсиру пригодную, то во всех прочих случаях, ошибка в выборе может безвозвратно погубить эссенцию, нерадивым учеником приготовляемую. Дабы того не свершилось, требуется зелейнику искать заводь тихую, где ни рыба хвостом не бьёт, ни птица не охотится. Как то дело сложится, заглянуть аккуратно в темную воду, ни руками ни чем иным до неё не дотрагиваясь. Увидит отражение свое неподвижным - можно черпать, побежала по нему рябь - лучше убираться, и особенно, коли вечер наступил, да ивы окрест стоят. Когда набралась вода в сосуд подходящий, трижды к ней обратиться пристало:

"Источник Света Йалузиль, кровь севера, позволь испить света твоего"

"Источник Мудрости Кьйолзуаль, кровь запада, позволь испить мудрости твоей"

"Источник Силы Филуоль, кровь востока, позволь испить силы твоей"

Очередность упомянутую соблюдать в строгости, ничего не перепутать. Медленно и напевно пристало звучать речи зелейника, ибо уродство языка убивает и воду тем языком заговоренную.

Смешение полученных ингредиентов умение тонкое. Каков не будь рецепт, внимательностью творящего и единственно ею обретёт он воплощение. На широком плоском камне, где травы и воду в цельный эликсир превратить задумано, руны Высокого Наречия вытесать следующим образом:

В левом верхнем углу вязь Алагаз-Вуго-Куро; искомый смысл - Перерождение

Ниже того, под углом в тридцать градусов на расстоянии не более ладони вязь Соулу-Куро-Улгаз; усиление второй высоты; искомый смысл - Громовья Гора

В правом верхнем углу вязь Мирху-Тургаз-Тиаро; искомый смысл - Плакальщица

Внизу по центру поочередное сплетение вязей: Алагаз-Тургаз, Тиаро-Улгаз, Фуди-Тиаро; усиление первого компонента третьей высоты; треугольник соответствия Старшему Дому основанием на северо-восток.

Все названные фигуры соединить промеж собою линиями прямыми. В середине камня начертать узор Поиска Первоосновы, на коем узоре сложить дрова, предпочтительно берёзовые. Едва первые закатные тени коснутся камня, буде до сего момента не касались, надлежит зелейнику разжечь огонь и довести подготовленную воду до кипения, после чего поочередно добавлять в нее ингредиенты в следующей последовательности: вдовий погодок-(страж-трава)-(крапива жгучая)-остёр трава-(полынь дурманная)-лосиный корень-(верба узколистная).

Промежутки между внесением компонентов отсчитывать равные, продолжительностью от двух до трёх криков кукушки, в зависимости от количества оных компонентов в избранном составе зелья, чем больше, тем короче промежутки. Время не есть мерило объективное, ибо неоднородно оно. На стыке сфер, связь с коим наделяет отвар необыкновенными свойствами, течение времени отличается от известного зелейнику по миру сущему. Для того и надобно ему к кукушке прислушиваться, ибо голосом ее говорит неосязаемое, в голосе ее - летосчисление Хаульхейге, мира посмертия, обиталища духов.

И вот как стоит определять, что отвар готов: с момента внесения последнего компонента обождать двадцать семь кукушечьих криков и после того вглядеться в дым. Только он укажет правду, а потому, как бы сильно глаза не слезились, как бы не резало их, да не щипало мучительно, глядеть внимательно предстоит, ровно до той поры, покуда не откроется зелейнику в дыму нечёткий образ клубящегося шара, питающегося дымом, а вместе с ним и памятью человечьей. Нельзя позволить шару тому увеличиться. Едва только явится видение, сосуд потребно снять с огня, пламя затушить и сажей поверх всех вязей Печать Ольдура начертать. Ежели будет все сделано верно, вместе с дымом и шар рассеется, и душе зелейника боле ничто угрожать не станет.

О происхождении шара того лучше и вовсе не думать. Не все знания благо несут. Особую осторожность проявить надобно, коли происходит ритуал в свете кровавого заката в местности холмистой, ибо не всегда холмы есть то, чем кажутся. Пусть же избегает зелейник по возможности рдяные закаты и тихие холмы, ищет место и время безопасное. Печать Ольдура - подмога для всякого чаровника, с Хаульхейге связаться вздумавшего, но горько пожалеет несчастный, чья рука дрогнет во исполнении приведенного ритуала...

GORGOSA MENTORIUM – Небосвод Лебедя

О том, какие ужасы расскажет Рандольфу заключенный, можно будет узнать в следующей части уже в среду. Кто не хочет ждать, книга выходит вперед на АТ - Краснолесие. Небосвод Лебедя

Телеграм канал с подробностями о вселенной - https://t.me/nordic_poetry

Предыдущие части: Пролог ; Глава 1(1) ; Глава 1(2) ; Глава 1(3) ; Глава 1(4) ; Глава 2(1)

Разбуженный собственными стонами, Следопыт не сразу понял, где находится и что происходит. Такое с ним случалось редко: лоб покрылся испариной, правая рука ничего не чувствовала. Несколько мгновений он обалдело крутил головой, ухватившись за нож, а потом сообразил, что мир остался на месте - солнечный и такой же жаркий, на небе ни облачка, а с березы на него глядит сорока.

Он в Гоффмаркском графстве!

Правую кисть начало покалывать, пальцам возвращалась чувствительность.

- Эк затекло, - пробурчал он птице, пряча не пригодившийся нож обратно в ножны. - Чего глядишь, купечья женка? Думал, нет больше руки, кончено. А тут вона как. Ну и сон.

Чародей пасся в десяти саженях от него - сама безмятежность посреди густо-зеленого поля. Скоро трава выгорит и пожухнет, а пока - загляденье. Судя по теням, проспал Рандольф не больше трех часов.

- Вот кому всегда хорошо, - буркнул он раскачивающемуся хвосту. - Ты за временем следил? Или только пожрать горазд, пока я сам себя бужу?

Оторвавшись от травы, Чародей повернулся к Следопыту и, вальяжно двигая челюстью, принял вид уязвленного достоинства. Морда его при этом оставалась плутовской. Рандольф аж прыснул, глядя на нее.

- С тобой не по болотам лазить, в бродячей труппе выступать. Конь - паяц, на такое со всех сторон народ сбежится. Ваша милость голодны? Нельзя того допускать. Кушайте, не отвлекайтесь, — поднял он руки в знак примирения.

С достоинством, каковому позавидовал бы рыцарь, Чародей вернулся к трапезе, с хитрецой поглядывая на друга.

Оценив положение солнца, Следопыт убедился, что проспал меньше запланированного, и решил еще поваляться. После он поднимется и тронется в путь, но это после, а пока — отдых. Лежать ему было удобно, мысли складывались стройно.

Так, сунув ладони под голову, Рандольф погрузился в раздумья.

Редко встречается у людей провидческий дар, и того реже, когда про него говорят, ибо дар тот - плата за грехи. По деревням шепчутся о вещуньях, о слепых мудрецах; девки ночью к ним крадутся узнать о суженом, больные - о хвори, богачи - о врагах. Стороннему человеку сыскать их непросто, но Рандольф повидал и расспросил достаточно, не про себя, но про проклятье родовое. И про сны узнавал, как отличаются те, что скрытые смыслы несут. И все как один убийцы, блудницы и насильники и дети убийц, блудниц и насильников об одном ему твердили - сон, что сбудется, не похож на другие. Он - как воспоминание, которое много раз видел, да позабыл, и вот снова видишь, но с иными подробностями. Такие сновидения запоминаются в деталях, но понять их бывает непросто. Знаешь о предупреждении, а поделать ничего не можешь. Ломаешь голову, скребешь ногтями по дереву - все зря. Но есть и другие, ещё хуже. Там вся картина целиком является. Как есть видишь образ грядущего, а в нем - приговор свой или хуже - любимым. И сколько не пытайся что-то изменить, как не рви на себе волосы, не прячься в темных щелях, все приведет к тому, от чего бежал. Сны-предупреждения и сны-прорицания невозможно с прочими спутать - уверяли наказанные ими.

Вспомнилась ему особенно одна жуткая баба из дикой Излебской деревни, что поодаль от соседей в полусгнившей избе жила. Вдова без детей - все от голода умерли во время войны, а она умом тронулась. Истории о ней из уст в уста передавались, мол видит будущее эта Гунд, добраться до неё трудновато, но коли залез в ту глушь, все, что наговорит тебе, сбудется непременно. Следопыт ее так и нашел по обрывкам разговоров, хотел про дар расспросить, подтвердит ли она, что ранее другие сказывали. Сыро тогда было, август дождями лил, да туманом лес накрывал. Сквозь дырявую крышу на голову вода капала, внутри грязь и холод стояли. Было той бабе лет сорок, но выглядела старухой: волосы всклокоченные, седые, глаза выцветшие, зубов три пенька черных. Рандольф долго с ней беседовал и все что хотел выведал. Отец ее душегубом был, и вот в двенадцать годков приснились ей два сна: в одном младенца мертвого ела, в другом сама умирала в одиночестве.

Сны те были особенными, как из прошлого навеянными, будто всё это она уже проживала. Первый сбылся через много лет. Когда война погубила урожай, зимой волчьей поступью пришел голод, и двое детей ее слабеньких один за другим умерли, покуда она беременной ходила. Чтобы выжить и родить, иного выхода не оставалось, окромя как мертвыми питаться. Думала, избавит себя от страшной старости, которую видела в детстве. Крепка здоровьем была Гунд, зиму пережила и родить смогла, только прознали соседи о том, как пожрала она тела собственных детей, и выгнали с позором. Новорожденный младенец умер от холода. Пошатнулся рассудок, но дар и не думал пропадать. Все также видела Гунд будущее тех, на кого смотрела сквозь пламя черных свечей. Приютили ее в далёкой деревушке Кьюлькё. Староста знал, что поблизости гуляет баба, слывущая провидицей, и решил такое чудо далеко не отпускать. Поедут к ней гости, монету за постой в деревне оставят. Так и жила она во скорбях, окружённая пугливым почтением проклятая душа. А когда Следопыт спросил, почему бы не попытаться снова судьбу обмануть, так и ответила, пеньками осклабившись да шамкая, мол все тропинки обратно в эту избу приведут, и пробовать что-то - только силы тратить. Получается, сама же свое предсказание исполнила.

Страшная кара - вещий сон, ибо невозможно забыть пригрезившееся в нем. Страдает обречённый провидец и спасения найти не в силах. Что до простого люда - тревожиться не стоит. Коли нет за душой у тебя или предков злодейств, живи спокойно, радуясь неизвестности. Однако, бывает (непонятно как и почему), что и праведник способен будущее узреть и всякий прочий, избавленный от провидческого дара. Несколько подобных случаев Следопыту было известно.

И вот сейчас ему в пору было задуматься, что значили его собственные ощущения, испытанные на поле полынь-травы под молочным небом Гоффмаркских грез.

Он до сих пор чувствовал, как полынь касается ног, слышал ее обманчивый шепот, частицей разума следовал по указанному ею пути. Сон не утекал сквозь пальцы, как неуловимо утекают иные беспорядочные сны, но пытался его о чем-то предупредить. О чем-то страшном, нависающим над самоею жизнью. О Конце Света?

"Эра Презренных, гласит пророчество, станет предвестьем Конца Времён", - сами собою пришли ему в голову строки старинной баллады о Краснолесии.

Эру Презренных с упоением читал покойный Франц Калленберг, веря каждому ее слову. Юный Бруно Калленберг видел во снах Конец Света и Лотар Калленберг тоже. Совпадение ли это? Совпадение ли его предчувствие, молившее бежать от златоносного заказа?

"Когда от зимы допросятся снега, и железные вороны заполнят небеса, наступит Эра Презренных. Благородные падут пред рабами, а мудрецы будут служить глупцам. Короли станут тенью, а нищие на тронах возложат на себя короны из костей. Голодные псы будут править в замках, пожирая последние зерна добра.

И возликуют презренные — чьи души проданы, чьи руки жаждут пламени. Они осквернят алтари, смешают кровь с грязью, а истину с ложью. Храм Божий станет логовом зверя, и колокола зазвонят без звонаря.

И явятся знамения конца времен. Брат возненавидит брата, не мечом, но молчанием. Отец восстанет в теле сына, а сын застынет в десницах старца. Мать выпьет кровь свою, как прежде выпила кровь детей. Трус осквернит Око Бога, замкнув порочный круг.

И наступит пора воздаяния: реки потекут вспять, солнце померкнет, и последний страж на стене воскликнет: «Что же это, Господь?» — но ответом ему будет стылый ветер, воющий меж пустых гробниц. А потом и того не станет", - гласили слова пророчества, памятного ему наизусть.

- Так и случится, - говорил Следопыт сороке. - Живёшь, приспосабливаешься, и все вокруг тем же заняты. Спать легли - ночь как ночь, жены, мужья, дети сопят. На улице крик, в голове — дела. Все нормально. Утром, проснувшись, увидали молочное небо. И бежать некуда, везде оно. И дела позабудутся, и золото глупостью покажется, сколько сил на него потрачено. Нужно ли золото под молочным небом? Так Эра Презренных закончится вместе с презренными. Поделом, - вздохнул он поднимаясь с належанного места. - Коли на то пошло, последние времена пришли с первым человеком. С тех пор ждем конца, и ни одно пророчество не сбылось. Презренные — всегда презренны. Эре нашей тысяча лет. Готов, плут? - Рандольф поправил помятый костюм. - Пора трогаться. Если нигде не застрянем, скоро будем у цели. Нирсин, а Нирсин? Уж не забыл ли ты часом своего имени? Гляди у меня! Пред Божьими Судьями травку не пощиплешь.

Его надежда на ослабление жары не оправдалась. Опустившись ниже, солнце вытянуло тени, но нагретый за день воздух оставался неприятным. Дышать было трудно, отчего пот проступал с утроенной силой. Следопыту хотелось избить воздух, изрезать ножом, отомстить за издевательства, сорвать с неба солнце и утопить в болоте. Он скрипел зубами и с каким-то нелепым злорадством помышлял о карах, коим подверг бы светило, окажись оно под рукой.

Так прошло два часа, а потом появились мухи. С каждой верстой их внимание становилось назойливее: одна за другой черные гадины атаковали путника, кружились над головой, садились на руки, забирались в сапоги, не оставляя ни минуты покоя. Бороться с ними было бесполезно. В жизни Рандольф знал жару похуже. На юге Краснолесия мошки облепляли тело за считанные мгновения, лосиные вши нападали сотнями, комариные тучи затягивали небо. Разные места бывали в Краснолесии, труднодоступные и малопроходимые, принимавшие кровь за дань. Пробираясь колкими зарослями, в нем пылал азарт первооткрывателя. Каждая вылазка платила за боль, возвышая его над остальными. Север не делился тайнами задаром, и Следопыт, понимая это, расценивал жертву, как нечто справедливое. Гоффмаркские мухи воспринимались иначе. Не девственной природе вручал он себя, но мерзости запустения. На брошенном теле изнасилованной земли расплодились твари. Явись кто-то из детей почтить память забытой кормилицы, подарившей невинность их загребущим рукам, трупные насекомые не пировали бы на полях. Одуревшие мухи были следствием людского вероломства, олицетворением предательства, и выводили его из себя исключительно потому, что появились здесь не сами собою, но после человека.

Как бы там ни было, рассчитывать время Следопыт умел неплохо. В назначенный час, когда дорога, обогнув перелесок, свернула налево, длинные тени башен аббатства открылись его взору в точном соответствии с рассказом Калленберга. Они ползли вниз по склону холма, устремляясь к границам дикого поля, покуда на вершине призрачный замок, освещенный кроваво-красным закатом, шептал вечерние молитвы, готовясь к пришествию темноты - времени зла, с которым еженощно сражались безжалостные Божьи Судьи.

- Ну что, старина, вот и добрались, - глядя перед собой проскрипел Рандольф усталым голосом. Все его попытки добыть из фляги хоть каплю воды успехом не увенчались, во рту пересохло, в горле першило. - А нужно-то было всего один маленький глоточек. Паскудство.

Несколько минут продолжал он трясти сосудом, перевернув тот горлышком вниз, хотя давно было понятно, что внутри пусто. Пришлось смириться. Попадись ему сейчас лужа, Следопыт осушил бы ее до дна, но все лужи давно высохли, а время на поиски водоемов занял их дневной привал. Когда проснулся, он с прискорбием допил все, что осталось во фляге, и с тех пор не сделал ни глотка, только потел и лип к костюму, а тот столь же охотно лип к нему.

- Ааа, в пекло посудину! - раздражённо крикнул он пустынному полю и закату, прикрепляя флягу обратно на пояс. - Потерпим ещё малость, плут, что нам станет? Если повезет, скоро напьемся. А когда нам не везло? Потерпим.

Поле и закат в ответ загадочно промолчали. Возможно, они и вовсе не слышали хриплых ругательств Рандольфа, наслаждаясь хоровым пением многочисленных сверчков, неторопливо слагавших истории вольных дорог и зачарованных летних ночей, волшебные истории без начала и конца, истории Начала и Конца, могущие быть мелодией тихой флейты или мечтательной лиры, провожающей старый день у одинокого костра на краю света. Такие мелодии не рождаются на заказ, они - трепет сердца неугомонного скитальца, что готов терпеть и жажду, и жару, и бурю, ругаться, но терпеть, и в глубине души находить в этом радость кипящей жизни. Рановато запели сверчки, обычно после захода солнца разговор начинают, а тут будто для того только собрались пораньше, чтобы приветствовать храброго Жиля, ведущего Нирсина прямиком к воротам аббатства.

- Удачи, вильё Артуа, - заливались они. - Вы — наш. Никогда не забывайте об этом. Эта песня для вас. Это песня отваги и мечты.

Следопыт не считал себя отважным человеком. До замка оставалось не больше версты. Чародей продолжал плестись вперёд, поднимая из кустов новые сонмища мух, и Рандольф по чем свет костерил обленившихся монахов, не желавших привести в порядок собственные угодья. Этот последний участок пути на фоне будоражащего зарева дался им особенно тяжело.

И все же, они его преодолели.

- Выше нос, Нирсин, - промолвил он, заприметив на стенах людей с длинными посохами, - скоро познакомимся с провожатыми. Ты конь помощника вильё Тюреля, вот и веди себя соответствующе: плюй в морды или кусайся. Пусть знают, у нас - норов. Через несколько дней уедем, а может и завтра. Подберу к Бруно ключ и развлеку тебя на обратном пути его историей. Хочешь, плут, историю послушать?

Чародей заржал, коротко, но одобрительно. Истории послушать он любил всегда. Что бы не случилось.

О том, что Следопыт узнает в аббатстве можно будет узнать в следующей части уже в воскресенье. Кто не хочет ждать, книга выходит вперед на АТ - Краснолесие. Небосвод Лебедя

Телеграм канал с подробностями о вселенной - https://t.me/nordic_poetry

Предыдущие части: Пролог ; Глава 1(1) ; Глава 1(2) ; Глава 1(3) ; Глава 1(4)

Изматывающая духота, липкая и жужжащая, не собиралась отступать даже к вечеру. В перелеске березовые тени дарили успокоение, но здесь, на широком поле, ничто более не спасало Следопыта от тяжёлого, раскаленного за неделю воздуха. В конце мая для вышеградских земель такая погода — событие. Слишком рано пришла в этом году жара, воспламенив мир кровью и золотом. На фоне ярко-красного горизонта, лижущего сумерки языками закатного пламени, замок казался далеким маревом, черным и неживым. Вот-вот коснутся его стен ржавые лучи, обуглят камень, превратят во прах, и память о старом аббатстве останется жить в дыму зарождающихся легенд. Огонь доберется и до травы, высушит ее, оставив поле бледно-желтого цвета дожидаться иных, ласковых вёсен.

Мир горел под аккомпанемент усталых сверчков.

- Вот и думай потом, что лучше: мёрзнуть, как Калленберг, или помирать от зноя. Не очень-то погода благоволит едущим сюда, - процедил Следопыт голосом хрустящим и сухим, как трава из фантасмагорических картин, явившихся ему при виде Вистенхофа. - В кровавый закат приходит упырь, каждая старуха это знает.

Высоко над головой ворон догонял двух собратьев. Рандольф понимал язык птиц и различал их голоса. В затихающем карканье слышались ему и усталость, и настороженность, и желание скорее прильнуть к воде. Следопыту и самому хотелось бы окунуться, но на его долю выпало удовольствие иного рода - взмокшее сальмонтское тряпье, липнущее к телу. На пот слетались мухи, Рандольфа тряс перед носом свободной от поводьев рукой, но тщетны были попытки отогнать одуревших тварей, так и норовивших покусать лицо. Чародею приходилось хуже: он фыркал, потряхивал головой и возмущённо махал хвостом. Следопыт как мог помогал, только мухи все равно не отставали, роились и противно жужжали, провожая утомленного всадника и его измученного коня навстречу пылающему зареву. Оставалось терпеть и надеяться, что под крышей обители докучать им станут одни лишь крысы да пауки.

Путь оказался труднее, чем он предполагал изначально. Стоило выехать за ворота, как жара вцепилась мертвой хваткой; конь плелся вялый и недовольный, да и сам всадник трижды проклял момент, когда согласился вырядиться в дрянной костюм, до того неудобный, что сподручнее было бы ехать нагишом. Ткань жала в плечах, затрудняла дыхание, мешала рукам и, в добавок, плохо пропускала воздух, создавая внутри парник. Следопыт обливался потом, его мучила жажда. В поисках ручья они съезжали с дороги, Чародей пил, как в последний раз, Рандольф наполнял флягу, осушал ее залпом, и вскоре все повторялось сызнова.

Изредка мимо них пылили на скрипучих телегах раздевшиеся по пояс мужики, иногда попадались пешеходы, чем дальше от Ланзеца, тем реже. К настырным птахирцам местные жители успели привыкнуть. Относились они к южанам настороженно, но чем-то удивительным такое соседство для вышеградских крестьян не являлась. Другое дело - сальмонтец. Встречные путники глазели на диво, разинув рты, другие отворачивались, нашептывая что-то себе под нос, и украдкой бросая в сторону Следопыта перепуганные взгляды. Он не обращал на них внимания. Неподалеку от деревушки Хютэ одна девица, одетая в грубую домотканую рубаху с перепачканной сажей длинной юбкой, увидав его до того всполошилась, что бросила навьюченного холщовыми мешками осла, которого с великим трудом тащила под уздцы, и побежала прятаться в высокой траве, росшей вдоль дороги. Следопыт видел ее белую косынку, но, в отличии от истинного сальмонтского вильё, не собирался вызволять незнакомку из колких зарослей, куда ей угораздило попасть по его вине. Он с радостью проехал бы мимо, буде вздорный осел не удумал пуститься наутёк, прихватив с собой драгоценную поклажу. Девчонка не шелохнулась, от страха позабыв о наказании за утрату груза. Ему вдруг стало жалко эту молодую пугливую дуру. Досадуя на собственную мягкосердечность, он поспешил за ослом, по дороге посылая тому на голову самые страшные проклятия. Клубы пыли оглашало неистовое ржание и тяжёлое дыхание Чародея. Солнце жарило беспощадно - ни дать ни взять картина. По счастью действо продлилось недолго, и ни один художник не успел его увековечить. Спустя минуту галантный вильё привел брыкающуюся скотину обратно, только девицы к тому моменту уже и след простыл. Пропала белая косынка. Злобно плюнув, он привязал осла к берёзе, напоследок отвесив тому хорошего пинка. В ответ подонок что было сил лягнул его. Ощущая себя набитым дураком, Рандольф потёр ушибленную ногу и подумал, что пора бы успокоиться. Лицедейский наряд впервые за день радовал его - сражаться с ослом от своего имени было бы краем, за которым настойчиво звонили скоморошьи бубенцы.

В свете сложившихся обстоятельств ехать в деревню более не казалось ему разумной затеей. Шанс встретить разозленных крестьян, сбежавшихся на вопли страдалицы, рос с каждой минутой. Поразмыслив, Следопыт принял решение объехать злосчастную Хютэ стороной сквозь невозделанные поля. Как и принято в подобных случаях, крюк по незнакомой местности вылился для него в двухчасовые попытки разыскать ближайший брод через речку, преградившую путь в самом конце маршрута. Местные звали ее Крапивицей не с проста - оба берега покрывали густые заросли жгучей травы. Так на долю бедного Чародея выпало новое испытание, заметно усложнившее и без того утомительные поиски переправы. 

Когда копыта вконец измотавшегося коня ступили на ровную дорогу в версте от деревни, солнце уже клонилось к закату. Рандольф не сомневался, что нынче же вечером слухи о его упражнениях в дрессировке ослов обрастут небывалыми подробностями, превратив забавную дорожную историю в жуткую сцену встречи девицы с отрядом вражеских фуражиров. От избы к избе поползут предостережения не пускать женщин бродить окрест в одиночку, ибо враг притаился поблизости, ожидая сигнала к атаке. Особо суеверные старухи наверняка додумаются и до того, что никакого авангарда сальмонтской армии здесь, конечно, не проходило, а похититель ослов есть не кто иной, как голодный баргул, поселившийся в теле соседском. Они накрепко запрут двери, захлопнут ставни, и всю ночь будут читать молитвы, освещая избу последними огарками, сыскавшимися в заваленном старым хламом сарае.

- Вот была бы потеха сменить одежду, воротиться в деревню и вызваться поймать баргула. Дело проще некуда, правда, плут? - подмигнул Следопыт Чародею.

Отсветы разгоравшегося костра заплясали на укрытой от посторонних глаз поляне.

- Говорят, баргул овладеет кем-угодно, коли в лесу задержаться. Для них и здесь-то глухомань...Сегодня осла уволок, завтра человека притащит. Староста будет рад заплатить, а дальше тыкай пальцем в кого угодно: вот он - баргул. Взмах рукой, и нет нечистого. Не придерешься! Ослов красть никто не будет, и люди пропадать не станут. Держу пари, Косги не упустил бы шанс. На кону сушеное яблочко, дружок, будешь ставить? - ласково спросил он коня, но Чародей лишь недоверчиво фыркнул и продолжил щипать траву.

Следопыт усмехнулся.

- Нет в тебе азарта, старина, но может статься, оно и к лучшему. Не хочешь спорить, а яблочко-то все равно получишь, морда плутовская. Помяни мое слово: вздор шепелявых бабок - подлинная власть в деревнях. Исконная и непререкаемая, - закончил он устало, подперев спиной кряжистую сосну и стягивая с ног сапоги.

На потемневшие небо выплыла полная луна. В ее свете ночные птицы затянули извечный спор: они ухали, граили и тараторили, обсуждая новости об опасном чужаке, забравшемся к ним домой. Следопыт слушал птичье вранье и точил верный нож, придаваясь бестолковым мыслям вместо того, чтобы улечься спать.

- Птицы - те же сплетники и вруны, ничем от нас не отличаются. Пронырливая сорока или купечья женка - обе одного замеса. Только сорока не жрет в три горла и ведёт себя поприличнее. Тем и славно за ними наблюдать, на свою породу глаза разувши.

Ему представилось, как в Хюте перемалывают кости вильё Артуа, и ещё неделю будут поминать того со злобою. В этом птицы у людей выигрывали: каждый день в их жизни происходило что-то новое, и поводы для разговоров бывали разные, и видели они больше, чтобы об этом врать. Наконец, он вообразил, как вечером в таверне вместо мужиков собираются огромные в человеческий рост полуночники: совы садятся поодаль ото всех, в кружок, напоминающий собрание мудрецов, их тихое уханье, никому более не понятное, не несёт в себе тайных знаний, о, нет! Они сплетничают о филине, что украл секрет формулы у родного брата-карлика, серого сыча; соловьи громогласно свистят, развлекая собутыльников пошлыми виршами, а вороны ждут, покуда кому-то вусмерть не подурнеет, дабы поживиться на горе свежим мясом, а после, уже сытые, сипло выкрикивают невпопад пророчества одно другого невероятнее и пьянее.

Люди-птицы получились у него гадкими. И не просто гадкими, а за счёт человечности гадкими. Человечность птичий образ пачкала. Теперь приравнивать сороку к купчихе показалось емуопрометчивым. Пригляделся к деталям, и всего-то общего нашлось - сплетни да серебро. Всё же в пакостях люди поболе толк знают.

Зачем он думал обо всем этом, Следопыт и сам не знал. Так уж ему хотелось: дышать затухающим в ночь костром, разглядывая силуэты ветвей на фоне луны, и воображать отвратительных людей-птиц. Правда, по прошествии часа от последнего пришлось отказаться. Так оно и случилось: уродцы покинули мысли, шелест листвы заполнил все сущее, и Рандольф сам не заметил, как уснул.

Выехали они за час до рассвета. Обыкновенно Следопыт легко просыпался и любил предрассветье за тишину (и за то, что другие это время терпеть не могли), но в то утро глаза его были тяжёлыми, и он тут же пожалел о ночном увлечении прокля́тыми людьми-птицами. Чародей же, напротив, был всем доволен - он получил сушеное яблочко и нетерпеливо перетаптывался на месте, подгоняя хозяина скорее трогаться.

- Окажись мы в Краснолесии, ты бы так не радовался, плут, - буркнул Рандольф, проверяя седло. - Ньёггурова пора - утренние сумерки, а нам в них ехать. Чувствуешь, как все затихло? Хорошо, что он далеко сейчас, плывет сквозь туманы по безымянной реке...По какой? Не узнаешь, пока не попадешься, да уж поздно будет. Поехали, морда. В Краснолесие вернуться успеем.

Выбравшись на большак, Следопыт взял хороший темп и не останавливался до восхода. Сумерки дарили возможность покрыть большое расстояние. Вчера они достаточно намучились, и повторять езду на солнцепёке ему не хотелось. Вокруг витало предчувствие небывалой жары, ощутимое в тяжёлом воздухе, не успевшем охладиться за ночь. Поля межевались полосками леса, все более густыми и широкими; равнинная местность уступала место холмистой. Дорога медленно набирала высоту и так же неспешно сбегала вниз по пологим склонам, поросшим диким разнотравьем, ландышем и одуванчиком. Сверху Следопыт видел, как впереди по левую руку небо окрасилось голубым, и золотисто-оранжевая заря воссияла над верхушками далёких кленов.

Едва расцвело, они миновали последнюю в округе деревню. Два десятка домов неподалеку от сосновой опушки уже пробудились ото сна; их обитатели занимались обычными утренними делами: растапливали печи, доили коров, кормили скотину, но стоило Рандольфу показаться в зоне видимости, как взгляды разом устремлялись на него одного. Подобное внимание Следопыта раздражало, хотя за годы он привык справляться с чувствами, оставаясь невозмутимым. Так и сейчас, покуда за ним наблюдали из окон, Рандольф с непринуждённым видом насвистывал сальмонтскую песенку и поправлял ворот плаща, под которым на груди был спрятан любимый нож. На удачу большак огибал поселение по краю, позволяя путникам без надобности не докучать местным. 

На краю деревни, неподалеку от мельницы, он заприметил однорукого лысого мужичка, околачивающегося близ приземистого амбара. Человек этот вел себя необычно: хватал прислоненную к стене лопату, пытался раз-другой копнуть ею землю, вновь ставил лопату на место, отходил шагов на десять в сторону, опасливо озираясь по сторонам, затем возвращался и вновь брался за лопату, после чего все повторялось по кругу. Дело было саженях в пятидесяти от дороги — пустяк для зрения и слуха Следопыта. Будто в трёх шагах от себя видел он округлое туловище в льняной рубахе, морщины на гладком безбородом лице и клеймо в форме двух заключённых в круг точек на лбу незнакомца.

- А вот и следы войны, - шепнул Рандольф Чародею, аккуратно натягивая поводья. - Выдохни, плут. Подождем развязки. Видишь, бабенка спешит на подмогу? Вместе яму копать, поди, сподручнее...

Подоспев к однорукому, дерганая женщина схватила его за шиворот и, не переставая ругаться, потащила за собой, подальше от лопаты и амбара. Тот и не думал сопротивляться, покорно следуя в указанном направлении. На фоне пения птиц брань крестьянки была особенно неприятна.

- Опять! Опять за старое, Гронн! - в тихой ярости выговаривала она пленнику, попутно ускоряя шаг. - Клянусь, однажды я придушу тебя подушкой! Мочи нет терпеть! Ты - посмешище, приди уже, наконец, в себя!

- Клара, тише, они могут услышать нас! - еле поспевая за мучительницей, скулил однорукий высоким, хныкающим голоском. - Пусти...нужно скорее закопать знамя...

- Какое знамя, болван? Сколько раз тебе повторять, нет никакого знамени.

- Оно дома, говорю тебе, оно там! Если его найдут - нам конец, а у амбара никто искать не будет...

- Гронн...

- Тише, Клара, молю тебя! Я все придумал. В амбаре зерно, пусть выгребают...от жадности у себя под носом не заметят...

- Господь милосердный, да за что же нам такое горе? Столько лет срама... Шевелись, дурак, там человек на дороге, не хватало, чтобы сюда поехал, - шипела Клара, оглядываясь на большак, по которому, в лучах раннего солнца ехал в сторону пустошей всадник на черной лошади.

- Это они! Скорее, скорее, нужно спрятать знамя! - в ужасе завопил Гронн, но в тот же миг Клара уволокла его за угол соседской избы, и голоса их умолкли.

Убедившись, что представление завершено, Рандольф поторопил коня. Мельница осталась за спиной, в полуверсте впереди начинался лес, и стайка воробьев, подняв возбужденный свист, неслась туда, разнося известия по округе. Ему показалось, что птицы жалеют однорукого скопца Гронна, до того пронзительными были их крики.

- А сестрица только и знает кричать. Мало ей прока от калеки, да и соседи потешаются, кто за глаза, а кто и в лицо. Такие судьбы у вышеградских героев: одного сын зарезал, другого сестра в могилу сведёт.

В годы Реставрации южные земли Вышеграда превратились в арену кровопролитных боев между рыцарями Черного Ордена и союзными короне войсками Великого Наместника. Разбив силы Гоффмарка, исхигианцы удерживали Южный тракт, замедляя ход птахирских подкреплений к столице. Иные деревни вырезались под корень, буде герру Ульво Стордэ становилось известно про сношения поселян с вражескими солдатами. Некоторым везло отделаться свиным пятачком — клеймом вышеградского сообщника; набравшимся наглости роптать рубили руки, в насмешку кастрируя, женщинам - ломали колени. 

"Гронн выглядит стариком, - думал Следопыт, - но ему не больше тридцати пяти. Лет в двенадцать мальчишку словили. Может за дело, а может и случайно. Кто бы разбирался. Так и спятил от боли."

Вскоре их ждал развилок. Большак сворачивал правее, тогда как дорога в аббатство вела прямо, к очередному перелеску.

После привала у верстового столба они пересекли наполовину пересохший ручей, погрузившись в тенистую тишину утреннего бора. В распутицу преодоление такого препятствия стало бы для них делом долгим и трудным, но жара, как бы Рандольф к ней не относился, успела позаботиться о гостях малолюдной дороги.

После войны люди не часто пользовались этим маршрутом. Они, глядишь, и рады бы, сыщись кто живой по ту сторону перелеска, да никого там не осталось на многие версты. Одни бежали к замку графа, другие - в Вышеград. Многих предали мечу, пожгли деревни. Пережившие власть Ордена ушли за расторопными предшественниками, и никто не желал возвращаться назад, где раньше был их дом. Потому наезженная колея густо заросла сорняком, молодая поросль вдвое сузила дорогу, а волки почувствовали себя свободно.

Конь - не телега, везде пройдет. А Чародей - не чета обычному коню, нет в нем страха перед волками, шагает себе вперёд и будет идти, покуда хозяин не остановит. Чуть что случится, убежит легко, только бы жарить не начало, вот тогда постараться придется. Тяжело Чародею на жаре, и Следопыту не весело. Но утро на то и утро, что тени в бору длинные, а в них - прохлада; воздух свежий, хвойный, не тот, что на полях; дышится легко глубоко и сладко; солнечные лучи пробиваются меж стройных деревьев, поблескивают в каплях росы, на паутинках, на траве; и только скрип стволов да стук дятла - единственные звуки, отличные от переливающейся гармонии певчих птиц, слагающих баллады о людях и нелюдях, любви и жестокости...О весне.

Так и ехали они, углубляясь в заброшенные земли. Дикие поля, холмы, березы - пышная природа быстро отвоевала свое, расцвела на пожарищах трижды против прежнего, заиграла красками ромашек и васильков, ароматами душицы, зверобоя и полыни. У росшего в глубине луга раскидистого ясеня глаз Рандольфа видел косулю, вышедшую из леса пощипать траву. Охотнику ничего не стоило подстрелить зазевавшегося оленя, но Следопыт предпочитал наблюдать за живыми. Убитые звери не доставляли ему радости.

Месяцем ранее Калленберг мок здесь под дождем, замерзал на ветру и поминал одержимых. Согласно легендам друидов, каждый пейзаж - есть особенный ключ к вратам духов, близость коих ощущается тем сильнее, чем больше бродит их вокруг по пустынным лесным дорогам, залитым светом лугам, у заледенелых рек и заснеженных лощин. У каждого сезона, у каждого часа, у каждой погоды - свои ключи, свои врата и свои духи. Приближаясь к человеку, они воздействуют на душу: одни рождают в ней мечтания, другие - порывы, третьи - страх и тревогу. Закрыв глаза, прислушайся к биению сердца. Участилось оно, побежали мурашки — берегись! Беги отсюда, ибо где-то рядом бродит нечто, коему нет имени, кроме кошмара. Возможно, и не дух вовсе, а то, чего духи боятся.

Безымянный создатель "Плоти Рода" - отшельник, годы напролет слушавший листопады Краснолесия, на страницах труда своего отважился намекать о сущностях, называемых Нъйулле - Старейшинами, чью природу понять немыслимо, а представить облик невозможно, ибо нет у них ни природы ни облика в человеческом понимании. Неизвестно, откуда являются они, алчущие пожрать пространство, подменив его собой, стать привычным ландшафтом — лесами, озерами, горами, и одновременно ключом и вратами, сквозь которые духи попадают в их страшные утробы. Не стоит рисковать, блуждая по дебрям, ибо может статься - идешь не по земле, но по телу Нъйулле, принявшего вид оной земли, и вглядываешься не в чащу, но в глаза враждебной силы, а вскоре и вовсе сгинешь, ибо душу человечью Старейшины высасывают с особенным наслаждением.

В свое время Рандольфу довелось прочесть подлинную "Плоть Рода", столетиями оберегаемую Кланом Вяза в Черном Чертоге Адауэль. Все известные ее копии содержали ошибки, в некоторых отсутствовали главы, а рисунки мало походили на жуткие картины, сотворенные рукою автора. Посему прикосновение к подлиннику стало для Следопыта событием. Будучи памятником первобытных верований, книга описывала невыполнимые обряды противоестественных форм, требуя от заклинателя воссоздания законов глубины, исторгнувшей Старейшин из лона — океана Нъяфх. 

"Плоть Рода" - странная и малопонятная, производила впечатление, но не воспринималась всерьез из-за сложности формул, выдуманных как будто для другого мира с иными законами. То же касалось и Старейшин. Друиды не думали о них в отрыве остального, называя образами стихии. Нигде, кроме "Плоти Рода" упоминаний о Нъйулле более не встречалось.

- Скоро, плут, жара нас доконает. Давай-ка поищем тень, чтобы как вчера не вышло. Тут у графа мест хватает, и везде будет лучше, чем на дороге, - сказал Рандольф Чародею, когда время перевалило за полдень, и солнце, поднявшись в зенит, напомнило о давешних злоключениях. Они проделали немалый путь и теперь могли позволить себе передышку. До Вистенхофа оставалось не более двадцати верст. В вечерних сумерках аббатство встретит их тишиной, спокойствием и смиренными молитвами. К посетителю возникнут вопросы, но, если верить Калленбергу, брат Орхио — дурак дураком. С ним проблемы не возникнет. Аббат Тибо - дело другое, но и на него управа найдется, если быстро перейти к сути. 

Следопыт скривил губы.

- Проберемся у них под носом, да так, что кланяться станут. Не все боголюбивым отцам шутки шутить, правда, дружок? Найдется, кому и над ними посмеяться. Бряцать именем Тюреля и золотом Калленберга - скорейший путь в восточное крыло.

Чародей одобрительно фыркнул.

- Вижу, тебе задумка в пору пришлась, - смеясь, погладил Рандольф черную холку. - Ты только не скучай, пока меня не будет. За голод не тревожься, на хлеб и воду никто не посадит. Нет в тебе духа, считают монахи, а значит, закалять ничего не надо. Это удобно. - Он призадумался. - Еще имя сменить придется. Чародей в аббатстве - плутовские штучки. А чей конь такой плут? Всем известно чей. Так и разоблачат нас, морда. Раз конь, что смолой облили, зваться должен подобающе. Грешник или Скитник - не лучше Чародея, а вот Смо́лушка подошло бы. По сальмонтски - Нирси́н. Запомнил? Смотри не перепутай!

Повернув голову, конь посмотрел на седока большим влажным глазом, шевельнул ухом, пытаясь отогнать приставучую осу, стукнул копытом и что было мочи заржал. Так он смеялся, и Следопыт смеялся вместе с ним посреди безлюдной дороги на заросшем севере Гоффмаркского графства, в поисках лучшего места для спасения от палящего солнца. 

Вскоре они нашли тихий березняк, остановившись на привал перед вечерним переходом, должным вывести их к назначенному месту.

Когда он уснул, ему приснилось поле полынь-травы. Ненормальное поле, бесконечное, казавшееся порождением воспоминаний о прожитых жизнях, апофеозом тоски по ним. Едва ли у поля могли существовать границы за пределами грез, но стоило сновидцу сделать несколько шагов, как впереди появился обрыв, а за ним восхищающая могуществом река всех рек. Широкая и полноводная, она мерно несла свои воды с золотого запада на вечный восток, покуда с севера приточной линией в нее вливались сами горизонты, вытекающие из неба молочного цвета, неба без солнца, луны и звёзд, без туч и облаков, будто задернутого вуалью безвременья в моменте.

Сновидец ступил снова, и полынь-трава заволновалась, одуряя тяжёлым ароматом посмертия. Шагать было нелегко, ноги не слушались, не хотели идти к реке и дальше, к молочному небу, за которым было что-то, чего увидеть он не мог. Прислушиваясь к тишине, он научился различать в ее гармонии тонкие, едва уловимые колебания непонятного, неземного шепота. То шептала полынь-трава, зазывавшая отринуть сиюминутные сомнения и двинуться дальше.

Нужно из последних сил постараться, подойти поближе, и тогда он все увидит и все поймет…

Поколебавшись, сновидец сделал ещё один шаг. Все различимые цвета поблекли. Огромное, величественное небо от края до края мира покрылось рябью, заколыхалось, подобно портьере на ветру, как будто нечто чудовищное дышало на нее с той стороны. Ничего похожего наблюдать сновидцу не приходилось, и ему стало страшно, невыносимо страшно от осознания собственной ничтожности и размеров того, что скрывалось за небом, вот-вот готовое явить себя. Некуда бежать. Никто не спасётся. Полынь-трава не соврала, теперь он понял: сто́ит пасть вуали - их мир обречён. В подтверждение по ту сторону пространства взревел громогласный, оглушающий, нестерпимый звук, и поддаваясь ему, молочное небо затрепетало сильнее, колоссальное в своей безграничности, но абсолютно немощное в сравнении с тем, что обитало за ним. Страх сковал сновидца, сжал мертвой хваткой. Лопнули барабанные перепонки, кровь потекла из прокушенного языка, но он ничего не замечал. Сердце бешено колотилось, подступала тошнота.

"Нет, пожалуйста! - закрыл он лицо руками, хныкая, подобно беззащитному ребенку. - Я не хочу видеть это. Лучше смерть, чем такая участь"

Но жестокая, заманившая невесть куда полынь-трава тотчас потребовала у него открыть глаза и приветствовать правду мира. Трясясь, сновидец подчинился, ибо не мог больше противиться королевским повелениям, и когда пред взором его на мгновение промелькнуло разорванное, как ветхая тряпица, молочное небо и вырывающийся из недр небытия черный всеобъемлющий кошмар, он закричал, в надежде навсегда позабыть увиденное.

Закричал и лишился чувств.

О том, какие еще невзгоды ждут Рандольфа по дороге в аббатство можно будет узнать в следующей части уже в субботу. Кто не хочет ждать, книга выходит вперед на АТ - Краснолесие. Небосвод Лебедя

Телеграм канал с подробностями о вселенной - https://t.me/nordic_poetry

Предыдущие части:

Пролог

Глава 1(1)

Глава 1(2)

Глава 1(3)

Калленберг в сердцах стукнул кулаком по столу, отчего пустая кружка подпрыгнула на месте. Следопыт не повел и глазом. Быстро возобладав над собой, хозяин продолжил прежним спокойным тоном:

- Прости мою несдержанность, Рандольф. Меня раздражает наглость этого доморощенного павлина, графа Гоффмарка. Какой бы стройной не была теория, любой изъян, способный ее разрушить, заслуживает особого внимания! Только так мы сумеем упредить ошибку, опознав за ликом пресвятой девы ведьмины черты. Что вышло в истории с Лаурой? Ничего! Посетив замок, я застал племянницу в относительном здравии - она очаровательна, воспитана и носит траур. К ней обращаются со всем почтением, в этом граф Вильгельм не соврал. Лаура ждет сопровождения в Сальмонт, и ничего не помнит сверх того, что рассказала графу. Гоффмарку же проще списать все странности на волю Господа и внезапно проснувшиеся в теле тринадцатилетней девчонки силы. Закрыть глаза и ждать незнамо чего, а если ничего не прояснится, оставить всё как есть и забыть. Таков ход мыслей нашего дорожайшего Вильгельма. Если бы я думал схожим образом, ты не сидел бы здесь. Но я - не он, а ты - здесь, лучший в своем деле. С того и начинаем предприятие, согласен?

- Допустим.

- Прекрасно. Времени на рассуждения у нас больше нет, слишком долго тебя искали. Божьи Судьи со дня на день перейдут к закрытому процессу, результатом которого станет подтверждение одержимости. Им, как и графу Вильгельму, нет дела до правды. Им нужен материал для изысканий, ему - избавиться от неприятного дела. Я склонен верить, что Бруно безумен, но намеренно упускать из вида необъяснимое не могу. Если хотя бы на миг допустить, что вздор моего племянника - не вздор, а правда истинная, кем стану я, коль не сравняю Вистенхоф с землей ради спасения Франца? Кем стану я, буде не избавлюсь от сомнений? Покуда есть ничтожный шанс, что дух моего брата жив, я не познаю покоя. Мне снятся кошмары, Следопыт, кошмары о конце света. Это началось после поездки в аббатство, после встречи с Бруно. Тревожные, гиблые сны и ужас в конце. Считай, что ты просто помогаешь старику успокоить голос его совести и перестать просыпаться в холодном поту. Это же по твоей части, я не ошибся?

"Он верит. - подумал Рандольф, - И вера его крепнет. Тревога растет из веры, но не в одержимость, а сразу в переселение душ. На меньшее не разменивается."

- Господин Калленберг, - произнес он вслух, - а вы не думали, что брат ваш мог разговаривать во сне? Бруно подслушал, а затем повторил его бессознательные воспоминания. Опросите прислугу Франца, слуг и стражу графа, всех, кто имел общение с Бруно. Может статься, парень щедро сыпал глазками Берты, не выбирая слушателя. Коли опрошенные о том не вспомнят - это ещё ни о чем не говорит. Фраза могла утонуть в потоке, ей могли не придать значения, забыв сразу, как услышали. Ваши сомнения вертятся вокруг этих глазок, верно? Ну так вот, я только что объяснил все без привлечения духовидчества, как вы сами ранее изволили выражаться. - Следопыт кашлянул. - Понимаю, вам хочется верить, что брат жив, но раз уж обратились ко мне и хотите знать мое мнение — я не ведаю силу, способную вершить такое колдовство, как не встречал и примеров оного. Переселение душ...Нечто, могущее расколоть гармонию природы, должно быть сравнимо с Богами. Возможно ли это? Если угодно, можем порассуждать под пиво. Что касается опыта, я склонен соглашаться со взглядами графа. При расследовании нет нужды выискивать колдовство там, где все решается без него. Обычно это работает. Вы только не подумайте, что я торгуюсь, отнюдь. Колдовство существует. В загадочных, порой страшных формах оно проявляется в разных местах, но вовсе не так часто, как принято считать. Из десяти моих заказов восемь окажутся игрой воображения, один - ловушкой недоброжелателя, и лишь в последнем обнаружится колдовство. Мои собратья по цеху любят кормить невежд выдумками. Я так не поступаю, но и аванс не возвращаю. Сами решайте, хотите ли платить ни за что. Проникновение в аббатство представляется мне делом опасным. Храм не терпит язычников, преследует следопытов, и я среди них — первый в очереди на экзекуцию. Риски требуют золота, господин Калленберг, а результат вас может разочаровать. Подумайте об этом. Если вы желаете, чтобы я подтвердил вам безумие племянника, будьте готовы к хорошему задатку. В противном случае я не возьмусь за это дело.

Рандольф откинулся на спинку стула, согнул руки в локтях и соединил пальцы так, чтобы получившаяся фигура походила на пирамиду- символ веры Господней. Он знал, что с Калленберга не убудет щедро заплатить, и не мог определиться, радует его это или нет. Подвергать себя опасности ему казалось опрометчивым, но в случае успеха риски окупались сторицей. Задача и в правду была проста, не требуя ничего, кроме осторожности в общении с братией.

Тем временем, сам господин Лотар так и лучился довольством.

- Деньги не имеют значения! - Воскликнул он в сердцах. - Тебя устроит десять, может быть двадцать тысяч? Мало? Думаю, сорок придется по вкусу. Половину получишь сегодня же. - Он хлопнул в ладоши. - Внутрь попадешь под чужим именем. Я обо всем позаботился, бумаги готовы. По требованию деда Бруно, сальмонтец Жиль Артуа предоставит настоятелю документы за личными печатями Его Величества Вальбера, дающие оному Жилю право на встречу с узником. На твой счет ни у кого не возникнет подозрений. Франк Тюрель - могущественный человек со связями в Вышеграде. Его книгопечатные дома уверенно обосновались в Гардарии, а Высокий Храм — главный его заказчик. Личному помощнику вильё Тюреля проход в подземелья Вистенхофа откроется по первому требованию. Сальмонтское произношение вильё Артуа придется нам особенно кстати. Твоя речь чиста, но уверен, в разговоре с настоятелем ты сумеешь вспомнить особенности родного языка. Подходящую титулу одежду предоставит мой камердинер. За деталями я прослежу самостоятельно, нельзя допустить, чтобы глупая мелочь навела на тебя подозрения. После можешь выкинуть платье. - Калленберг улыбнулся. - Помнишь, я говорил, что менее рискованного дела тебе давно не встречалось? Я не врал. Для тебя создана лучшая легенда, все документы в надлежащем порядке. Разговори Бруно, загляни ему в глаза, доложи мне об увиденном и забирай оставшуюся половину награды. Все просто. Главное - избегай восточного крыла. Оно навевает дурные мысли, а тебе понадобится ясный ум.

- Пусть так - спокойно ответил Следопыт. - На словах все гладко. Я готов к спектаклю, но позвольте вопрос: почему мне нужно говорить от лица Тюреля? Зачем такие пляски? Боитесь, что Бруно не захочет говорить со мной, если узнает, что меня прислали вы?

- Боюсь, что Франц не захочет. - Калленберг подошел к окну и . Серьезно ли он говорил, или потешался над собой, понять было невозможно. - Бруно будет счастлив дедову заступнику. Насколько мне известно, Леонору он любил больше Франца. Мальчик восторгался Франком Тюрелем и собственным сальмонтским происхождением. Быть может, с ними он будет откровеннее, чем со мной?

- Может быть, - пожал плечами Следопыт. - А что сам вильё Тюрель? В курсе ли он вашей задумки? Случится конфуз, буде, потрясая бумагами, Жиль Артуа с изумлением узнает, что истинный Жиль Артуа отбыл из аббатства час назад, и уже несется в Вышеград отправить патрону письмо с отчетом.

- Хочешь узнать, не подделан ли документ? Какая, право, оскорбительная мысль. Все бумаги подлинные. Я имел срочную переписку с Франком Тюрелем, известил того о состоянии Бруно и предложил план действий. Вильё Тюрель идею одобрил, пообещав содействие. Упоминал он и о том, что ждёт от графа Гоффмарка известий о Лауре. Коль скоро девушка наберётся сил, вильё пришлёт за ней вооруженное сопровождение. Франк Тюрель - достойный человек. При жизни Франца у него не было возможности близко узнать внуков, но ради спокойствия родной дочери вильё Тюрель пойдет на все, включая подмену Жиля Артуа. Упомянутый Жиль лично передал мне бумаги. Сюда он добрался неделей ранее, остановившись под моей крышей в ожидании дальнейшего развития событий. Если ты берешься исполнить мое поручение, вильё Артуа надлежит не показываться на людях, покуда его новое воплощение, побывав в аббатстве, не возвратится назад. Если тебя не могут найти, либо ты отказываешься от работы, вильё Артуа самостоятельно отправляется в Вистенхоф. Второй вариант не оставляет мне шанса на достижение главной цели, но таково было условие Франка Тюреля, и мне пришлось рискнуть в надежде, что тебя сыщут вовремя и мы найдем общий язык.

- Вижу, вокруг мальчика созрел целый заговор. - Следопыт поднялся со стула и вслед за хозяином подошел к окну, про себя отдавая должное архитекторам поместья, сумевшим добиться лучшего вида на вышеградские просторы, полные зелени трав и небесной лазури. Художнику Бруно пришелся бы по вкусу здешний пейзаж. - Не знаю, в какую игру вы играете, господин Калленберг, и знать не хочу. Сомневаться в вашей порядочности у меня нет ни поводов ни желания. То, как вы встретили меня, о многом говорит. Я подойду к делу со всей ответственностью. Вероятнее всего, в Вистенхофе мне придется провести не один день. Я не хочу сходу наваливаться на заключённого, выворачивая того наизнанку. Также, я не могу гарантировать вам, что наверняка разговорю Бруно. Учтите это, но знайте - я прибегну к любым известным средствам, дабы начатое увенчалось успехом. Если останутся сомнения, поеду в усадьбу Эскальд. Единожды свершившееся колдовство надолго оставляет следы. Их не различит обычный человек, но следопыты не случайно именуются следопытами.

Мы видим тени ритуалов; слышим отголоски голосов, когда-то певших в алых всполохах заката, при свете звёзд и луны, в городах или деревнях - не важно. Если в Эскальде звучали заклятия, я определю это, доложу вам, и вы сами решите, идти ли мне по следу, продолжать ли искать виноватых, или бросить это дело, оставив вас наедине с горечью ваших утрат. Вы согласны на такие условия?

Лотар Калленберг был согласен. Отвернувшись от окна, он протянул Следопыту руку в знак того, что договор их вступает в силу, и Рандольф пожал ее, подтверждая готовность Жиля Артуа отправиться в путь.

- Вильё Артуа, в течении ближайшей недели я буду ждать вас здесь. После мне придется вернуться в столицу. Нужно подготовиться к приему гостей по случаю собственного дня рождения. Не могу сказать, что повод приятный, но Вышеград требует политеса, а я и без того зачастую им пренебрегаю. Буде ваша миссия затянется, вы без труда разыщете мой дом в Верхнем Городе. Для вас он всегда открыт, друг мой. А пока отобедайте перед тяжкой дорогой. За время трапезы камердинер успеет подготовить подходящий наряд. Предупреждаю заранее, составить компанию я вам не смогу - мои люди давно заждались внизу.

- Премного благодарен за приют, господин Калленберг, - произнес Рандольф с эталонным сальмонтским произношением, - я отобедаю. Находиться подле нет нужды. Я привык к одиночеству, и оно меня вполне устраивает. Отправляюсь, как только получу мне причитающееся.

- Да будет так! - хлопнул Калленберг Следопыта по плечу. - У вас, вильё, прекрасный нордианский, но, позвольте заметить, опытное ухо без труда различит в нем выходца с запада. Так пусть же в наших краях вам всегда сопутствует удача! В добрый путь. Furlua!

- Furlua sole vilo Kallenberg! (удача придет, господин Калленберг (сальм.)) - ответил Следопыт.

Вдвоем с хозяином они проследовали к выходу. Снаружи по стойке смирно их ждал немногословный стражник.

...Спустя три часа, из восточных ворот усадьбы Ла́нзец выехал всадник, наряженный в диковинный пурпурно-золотой дублет с широкими рукавами - неудобный наряд для путешествий, но таковы западные щеголи, готовые терпеть неудобства, лишь бы покрасоваться. Хотя капюшон бардового плаща скрывал лицо чужеземца, у караульных не возникало сомнений, что перед ними важная шишка. От таких лучше держаться подальше. Не просто так вильё гостил у господина всю неделю. Очевидно, обсуждались вопросы важные. Мешать исполнению господских поручений? Ищите дураков! Пускай себе едет, да подальше и всего краше - навсегда.

Сам упомянутый Жиль Артуа был удовлетворен сложившимся положением. Ему нравилось, что к нему не лезут.

Продолжение следует.

О том, как пройдет дорога Следопыта в аббатство можно будет узнать в следующей части уже в среду. Кто не хочет ждать, книга выходит вперед на АТ - Краснолесие. Небосвод Лебедя

Телеграм канал с подробностями о вселенной - https://t.me/nordic_poetry

Предыдущие части:

Пролог

Глава 1(1)

Глава 1(2)

Следопыт отложил письмо, вопросительно глядя на собеседника. Пока он изучал послание графа, господин Калленберг теребил в пальцах гусиное перо, словно собирался писать ответ. Очевидно, это было ложное восприятие. Он давно отправил ответы, не один, и не только графу, а сейчас просто забылся - так рассудил про себя Рандольф, глядя на удивительные траектории перемещений пера.

- А дальше, - упредил хозяин его вопрос, - я велел седлать коней и поскакал в злосчастное аббатство, куда напыщенный дурак Вильгельм, возомнивший себя знатоком человеческих душ, посмел сослать моего племянника. Во времена рыцарей за подобное объявлялись войны, и клянусь, я впервые в жизни жалел о том, что старые порядки канули в лету. Кем бы не был Бруно - убийцей или жертвой, он - моя кровь. Покушение на его свободу без королевского указа должно быть отомщено. Эти первые мысли, Следопыт, они были ужасны. Они выползали откуда-то из глубины, подпитываемые болью. Лаура в плену, Бруно во власти фанатиков, Франца больше нет. Никогда нам не обняться, не скакать на добрых жеребцах, не сидеть среди детей, вспоминая молодые годы. Произошедшее не укладывалось в голове. Брат пережил мясорубку в Исхиге и ужас в Чаще, чтобы умереть в собственном доме от ножа родного сына? О времена! Такова, выходит, ныне гибель героя? Дождь бил мне в лицо, но я не замечал его хлестких пощечин. Как и предрекал Гоффмарк, мои помыслы были направлены на вызволение Бруно из лап Божьих Судей, дабы отвезти его в Вышеград и передать в руки судей королевских. Там он мог рассчитывать на справедливость, достойное обращение и, если вина его будет доказана, быструю смерть или ссылку в Обитель Служения. Во гневе я позабыл, что граф Вильгельм сам есть королевский судья, и, выступая против его воли, я посягаю на закон. Намеки на одержимость племянника также оставались вне пределов моего внимания, тем более, что Гоффмарк сподобился изложить разумные аргументы против подобного духовидчества. Все дорожки вели к этому негодяю отцу Гуорну! Не случись кривляний капеллана, как пить дать связанного с настоятелем аббатства, граф никогда бы не решился отправить мальчишку в Вистенхоф, зная, какие способы дознания будут к нему применены.

Погода все ухудшалась и ухудшалась. Дул сильный ветер, вызывая на поклон молодые березы, росшие вдоль полузабытой дороги. Небо затянуло до горизонта, дождь усиливался, оплакивая судьбы отверженных, кому никогда боле не увидеть солнечного света. То была настоящая буря! Я промок до нитки, промерз, но чем сильнее сопротивлялся мне воющий в исступлении мир, тем сильнее крепла моя решимость во что бы то ни стало добиться своего. В молодости нам с Францем доводилось видеть ненастье пострашнее. В походах мы месяцами жили под небом Краснолесия. Не мне тебе рассказывать о капризах северной природы. Тамошние шторма не чета вышеградским.

Оказавшись один на один со стихией на полях, где некогда кипела жизнь, а ныне властвовало забвение, я поневоле вспомнил известные мне истории одержимости. Под крышей родного дома они казались выдумкой, но на пути в аббатство прежде крепкая убежденность моя поколебалась сама собою. Окружающее влияет на нас, рождая призраков там, где в иных обстоятельствах схожие видения кажутся чудачеством пошлого поэта. Когда дорога вильнула влево, и на пологом холме, дотоле сокрытом от глаз, мне удалось разглядеть башни Вистенхофа, я готов был допустить правоту отца Гуорна. Впрочем, верно и другое. Сколь тягостной не казалась дорога, в глубине души я по-прежнему считал капеллана проворовавшимся проходимцем. Не разгуливай вокруг одержимых, щедрое содержание аббатства прекратилось бы в считанные дни, как и одобренное полвека назад самоуправление.

Меня заприметили издалека.

Подъезжая к воротам, я видел, как со стен за мной наблюдают монахи с тяжёлыми посохами - картина, не предвещающая ничего хорошего. Минут пять колотил я в двери прежде, чем открылась смотровая щель, и явившийся на стук верзила - изъеденный оспинами уродец - подверг меня допросу на предмет моего нежданного визита. Помня наставления графа Вильгельма, я сумел взять себя в руки, но знал бы ты, Следопыт, каких усилий стоил мне сей недостойный спектакль! Как и подобает смиренному паломнику, отвечая на вопросы, я воздержался от повелительного тона и угроз. В конце концов брату Орхио - так его звали - надоело мокнуть, и он, пусть и с видимой неохотой, согласился провести меня к настоятелю. По итогу беседы мне предложили келью в восточном крыле, ужин и огонь, дабы высушить промокшую одежду. Увидеть Бруно разрешалось утром в промежутке между молитвами. Большего добиться было невозможно. Переодевшись в монастырскую мантию, любезно предоставленную аббатом Тибо́, я отправился в главный зал, где вдоволь налюбовался тенями, плясавшими на колоннах под заунывный сквозняк, и наслушался брата Орхио, приставленного ко мне в качестве провожатого. Снаружи не утихало ненастье, и мне оставалось надеяться, что крыша конюшни, куда отвели моего Гарата, крепче крыши самого замка. Дурным предзнаменованием виделись мне струйки воды, сочащиеся сквозь прорехи в стенах. Они напоминали о захватившей аббатство разрухе, не располагая к людям, чья духовная жизнь обрамлена грязью. Со слов моего спутника, дыры не спешили латать по причине, провозглашенной самоей верой, ибо сырость и холод - есть испытания, накладываемые монахами на немощную плоть в извечной борьбе за торжество духа, каковому потребно противостоять многоликому злу.

За время, проведенное у огня, я не увидел никого, кроме благочестивого брата Орхио, в полумраке способного сойти за восковую фигуру - до того непроницаемыми казались его безобразные черты. Аббатство Вистенхоф молчало, погруженное в молитвы. Ужин из черствой краюхи хлеба и стакана холодной воды был съеден мной уже в келье. Пространство пяти шагов длиной и четырех шириной - таково пристанище монаха, ныне мертвое, как и все восточное крыло. Год за годом численность братии сокращается. Молодые послушники держатся от Вистенхофа подальше, помещения пустуют. Потому отец Тибо решил отказаться от восточного крыла, назначив его местом приема редких просителей мирян. Холод поселился в полу, жил в отдающим плесенью воздухе, пропитывал жёсткую кровать, полусгнившую солому, грыз кости; укутавшись в дырявое одеяло, смердящее застарелой болезнью, я прислушивался к странным звукам из пустого коридора. Ветер - великий обманщик и плут. Он подражает птичьим крикам, стенает, как мученик на костре или речет голосами умерших. Он гнусавит в темноте за спиной, где нет никого, но кажется, будто мгновение назад покойник дышал тебе в затылок. Сквозь бурю я различал голоса монахов. Прохаживаясь по коридорам, они обсуждали ведовские процессы, вели полемику о сущности бездны и о порождениях звезд. Они останавливались напротив моей двери, прикладывались ухом и слушали дыхание спящего, гадая по нему на будущих блудных невест. В скитаниях далёкого эха я слышал звон цепей одержимых и умалишенных, запертых в подвалах обители под присмотром Божьих Судей. Опять обман слуха? Возможно. Но аббатство Вистенхоф - скверное место, Следопыт, а его восточное крыло - всего сквернее. Когда будешь там, лучше ночуй на конюшне.

- Я не сказал вам, что поеду, - поправил Рандольф.

- Твоя правда - спокойно ответил Калленберг, выливая в кружку остатки пива. - По утру меня разбудили двое: рыжеволосый малый лет двадцати и высокий сутулый старик. Непогода улеглась, в узкое оконце кельи лился неяркий свет. Мне дозволялось пробыть в подвалах не более часа. Столько длилась пересменка у Божьих Судей. Веришь или нет, спускаясь к металлической двери, стерегущей подземные лабиринты, я был готов остаться там навеки. Будь на то воля отца Тибо, ничто не помешает подлецам бросить меня в камеру. Граф Гоффмарк никогда не пойдет против наставлений отца Гуорна. Коль скоро тому вздумается разъяснить графу неизбежность моего заключения - я пропал. Вот какие мысли навеяла мне дорога по закоулкам Вистенхофа в обществе двух безмолвных монахов. Но, клянусь, я не жалел о проделанном пути, ибо долг перед Францем виделся мне важнее собственной жизни.

Когда мы сошли в подземелья, рыжий принялся запирать засов, и я подумал: ударю первым, смогу бежать! Нужно опередить вероломных тюремщиков, выхватить кинжал, и...Должно быть, высокий монах заметил что-то в моем взгляде.

- Прежде, чем мы пойдем дальше, - изрек он усталым голосом, - помолись, брат мой. Помолись вместе со мной, и не выпускай Господа из сердца своего, ибо то, что живёт здесь, трепещет пред великим Именем Его.

С этими словами старик и в правду начал молиться. Второй последовал его примеру. Я был в замешательстве. Это не походило на заговор, мерещившийся мне с момента пробуждения. Впрочем, зная коварство честолюбцев из духовенства, я допускал возможность обмана. Эта парочка могла дурить мне голову, выжидая момента ударить в спину. Я вновь посмотрел на старика. Тот едва заметно кивнул, и первые слова Благости Творца слетели с моих уст.

Нападения не последовало.

Я до сих пор ломаю голову, с чем связаны те навязчивые тревоги. Откуда взялась идея с кинжалом? Остается винить упаднический дух аббатства. Плохой сон и разыгравшееся воображение - так я успокаиваю себя, ибо фактов считать Вистенхофскую братию похитителями у меня не имелось. Молитва, прочитанная во свете факелов, успокоила мои не в меру разыгравшиеся чувства.

Вряд ли я сумею подробно описать дорогу до камеры. Подземелье было протяженное и запутанное — целая паутина однообразных коридоров. Факел то и дело выхватывал очертания узких проходов в невидимые части лабиринта, уходившие далеко за пределы наземной границы аббатства. По старой солдатской привычке я принялся считать повороты, сбившись, когда счёт перевалил за три десятка. Архитекторы катакомб Вистенхофа своим умопомрачительным детищем если не переплюнули, то уж точно приблизились к хитросплетениям многоуровневых лабиринтов Исхиге. Стоит упомянуть и о камерах, где помещались узники. Металлические двери, испещренные крючковатыми символами, встречались гораздо реже поворотов. Не думаю, что ошибусь, оценив их от тридцати до сорока. Истинный размер подземелий остаётся для меня неведомым. Поэтому, Следопыт, не сильно-то полагайся на мои воспоминания. Они обманчивы.

Калленберг неожиданно замолчал, погрузившись в себя. Могло показаться, что он вновь проживает минуты, проведенные в подземельях аббатства, дабы точнее описать нахлынувшие чувства. Склонный думать таким образом, Следопыт подготовил для предстоящей речи рыжебородого самую кислую свою физиономию. Когда же хозяин заговорил, ничего подобного на удивление не произошло.

- Ты веришь в конец света, Рандольф? - вдруг поменял он тему разговора.

- Я не думаю о конце света, господин Калленберг. Мой собственный конец наступит, когда философия затмит мне добычу пропитания.

- Франц верил, - не дослушал его хозяин. - Все ковырялся в проклятой "Эре Презренных", считал, что мы живём в последние времена. - Тут он замялся. - Ну а в переселение душ ты веришь? Есть ли в мире нечестивая сила, способная на это?

- Подобного я не встречал.

- Не встречал, Рандольф, или не веришь?

- Не встречал. И сил таких не знаю. Душа слишком тонкая субстанция. Что до веры...если мы верим в Богов, творящих души из музыки сфер, почему бы не поверить и в то, что им подвластно распоряжаться сотворенным по собственному усмотрению.

Господин Калленберг, похоже, твердо решил не замечать тон, с каким Следопыт отвечает на его вопросы.

- Когда мы остановились у камеры, - взволнованно продолжал он, - высокий монах распахнул решетчатое оконце, хитро встроенное в дверь, и отошёл на несколько шагов, позволяя мне приблизиться. Выждав несколько мгновений, я осмелился заглянуть внутрь. Узкий каменный мешок, саженей десяти в длину и трёх в ширину, изнутри освещался двумя факелами, закреплёнными напротив друг друга по центру длинных стен. В дальнем конце я увидел Бруно. Правду говорят, что от Божьих Судей нет спасения. Предостерегая побег, они поставили мальчика на колени, сковав цепями таким образом, чтобы напрочь лишить его возможности двигаться. Руки узника были растянуты в стороны, под прямым углом относительно туловища. Их удерживали замкнутые на запястьях кандалы, противоположным концом вбитые в камень чуть ниже уровня факелов. Лоб стягивал металлический обруч, соединённый с цепью в районе затылка. Сама цепь крепилась к стене за спиной, не позволяя голове наклоняться вперёд. Единственной его одеждой оставалась грязная набедренная повязка, тем более отвратительная, что среди темных разводов на некогда белой ткани виднелась кровь. Бруно выглядел изможденным и осунувшимся. Веки его были опущены, из приоткрытого рта по подбородку стекала слюна. Как бы ужасно не звучало, столь отталкивающее зрелище внушило мне тень надежды. Слюна означала отсутствие пыток жаждой. Во всем остальном условия заключения оставались бесчеловечными, унизительными и невозможными.

- Бруно, - позвал я его, - ответь, ты узнаешь меня? Это я - твой дядя. Я пришел помочь тебе.

Эхо нарушило тишину коридора, но ответа не последовало. Я не был уверен, услышал ли он мои слова, поэтому повторил снова. Мальчик открыл глаза, и меня передернуло. Его взгляд, прежде веселый, немного наивный и полный надежд, ныне был абсолютно потухшим. Пустота поселилась в нем. Пустота и...ненависть?

- Бруно, ты понимаешь мою речь? Помнишь, как оказался здесь? - вопрошал я темноту, покуда он глядел на меня глазами, доставшимися от Франца. Его глазами. Глядел и молчал.

За время встречи Бруно не проронил ни звука. Я просил, предлагал, угрожал, пытаясь любыми способами разговорить безумца, но все попытки оказались напрасными. Ежели крупицы рассудка и сохранились в его голове, мне не довелось быть тому свидетелем. Могло ли случиться, что он боялся говорить в присутствии монахов? Очевидно, да. Но неужели мальчишку настолько запугали, что он не отважился подать сигнала? Ему хватило бы подмигнуть или двинуть бровью, любым способом показать, что понимает меня, и тогда я смог бы помочь ему. Однако, ничего подобного не произошло. Помешательство Бруно было страшнее представлений о нем, ибо одно дело воображать, а другое - видеть пустоту, слышать безмолвие и чувствовать ненависть того, кто при последней встрече лучился любовью. Такое поведение, отягчаемое бредом о конце света, являлось лучшим основанием для обвинений в одержимости. Капеллан Гоффмарка точно все рассчитал. Вызволить такого пленника в обход принятого дознания задача невыполнимая при наличии санкций со стороны королевского судьи, каковыми санкциями граф Вильгельм охотно наделил монахов, поддавшись увещеваниям отца Гуорна о спасении души Бруно.

Старик осторожно коснулся моего плеча. Я невольно вздрогнул, по телу побежали мурашки. Это легкое прикосновение показалось мне хваткой преисподней, жаждущей вырвать меня из факельного света, уволочь глубоко в подземелья...Не знаю, как долго он стоял за моей спиной. Шагов я не слышал. Мне не хотелось покидать племянника, но иного выхода не было - скоро в камеру должны были явиться Божьи Судьи. По правилам аббатства гостям воспрещалось видеть их работу. В последний раз посмотрев на Бруно, похожего на гротескное изваяние, я собрался последовать за стариком, как вдруг тело безумца дрогнуло, а по лицу поплыла гримаса, должная изобразить усмешку.

- Скажи-ка мне, дядюшка, - произнес он голосом, от которого кровь стыла в жилах, ибо этот сиплый нестройный звук заключал в себе верх страданий, могущих выпасть на долю смертного, - сегодня Эллуэл все так же к прекрасен, и светится, как глазки милашки Берты?

За одно мгновение мир перевернулся с ног на голову. Меня словно окатили ушатом ледяной воды. Я бросился к двери, не обращая внимания на предупреждающие возгласы провожатых.

- Повтори, Бруно! Повтори, что ты сейчас сказал! - прокричал я, вцепившись руками в решетку, но было слишком поздно. Оказавшийся тут как тут молодой монах оттеснил меня в сторону, а его наставник со скрипом захлопнул смотровое оконце. Так я лишился возможности получить ответы. Мне пришлось отступить, удалиться ни с чем, но, поверь Следопыт, едва ворота страшного аббатства захлопнулись у меня за спиной, уповая на Господа я поклялся не сдаваться.

"Не дождетесь!" - твердил я облупившимися губами, покуда в голове хрипел, и стонал, и насмехался изуродованный голос, жадно упивавшийся глазками Берты - шлюхи, с которой Франц отмечал поступление в Хиггетотский полк три с половиной десятка лет назад. Фразу эту, Рандольф, знали только мы с братом. Он был не той породы, что бахвалиться юношескими гулянками. Франц всегда отличался умеренностью: не горел и потому не сгорал, не кидался в омут и не тонул в нем. Не могу вообразить, чтобы он в порыве чувств откровенничал с сыном. Кто угодно, только не Франц.

И все же слух не врал мне. Бруно в точности повторил то, чего ранее слышать не мог. Уверен, так он поступил намеренно, желая напугать меня, похоронить в догадках, лишив сна и покоя. В замке графа безумец утверждал, что он есть Франц; что свершилось темное колдовство, поменявшее отца и сына телами. Разумеется, ему никто не поверил, ибо даже представить такое святотатство означает идти против Господа. Тогда хитрость подсказала ему:

"Коль скоро итогом прежних откровений стали застенки Вистенхофа, лучше не испытывать судьбу, избрав молчание линией обороны"

Так и было сделано, только злоба на неверие окружающих в его новую действительность, где он превратился в отца, выплеснулась вовне. Волею судеб, жертвой безумца оказался я. Прекрасное объяснение, не правда ли? Я придумал его за пять минут. Сам граф Гоффмарк мог бы позавидовать. Жаль только, оно не проливает свет на глазки милашки Берты. То есть не объясняет ничего!

Продолжение следует.

О чем договорятся Лотар Калленберг со Следопытом можно будет узнать в следующей части уже в понедельник. Кто не хочет ждать, книга выходит вперед на АТ - Краснолесие. Небосвод Лебедя

Телеграм канал с подробностями о вселенной - https://t.me/nordic_poetry

Предыдущие части:

Пролог

Глава 1(1)

- Мой дом, - начал он свой рассказ, - несмотря на влияние, лишен того единственного, что и поныне определяет принятие у части нашего славного общества - истории. Для Калленберга открыты любые властные двери, но не врата старинных замков, чьи владельцы ведут род со времен Первопроходцев. Калленбергу не хватает родовитости, чтобы сделаться своим в глазах этих господ. Сейчас они вынуждены мириться с новыми правилами, но за холодными улыбками по-прежнему скрывается презрение к выскочкам, чьих дедов избивали на конюшнях. Мы отвергнуты старой аристократией по причине того, что сражались и возвысились не в то время. Таково их право, ибо невозможно запретить презирать. Былых привилегий они более не удостоены, так пусть же радуются последней отдушине. В противном случае удел гордецов стал бы для них невыносимым. Воистину, грех гордыни — первый бич старого света. И воистину же — грех гордыни не отменяет достоинства. Среди них много достойных людей, не чета хапугам, пробравшимся вослед милостивого государя Валли, мечтавшего сделать жизнь справедливее и счастливее. Я искренне горд, что мой родитель, Видар Калленберг — простой лесник из Хиггетотского леса, был отмечен высшей наградой мужества - орденом Кавалера Свободы, лично из рук Его Величества, даровавшего ему землю и состояние. Война Достоинства стала временем отваги, стяжавшей славу! Храбрость и талант делали тогда людей, как и во времена Первопроходцев, о коих грезила рыцарская знать. Отец трижды был ранен, потерял глаз, но обрёл гордость и амбиции, не позволившие пустить по миру нажитое. Желая упрочить положение, он сочетался браком с дочерью вышеградского землевладельца герра Конрада Хольцвальда — первого рыцаря, добровольно отказавшегося от титула в поддержку идей Его Величества. Отцу довелось познакомиться с ним в беспокойном Хиггетоте, где, сражаясь бок о бок, эти непохожие друг на друга смельчаки убедились: справедливый мир не смотрит на происхождение. Таким удивительным образом союз новоиспечённого господина Видара Калленберга с дочерью благородного господина Конрада, девицей Далией Хольцвальд, одними именуемый преступным мезальянсом, а другими - вдохновляющим символом нового времени, с годами принес им четырех детей - трёх мальчиков и одну девочку. К великой скорби родителей, двое малышей не пережили ранние годы, однако двум другим - мне и моему младшему брату Францу, удалось одолеть болезни, грозившие свести нас обоих в могилу.

Ты знаешь, Рандольф, я до сих пор ломаю голову, была ли наша мать счастлива с отцом, и чем старше становлюсь, тем яснее понимаю, что это не так. Отец нес государеву службу, зная, что он — воин с надежным тылом. Это ли не счастье для мужчины? Особенно для того, кто в детстве испытывал боль и голод, не смея помыслить ни о чем, кроме жизни холопа. Но каково было существовать жене потомка холопов, имевшей воспитание среди господ благородных? Прибегая к искусству вежливости, матушка старалась быть образцом добродетельной супруги, хотя в глазах ее жил холод. Отец любил ее стократ сильнее из-за очевидности мезальянса, но, я уверен, что ей хотелось ненависти. Стать злейшими врагами и обрушиться друг на друга с поднятыми забралами. Это был бы конец мучительного притворства, облегчение, разрушающее внутреннюю темницу, куда она загнала себя в противоборстве гордыни, презрения, долга, благодарности и врождённой доброты. Думаю, мой брат лучше чувствовал все это, и со временем, памятуя о детских годах, в нем вызрело то известное недоверие к женщинам, что побудило его при первой возможности отослать собственную жену, оградив себя и детей от мнимых заговоров.

Будучи неграмотным, отец окружал меня и Франца всеми мыслимыми учителями: богословие, история, числа - ему мечталось, чтобы мы стали всеведущими. Я думал об этом, как о пустой трате времени. Моя душа не лежала к наукам, устремляясь в будущее, где наличие отваги стократ важнее любых кабинетных знаний. Пойти по стопам отца - вот что считал я достойным уделом. В противовес мне Франц интересовался литературой и искусством, не проявляя рвения ни фехтованию, ни к верховой езде. Он был пленен красотами Вышеграда, мечтая пробить дорогу в Верхний Город за счет торговли. Долгое время мы вели с ним на эту тему ожесточенные споры, порой приводившие к ссорам. Более всего меня задевала реакция родителей. Всякий раз они занимали сторону брата. Якобы, жизнь в городе вернее жизни в седле, и сулит лучший достаток. Матушка повторяла доводы отца тоном безжизненным, словно заученную формулу, но легче от этого мне не становилось. Наш благородный дед шесть лет, как отдал душу Господу, спросить его мнения не представлялось возможным, и я всегда оставался в меньшинстве. Это злило меня, но в правоте не разубеждало.

Как ты там выразился, Рандольф? Про меня говорят, что я всегда своего добьюсь? То-то и оно, после стольких тренировок! В четырнадцать я с восторгом узнал, что зачислен в Хиггетотский полк. Это была моя первая крупная победа. Долгое время лес оставался пристанищем недобитков, совершавших вылазки вглубь королевских земель. Стычки с ними происходили регулярно и за два года возвысили меня до десятника. Иногда при разгроме шаек нам удавалось привезти в расположение полка трофейные черно-золотые знамёна. Отец смеялся, мол, никто так не роняет в глазах народа династию Элберт, как их же приспешники, а тряпки приказывал сжигать. У нас было достаточно трофеев со времён Войны Достоинства.

Однажды я узнал от отца, что Франц изъявил желание поступить в наш полк. Прежде в письмах он не упоминал об этом, а увидеться лично мы не могли - первые три года проходили для солдат без продолжительных отлучек. Я заранее настоял - после клятвы брат попадет под мое начало. Отец согласился, и по прошествии трех месяцев я наконец-то встретил его, подросшего и окрепшего за время нашей разлуки. Франц позабыл о Вышеграде с тех пор, как прочитал мое письмо, описывающее первый бой с лесными головорезами. Внезапное, как ушат ледяной воды, осознание опасности, подстерегающей нас с отцом на страже спокойствия Хиггетота, не позволило ему идти той дорогой, какую он прежде видел перед собой. Его долг быть рядом с нами - так он решил и едва достиг четырнадцатилетия — возраста поступления на воинскую службы, известил о своих намерениях родителей. Матушка благословила его, на прощание попросив позаботиться обо мне, и - об этом он сообщил особенно гордым, не по-юношески хриплым голосом - не спускать с меня глаз.

Отмечая его прибытие, мы славно погуляли в таверне, куда солдаты частенько сбегали пропустить стаканчик. На подобные вольности командование смотрело сквозь пальцы. Выход из лагеря подразумевал череду хитрых уловок; добраться до таверны - означало проявить недюжинные ловкость и смекалку, тренировка коих для бойца - задача первой необходимости. Главное знать меру, вернувшись до построения. Из шумного, насквозь пропахшего дымом зала, мы вышли под утро. Во дворе нас ждали кони, каких-нибудь полчаса, и караульные с ухмылкой встретят товарищей, везущих сплетни и штоф вина.

Прежде, чем запрыгнуть в седло, Франц запрокинул голову и расхохотался. Теплая ночь, женщины, выпивка, меч на поясе и победы впереди — таким был хмель его юности, вздохнувшей полной грудью.

"Сегодня Эллуэл особенно прекрасен, светится, как глазки милашки Берты", - подмигнул он мне, глядя на звезды. Такие моменты запоминаются на всю жизнь. Взрослея в Хиггетотском полку, мы сражались плечом к плечу, и каждый наверняка знал, что спина его надёжно прикрыта.

Так называемая Реставрация, отняла у нас родителей. Отец погиб в сражении с рыцарями Черного Ордена. В том же бою был тяжело ранен Франц. Ослабевшая и давно прикованная к постели матушка не пережила нахлынувшего горя. Меня, на тот момент - сотника, впопыхах назначили командиром, а после, когда нам удалось переломить исход войны, расширенный и доукомплектованный Хиггетотский полк стал основой вновь сформированного Штандарта, в честь отца названного Штандартом Видара. Оправившийся от ранений Франц занял мое место, тогда как сам я был повышен до главнокомандующего Излебского Корпуса, в состав которого, наряду с двумя другими, вошёл Штандарт моего брата. Король Боргус, довольный успехом летней кампании, в ходе грядущего наступления не мог допустить повторения весенней катастрофы, когда его престарелые командиры были наглухо разбиты излебским воинством Торрхена Элберта и Ульво Стордэ. В отсутствии выбывших стариков летом командовали молодые офицеры, и их победы сподвигли Его Величество влить свежую кровь во все армейское руководство. Так готовилось наступление, должное завершиться безоговорочной победой Эортэ.

Последняя точка в разгроме Элбертов была поставлена при штурме Исхиге. Остатки орденских рыцарей готовились к продолжительной осаде, но были решительно уничтожены, а сам Черный Замок - разрушен и предан огню. То был страшный бой, Рандольф. Фанатики оборонялись настолько свирепо, что наши союзники из Птахира не отважились идти на третий приступ после провала первых двух. Крепость была взята силами Штандарта Видара, а Франц среди дыма и хаоса издыхающего рыцарства снискал награду из рук короля. Как и отец когда-то, он удостоился титула Кавалера Свободы; также ему были переданы во владение земли в Излебе, где он планировал обосноваться, передав дела тому заместителю, кого я сочту наиболее достойным. После захвата Исхиге брат решил, что навоевался. Тяжким грузом на сердце командира легли предсмертные крики товарищей, десятками гибнущих в узких коридорах и на клыкастых стенах проклятого замка. Я был там, Следопыт. Стоя возле короля, я наблюдал, как одна за другой захлебывались волны штурма. То были добрые, верные люди, изрубленные, подобно свиным тушам, с той лишь разницей, что свиней разделывают после смерти, а их кромсали заживо. Такого ни до ни после мне видеть не приходилось. Страшно вообразить, что пережил Франц, видя эту кровавую кашу в шаге от себя. Он не любил распространяться, а я никогда не допытывался. Увиденного внутри мне хватило, чтобы оценить невыносимую жестокость резни.

Никто не смел осудить его решение. Франц отомстил за отца и заслужил покой, но сполна насладиться мирной жизнью, ему, увы, не удалось. За Реставрацией последовала новая война — печально известные Годы Рдяных Клинков. Брат мой, к чести своей, немедленно откликнулся на зов, приняв руководство Штандартом Видара. По задумке он должен был стать ударной силой бывшего Излебского Корпуса, переименованного в Вышеградскский Экспедиционный. Многие ветераны Хиггетотского полка оставались в строю, Франц имел богатый опыт сражений в лесах, и мне, как главнокомандующему, было очевидно, что именно Штандарт Видара должен сыграть ключевую роль во взломе обороны друидов. Тогда я и представить себе не мог, что легкая прогулка в Альхаульдэ выльется в четыре года форменного кошмара; что мы потеряем короля, сотни дворян, тысячи солдат, не сумев утвердить победу; что поганый Исладель не склонит колена; что сын его Истригаль не предстанет пред божьим судом Высокого Храма; что мир, подписанный его величеством Вальбером, на всю жизнь останется моим личным позором перед самим собой, пусть все вокруг и будут считать меня героем.

Единственное, чем я тогда гордился - родство с Францем. Если бы его Штандарту не удалось прорваться в родовое поселение Клана Светлячков - триклятый Йолиаль - нас ждала бы капитуляция. Мой брат - вот кто был настоящим героем, однако, самого Франца это нисколько не вдохновляло. При первой возможности он покинул Штандарт и отправился в Вышеград. Годы Рдяных Клинков сделали Франца замкнутым, угрюмым и немногословным, полной противоположностью того счастливого юноши, каким восемнадцать лет назад он прибыл в Хиггетотский полк. Его тошнило от войны и всего с ней связанного. Солдатские лица сделались его личным зеркалом, день за днем погружавшим брата в неприятные, липкие воспоминания. Единственным способом не видеть в отражении кровь, было раз и навсегда уехать вперёд. Так он и поступил.

Решительность Франца надолго засела в моей голове, подтолкнув к схожему решению. Всю жизнь брат шел за мной, не считаясь со своими желаниями. Теперь настал мой черед последовать за ним. Мои знания требовались в Вышеграде для обучения молодых людей воинской науке - славное занятие, чтобы не сидеть без дела. Меня не покидали мысли о семье и наследниках. То был явный сигнал к перемене мест. Государь не противился моему прошению. Именитый преподаватель поднимал авторитет его Академии, призванной воспитывать будущую элиту под присмотром верных короне наставников.

Путь в столицу начался для меня из Бьюльге - городка на северо-востоке излебского Краснолесия, где стоял лагерем мой бывший Корпус, а вернее - его остатки, выведенные из Чащи по условиям мирного договора. Предварительно я навел справки о брате. По прибытию в Вышеград он обзавелся домом в Торговом Квартале и активно занялся антикварным делом.

Франц с детства любил искусство, мог часами разглядывать живопись и любоваться роскошными доспехами деда, воображая себя жителем героических времён. Меня всегда поражало, как можно помнить имена и даты, разбираться в интригах, существовавших задолго до твоего рождения, и получать удовольствие от такого затворнического досуга. Для Франца подобного вопроса не стояло. Кнутт Смелый и Торги Вой Штормов, Роланд Объединитель и Рёгур Льдина - славные властелины прошлого пленили мечтательного сына лесничего не на поле брани, но на страницах книг, а прекрасная принцесса Изольда, чей танец во свете меруканских звёзд вдохновил художника Августина на создание "Сияющей девы Анку́рэ", вдохнула в него любовь к прекрасному, подобно тому, как по легенде она вдохнула жизнь в грудь умирающего Генриха Вольцхаггена. Дрожащими руками Франц перебирал барахло дороландовых эпох, будь то гнутая ложка или дырявый шлем, ощущая себя причастным к деяниям героев ушедших веков. Редкости, попавшие к нему после взятия Исхиге и Йолиаля, положили начало его коллекции. Также они помогли наладить отношения с такими же фантазерами, покупавшими безделицы за баснословные деньги. Дела его шли в гору.

Мы женились в одно время, побывали на свадьбах друг у друга, но дальше формальных визитов вежливости наше общение не заходило. Моя супруга, госпожа Агнеза Ландарг, скончалась при родах, оставив после себя горечь утраты и новорожденного младенца. Девочку нарекли Мартой. Супруга Франца, госпожа Леонора Тюрель, дочь влиятельного сальмонтского книгопечатника, принесла ему двоих детей - Бруно и Лауру. Мне преступно мало известно о жизни Франца после рождения Бруно. Его успехи на антикварном поприще были значительны, состояние росло. Он покровительствовал искусствам, посещал ярмарки и театральные представления, по наущению тестя занялся старинными книгами. Они хотели создать библиотеку, ценностью превосходящую Меруканскую. Дети его росли в добром здравии. На радость отцу Бруно проявлял склонность к живописи, и Франц во всем способствовал раскрытию его таланта. Их отношения с госпожой Леонорой были гладкими, однако, пять лет назад она ни с того ни с сего оставила детей мужу, отбыв к отцу в Сальмонт. Не знаю, какая кошка пробежала между ними. Думать худшее у меня нет оснований, ибо столь низкие мысли противны Господу. Остается возвращаться в прошлое и вспоминать матушкины глаза, в коих брат мог разглядеть нечто, поселившее недоверие к супружеской жизни.

Бруно тогда было десять, а Лауре - восемь. Я посетил их дом в Старых Дворах, сразу, как узнал об отъезде Леоноры. То было действительно великолепное жилье, обставленное мебелью из краснолистной березы, украшенное повесскими коврами и диковинными гравюрами. Там жила душа Франца, которого я так хорошо и так плохо знал. Наблюдая за детьми, я не приметил в их поведении ничего необычного. Расставание с матерью они принимали, как нечто давно решенное. Леонора болела не первый месяц, и лекари в один голос твердили о смене климата на более мягкий. Сырость и холод убивали ее. Во всем остальном брат был со мной радушен, как подобает доброму хозяину, но держался на расстоянии, не допуская откровенности - так ведут себя с чужаком.

Вскоре я сумел добиться у Его Величества пересмотра существующих в Академии порядков, снял с себя часть обязанностей и построил для дочери этот дом. Мне хотелось увезти Марту подальше от сплетен, интриг и злых языков, заполонивших Вышеград. На мои ежегодные приглашения навестить нас, Франц отвечал вежливым отказом. Я находил объяснения и в этом случае. Вид леса, толковал я себе, со времён войны опротивел ему. Нежелание вскрывать зарубцевавшиеся раны, что может быть естественнее? Воистину, блажен, кто верует! По случайности мне стало известно, что брат занят поисками усадьбы, способной вдохновить Бруно красотами окружающих пейзажей. Он всерьез хотел уехать из столицы, но не мог разыскать подходящего места. Большинство пустующих после войны владений представляли собой гниющие остовы, их хозяева были убиты или бежали, а ремонт занял бы слишком много времени. В свете открывшихся обстоятельств его настойчивое нежелание посетить наш летний замок не оставляло сомнений в том, что всякая связь между нами утрачена. Последние попытки наладить общение разбились о непробиваемую стену молчания, и я вынужден был принять непростое решение оставить все как есть, смирившись с его волей. Более мы не виделись.

Известно, что прошлой осенью Францу удалось найти усадьбу с широким наделом в земле Эскальд Гоффмаркского графства. Сам граф Гоффмарк, сообщивший мне эту новость, был несказанно рад встретить достопочтенного человека, изъявившего желание приобрести чудом сохранившееся владение, которое со слов графа, в отсутствии законных наследников доставляло немало хлопот по части расходов на содержание. Ремонт продолжался недолго. В преддверии весны Франц, Бруно и Лаура со значительной частью прислуги перебрались на новое место. Спустя два месяца, то есть четыре недели назад, я получил срочное послание от графа: брат мой жестоко убит, пятнадцатилетний племянник-отцеубийца заключён в подвалы аббатства Вистенхоф, а тринадцатилетняя племянница найдена в беспамятстве на обочине сельской дороги вся в грязи, голая и израненная. Вот это страшное письмо, Следопыт. Прошу, прочти его.

Калленберг протянул Рандольфу конверт.

В комнате воцарилось молчание. Только солнечные лучи, преломленные оконными стеклами, с радостью освещали страницы исписанного убористым почерком письма.

"...ведь они так любят подглядывать за чужим горем и лишать надежд…", - подумалось Следопыту, убаюканному теплом.

Он вздрогнул, приходя в себя. Это мимолетное ощущение - таковы ли мысли солнца?

"Здесь не хватает только тиканья часов. К чему бы время замерло? Ты же чуешь, лучи оплели тебя…"

Внутренний голос потерял всякую власть, и уже не мог быть услышан. Решение остаться Следопыт принял где-то на середине рассказа.

"Господин Калленберг!

К прискорбию своему, имею тяжкое бремя сообщить Вам об ужасной трагедии, свершившейся в доме Вашего брата, героя двух войн и Кавалера Свободы господина Франца Калленберга. Два дня тому, двадцать второго апреля сего года, разъезжим отрядом Гоффмарского Порядка в лице капитана Бьёрна Зибберта и двух его подчинённых рядового звания в стены моего замка была доставлена дочь господина Франца, юная Лаура Калленберг. Ранее ее обнаружили лежащей без сознания на дороге меж двумя деревнями на западной границе земли Эскальд. Вид девочки говорил о страшных испытаниях, выпавших на ее долю: нагая; заляпанная грязью; кровь под ногтями; ссадины; синяки; порезы по всему телу; волосы спутаны; промеж них — листья. Имела место ива. Несчастная пребывала в горячечном бреду; кричала, размахивала руками, точно отбиваясь от кого-то невидимого. Сквозь слезы всего чаще повторялось восклицание: "Убийца". Все мы были поражены увиденным, да смилостивится над нами Господь. Лучшим в графстве лекарям удалось привести Лауру в чувства. Девушка поведала, что брат ее, ваш родной племянник - молодой Бруно Калленберг, во время ссоры с господином Францем в один миг лишился рассудка. В припадке ярости, сопровождаемой богохульствами, проклятиями и кощунственной бранью, сын жестоко убил собственного отца, пытавшегося помешать ему бежать из дома, после чего погнался за самой Лаурой - свидетельницей чудовищной сцены, спустившейся на крики из опочивальни. Безумец помышлял лишить ее жизни тем же кровавым способом, каким только что разделался с отцом. В руках он сжимал нож. Лауре удалось вырваться из дома, скрывшись от преследователя в лесу. Всю ночь она пробиралась сквозь тьму, не ведая дороги. Ей пришлось избавиться от ночного туалета, мешавшего движению. Ветви исцарапали ее тело, корни изранили ноги. Волею Господа под утро Лаура вышла к дороге, где, окончательно обессилев, лишилась чувств.

В свою очередь капитан Бьёрн имел сообщить мне следующее. Он с трудом признал в девушке дочь господина Франца, с каковым был прежде знаком, и незамедлительно направил к нему троих человек со строгим наказом разузнать, что стряслось, доставив полученные сведения в замок.

Троица явилась после вечерни в сопровождении слуг и стражников господина Калленберга, везущих молодого Бруно, скороговоркой бормочущего бессмыслицу. Платье его было в крови, лицо разбито, руки связаны.

Согласно показаниям стражников вашего покойного брата, вечером в день убийства они прибежали на шум в гостевом зале, застав Бруно плачущим над телом мертвого отца. Лауру никому из них наблюдать не довелось. Покои ее также были пусты. С видом одержимого молодой человек твердил жуткие вещи про конец света, с отчаянием на лице заявлял, что сам он и есть Франц Калленберг, ценой великой жертвы остановивший неописуемое зло, и навеки проклятый за детоубийство. Рядом с изрезанным телом покойника лежал окровавленный нож. Бруно не оказал сопротивления. Дождавшись рассвета, трое стражников, а с ними конюх и камердинер господина Франца, взгромоздили мальчика на коня и отправились в замок, по пути куда встретили разъезд капитана Бьёрна, спешно следовавший им навстречу.

Допросив молодого человека, мы свидетельствуем его полнейшее безумие. Однако, причину потери рассудка еще только предстоит установить. По словам камердинера у отца и сына случились разногласия касательно будущего Бруно. Покойный не имел привычки откровенничать с прислугой, потому камердинер Альфред Манн обладает лишь общими представлениями о сути их противостояния, основанными на обрывках случайно услышанных фраз. Так, он предполагает, что после переезда в усадьбу Эскальд, господин Франц, ранее - покровитель художественных талантов Бруно, начал выказывать сомнения в правильности избранного сыном пути, чем вызывал у последнего заметное неудовольствие. Увы, подобного рода семейные споры — не редкость в наши дни. Я сознательно опускаю подробности свершившегося злодейства, ибо не хочу думать о них, и не хочу ранить Ваше разбитое сердце (поверьте, господин Калленберг, мне больно сознавать, каким ударом станет для Вас эта новость, но не мне перечить воле Господа, возложившего на мои плечи бремя глашатая Вашей беды). Осмотрев место преступления, я заверяю Вас - такого рода зверствам не может быть оправдания.

Прислушиваясь к слову капеллана замка, каковой капеллан - Отец Гуорн - имел возможность наблюдать поведение Бруно и слышать его кощунственные речи, я пришел к выводу отправить преступника в подвалы аббатства Вистенхоф, где Божьи Судьи из числа братии смогут наверняка подтвердить или опровергнуть догадки преподобного об одержимости Вашего племянника. По моему мнению, вздор про конец света, неведомое зло, сокрытое в самоей основе мироздания и лукавую пелену повседневности, скрывающую ломаные линии Сути Вещей, есть не более, чем крик надломленной души избалованного ребенка, чей отец впервые в жизни, пошел против его желаний. Больное сознание художника нарисовало образ отца, от которого он всецело зависел, в виде целого Мира; утрату бывшего ранее незыблемым доверия к родителю сравнило с постижением темных тайн Бытия; его отказ в поддержке творчества облекло в чёрное рубище конца света и немедленно остановило приближение оного, схватившись за нож. Раскаяние за содеянное, любовь к отцу, желание вернуть его и быть рядом возродили господина Франца в теле самого Бруно, а самобичевание, характерное для всякого провинившегося безумца, выразилось в метафорическом переселении самого себя в мертвое тело. Такой видится мне развязка их войны. В то же время, отец Гуорн настаивает на невиновности Бруно, ибо в момент убийства рукой мальчика двигала некая сущность, присутствие коей он ощущает при нахождении рядом. Вера сия проистекает из рвения отца Гуорна в деле служения Храму и, равно, желания помочь заблудшему молодому человеку. Доказанная одержимость сделает Бруно невиновным, и душа его обретет спасение. Поскольку у меня нет сомнений в добрых намерениях преподобного; покуда не существует неопровержимой картины преступления; покуда версию о тьме, настигшей Вашего племянника, решительно отринуть мы не можем; пока в деле присутствует хоть мало-мальский шанс осудить невиновного, я соглашаюсь на предложение отца Гуорна. Полагаю, в момент, когда Вы дочитаете это письмо, капитан Бьёрн уже доставит Бруно Калленберга в Аббатство. Да поможет ему впредь Господь.

Мы же продолжим изучение обстоятельств трагедии. К прискорбию нашему, единственный очевидец, волею Господа выжившая Лаура, до сих пор чувствует себя неважно. В ее истории меня тревожит одна деталь. Как, пробираясь сквозь лесную темень, босоногая девушка сумела преодолеть столь внушительное расстояние за ночь? Чтобы добраться от усадьбы до дороги ко времени появления разъезда, она должна была нестись быстрее ветра. Впрочем, чудеса порой случаются. Когда я спросил мнения лесников, те назвали подобное перемещение удивительным, но при некоторых обстоятельствах, возможным для выносливого мужчины, ориентирующегося на местности. Для тринадцатилетней девицы без посторонней помощи оно немыслимо - таким был их вердикт. Следовательно, появляется еще одна загадка, требующая внятного толкования. Позволю себе заметить, господин Калленберг, я являюсь последователем учения, утверждающего лучшим ответом — самый простой. Тот, который для собственного существования не требует привлечения посторонних сущностей. Вероятнее всего, страх предал Лауре сил, как предает всякой лани, преследуемой голодным волком. Схожие случаи известны и подробно описаны. Она помнит ночь смутно — трепет ужаса заставлял ее действовать, не отдавая себе отчёта в происходящем. Несчастная была убеждена, что пробежала не больше версты! В любом случае, ныне Вашей племяннице ничего не угрожает. По мере того, как силы вернутся к ней, мы предпримем новые попытки докопаться до истины. Я уже отправил письмо в Сальмонт, и жду ответа госпожи Леоноры. Не сомневаюсь, она захочет воссоединиться с дочерью, но пока Лаура недостаточно окрепла для путешествия, я возлагаю на себя ответственность за содержание ее в лучших условиях. Под моим кровом она будет жить наравне с моими родными детьми, и, надеюсь, успеет пролить свет на темные страницы истории Эскальда прежде прибытия людей почтенного Франка Тюреля - родного отца госпожи Леоноры, и деда Лауры.

Господин Калленберг, я буду рад, если Вы изъявите желание посетить Гоффмарк и навестить племянницу. Ныне Вы - ее ближайший родственник на территории Королевства. Зная Ваше трепетное отношение к семейным узам, я ожидаю скорейшей встречи с Вами. Меня безмерно печалит, сколь горестные события служат поводом для этого визита. Я знал господина Франца, как человека исключительных качеств. Его гибель - невосполнимая потеря для Гардарии, для всех верноподданных Короны. Сегодня мы вместе скорбим о Вашей утрате.

Также я знаю, что Вы непременно изъявите желание побывать в Аббатстве и заглянуть в глаза племяннику, попытаетесь разглядеть в них ответы, до сей поры известные лишь Господу. Считаю своим долгом предупредить Вас: Вистенхофская братия строга к гостям своих темниц, равно запертым внутри, и приходящим снаружи в надежде узнать в одержимых - людей, кого они когда-то любили. Будьте благоразумны и не надейтесь на многое. Внутри стен Аббатства не существует знатных имён и мирских забот. Искоренение зла и спасение души - вот цели, которые однажды и навсегда поставили пред собой настоятели данной обители. Помните об этом и да хранит Вас Господь.

Писано при свете новорожденной луны 24 апреля года 1153 рукою Вильгельма Хильдеберга, графа Гоффмаркского.

Продолжение следует.