Серия «Деревенский детектив»

- Пойдём, - сказал он.

Мы прошли в его кабинет, битком набитый книгами, журналами и рукописями, и не все они были религиозного содержания. На столе лежал толстенький ежегодник «Физического вестника» - точно такой же выписывал для школы учитель Белкин. Рядом в живописном беспорядке громоздились книги по химии, истории, естествознанию. Я даже разглядел новый скандальный роман графа Бурлаева – чтиво, на мой взгляд, менее всего подходящее для священника.

- Ничего себе! – вырвалось у меня. – Это же сколько времени надо, чтобы всё это прочитать!

- Я стараюсь, - откликнулся батюшка. – Нужно быть в курсе современных научных воззрений… хотя многие почему-то считают, что особе духовного звания светские знания ни к чему, что с нас достаточно религиозной литературы… Но времени действительно не хватает, в этом ты прав. Поэтому моё образование, скажем так, несколько поверхностное.

Батюшка Питирим плотно закрыл дверь, задернул занавеску на окне (я с удивлением наблюдал за ним), потом встал на стул и распахнул дверцы самой верхней полки из тех, которые были навешаны по всей стене. Достал оттуда что-то, закрыл дверцы и слез со стула.

- Вот, - несколько смущённо сказал он, протягивая мне тощую брошюрку в серо-синей обложке; на обложке злодей в чёрной маске занёс нож над перепуганной красавицей.

- Карманка! – воскликнул я, поражённый до глубины души.

Ну, ладно, я понимаю – химия там, физика. Ладно, допускаю, - граф Бурлаев, прогрессивный, как говорят, автор, пишущий всякую заумь. Но бульварные романы, печатающиеся на отвратительной дешёвой бумаге, продающиеся за грош на каждом углу! Это уже, извините, ни в какие ворота не лезет! То-то наш батюшка прячет эти книжонки, помещающиеся в карман, на самой дальней полке, куда случайно не заглянешь!

Учитель Белкин называет эти книжки низкопробным чтивом, отрыжкой литературы и призывает нас не читать их, чтобы не засорять мозги. Но мы, конечно, читаем. Я, например, очень люблю серию про мальчика-обезьяну: как он, совсем маленький, потерялся в джунглях, а его подобрали и воспитали полуразумные обезьяны, потомки атлантов. Ерундистика, конечно, но читать про его приключения очень увлекательно – он там то и дело кого-то спасает. А мама, например, обожает книжки про цыганку Зару – в неё постоянно влюбляются всякие там принцы, шейхи и цари, но она каждый раз предпочитает какого-нибудь скромного невзрачного работягу. Судя по всему, работяг этих она безжалостно бросает, потому что в начале каждой новой книги она оказывается свободной и готовой к новым любовным приключениям.

Но это мы, обычные люди. Но вот чтобы такой умный, такой достойный человек, как батюшка Питирим, читал нечто подобное! Нет, этого я даже в бреду представить не могу!

- Да-да, - со странной усмешкой сказал батюшка Питирим. – Вот тебе прекрасная иллюстрация на тему, что ничто человеческое нам не чуждо.

Он уселся за письменный стол, безо всякого почтения сдвинул научные труды в сторону и на освободившееся место положил дешёвую книжку, бережно огладил её ладонями.

- «Тайна воскресного садовника» - прочитал я и добавил разочарованно: - А, детектив. Фу.

Читал я детективы – сплошной мордобой и погони. Ну еще похищенные красавицы, наследники и фамильные драгоценности. Мне такое не нравится.

- Не «фу», - строго сказал батюшка Питирим. – Ничего общего с «фу», юноша. Это настоящее добротное чтиво, заставляющее думать, рассуждать логически, тренировать наблюдательность и внимание к мелочам… Елизар Огнев… Это, конечно, псевдоним. Я знаю этого человека, когда-то мы были с ним добрыми приятелями. Всю жизнь он проработал в полиции, в уголовном розыске, да и потом, на пенсии продолжал консультировать своих коллег. Всё, что здесь описано, - батюшка Питирим постучал пальцем по книжке, - всё правда, от первого до последнего слова! Конечно, изменены имена участников и некоторые обстоятельства… Вот, например, что ты подумаешь, если садовник тебе скажет, что у него пропали рабочие перчатки?

Я пожал плечами.

- Ничего не подумаю. Небось, потерял где-то, растяпа. Или выбросил, если они рваные.

Батюшка Питирим кивнул с такой энергией, что у него хрустнуло в шее.

- Вот именно! – воскликнул он. – Так все и подумали – потерял. И отмахнулись от этого малозначительного факта. А сыщик не отмахнулся. Он стал расследовать факт пропажи, и это вывело его на убийцу старого купца. Хотя все вокруг считали, что тот умер от старости… Возьми, - сказал батюшка и протянул мне карманку. – Почитай на досуге. А на обложку не обращай внимания. Причуда издателя, он считает, что так книги лучше продаются.

«Тайну воскресного садовника» я прочитал в ту же ночь. И пришёл в восторг. Хотя нет, сначала я жутко расстроился, потому что не смог угадать, кто же убийца. А потом понял, что угадывать бесполезно, надо, как и говорил батюшка Питирим, обращать внимание на мелочи. Которые в результате и приведут тебя к истине. Перечитал «Тайну…» ещё раз – внимательно, вдумчиво, и тогда уже пришёл в восторг.

А еще я понял, как батюшке Питириму удалось вычислить настоящего бесноватого. Если он читает такие книжки, то для него это раз плюнуть!

***

Осталось рассказать совсем немного.

Когда улеглась шумиха вокруг этого дела, когда меня оправдали, и я со спокойной душой вернулся жить в свой родной дом, мне опять приснилась матушка Вельма. Только в этот раз она была одета, вид имела скромный и богобоязненный, и ничего в ней не осталось от той обнажённой валькирии, что выла от горя над бездонной могилой. Матушка Вельма стояла в своей чистой светлой горнице и строго смотрела на меня.

- Ты ведь никому не расскажешь? – скорее приказала, чем спросила она, и я как-то сразу понял, о чём идет речь.

- Не расскажу, - согласился я. – Честное слово.

Матушка Вельма удовлетворённо кивнула, и я проснулся.

Слово, данное даже во сне, надо держать. Тем более, данное такому человеку, как ведьма – тебе же самому так будет спокойнее. Но ведь думать-то мне никто не запрещал, правда? И вот до чего я додумался в результате.

Спасая меня, матушка Вельма совершила некий обряд, которому я стал невольным свидетелем. Забрасывая землёй разверстую могилу, она боролась за меня с бесом – и проиграла. Потому проиграла, что одержимым оказался не я, а Колька. Наверное, она не имела права совершать этот обряд. Или не должна была – без особого разрешения Конвента, получить которое у неё просто не было времени. И теперь матушка Вельма опасалась, что я начну болтать о своём сне направо и налево, как базарная бабка… пойдут слухи, дойдут до её начальства…

Какое наказание положено ведьмам за нарушение их закона? Не знаю и знать не хочу, у меня и без того голова пухнет от всего, что влезло в неё за последний месяц. Так что будь спокойна, матушка Вельма, я – мужчина и я дал слово!

… Зимой Колькина семья продала дом и уехала – к родным, в тёплые края, как они сказали. А через несколько дней после их отъезда я нашёл в лавке запечатанный конверт без марок и почтовых штемпелей, адресованное лично мне. Заинтригованный, я разорвав конверт, достал письмо: на половинке дешёвой желтоватой бумаги Колькиным почерком было выведено только одно слово.

«Прости»

Больше я о Кольке Комарове ничего не слышал.

И ведь убедил! Иначе бы не видать нам ловчего оборотня. Который безошибочно установил, что я, Василий Лукин, никакой не бесноватый. Нет, конечно, это бы выяснилось и безо всякого оборотня, только поздно. Для меня поздно, я имею в виду. Лежал бы я, мёртвый, на дне пропасти, и вопросы справедливости меня бы уже не волновали.

Так я и сказал батюшке Питириму, когда заявился к нему домой с благодарностью в сердце и с корзинкой в руках. Корзинка соблазнительно благоухала и побулькивала – вишнёвая наливка, которую мастерски готовила моя матушка, была единственной слабостью этого достойного человека.

- Ну что ты, - смущённо запротестовал батюшка Питирим. – Это был мой долг. Как человека и как христианина. Я знал, что ты невиновен и не мог допустить твоего самоубийства – ведь это бы погубило твою душу навеки.

- Знали? – поразился я. – Но как? Если я и сам был уверен, что я – бесяк?

- Догадывался, - поправился батюшка Питирим и отчего-то смутился ещё больше. – Видишь ли, были некоторые обстоятельства, на которые я обратил внимание… Плюс кое-какие умозаключения… Одним словом, я сделал вывод… и очень рад, что не ошибся…

Я тоже был рад. Но с ужасом почувствовал, что чувство глубокой благодарности… нет, оно никуда не исчезло, оно по-прежнему переполняло мою душу. Но поперёк благодарности нагло пёрло недостойное вульгарное любопытство.

Что это за обстоятельства, заслужившие пристальное внимание батюшки Питирима? Которые, между прочим, ускользнули от судьи Птицина, урядника Подкопаева и моего адвоката? И какие умозаключения он сделал из этих обстоятельств? Очень, очень интересно!

Я посмотрел на батюшку Питирима; он посмотрел на меня.

- Не хочешь ли выпить чаю? – неуверенно спросил он. – Если ты, конечно, никуда не торопишься.

Я тут же согласился, и батюшка просиял. Уверен, что ему хотелось поделиться своей историей не меньше, чем мне - выслушать её.

Я ни разу не был в доме батюшки Питирима, но хорошо знал обстановку – прихожанки, убирающиеся по очереди в доме вдового священника, самым подробным образом описывали её. Сени, они же летняя кухня; горница с небольшой печуркой, круглым столом и буфетом. Крашеная дверь слева вела в крошечную спаленку, а дверь справа – в кабинет с массивным письменным столом и огромным количеством книг. И везде – в каждом углу, на подоконниках, на специальных столиках - образа с лампадками; везде, кроме темноватой кухни, куда вёл узенький коридорчик.

Одним словом, бедненько, но чистенько. Аскетично, как бы сказал учитель Белкин.

Мы пили чай. То есть, это я пил чай вприкуску с постным сахаром. А батюшка Питирим пил вишнёвую наливку. Ну как – пил? Подносил рюмочку к носу, вдыхая аромат, жмурился от удовольствия и время от времени делал крошечные глоточки. Молчание затягивалось – ни он, ни я не знали, как приступить к главному. Наконец, я решился.

- А вы всегда подозревали Комара? - выпалил я.

Батюшка Питирим вздрогнул, пролил на белую скатерть несколько рубиновых капель, но, кажется, обрадовался началу разговора.

- Нет, - сказал он чуточку виновато. – Видишь ли, Василий, у меня не было причин сомневаться в твоей виновности. Меня просто коробила та скорость, с которой вершилось… гм… правосудие. Тяп-ляп, вопрос-ответ… а где доказательства? Факты где? Одни голословные утверждения так называемых свидетелей.

Я с недоумением уставился на него.

- То есть как это – голословные утверждения? Они же правду рассказывали! Ничего не наврали! Кому знать, как не мне?

- Кое кто и наврал, - заметил батюшка Питирим. - Но не о них речь, тем более, что судья Птицын – прекрасный человек! – вывел ложносвидетельствующих на чистую воду. Я объясню, что я имею в виду. Возьмём первый зафиксированный случай одержимости.

- Это тот, с Буздачихой? – уточнил я.

- Совершенно верно. Несчастная, озлобленная на жизнь женщина, она готова обвинить в своих неудачах кого угодно… она приходит ко мне на исповедь, так что я знаю, о чём говорю… В тот раз она обвинила тебя, но - на каком основании? Ты ведь был не один, вокруг вас было множество народа. Кто угодно мог быть виновником злосчастного эпизода с корзиной. Верно?

- Ну, в общем, да, - неуверенно согласился я. – Только какое это имеет значение, если были и другие случаи?

- Хорошо, обратимся к ним. Случай с падением школьной доски – вас там было восемь мальчиков. Плюс сторож, плюс учитель Белкин… Кстати, именно он первым заявил о том, что под подозрением находятся все. А не только Василий Лукин. Понимаешь?

- Нет, - сказал я. – При чём тут это? Никого же из них Буздачиха не обвиняла! Да их в тот, в первый раз, никого и не было, только я!

- Вот как? – прищурился батюшка Питирим. – А Коля Комаров? А Егор Самойлов? Помнишь, как я требовал, чтобы ты самым подробным образом перечислил всех, кто был с тобой во время приступов одержимости?

Я помнил. И помнил, что злился на батюшку Питирима, считая, что он занимается ерундой. А оно вон как, оказывается!

- Твои записи мне очень помогли. Я убедился, что приступы одержимости, в которых тебя обвиняли, происходили только тогда, когда рядом с тобой оказывались твои приятели. Но окончательную точку поставил оборотень, который рычал на вас – на тебя и на Колю Комарова. Понимаешь? В одном из вас он почуял бесноватого. То есть, если говорить полицейским языком, он сузил круг подозреваемых до двух человек.

- И тогда вы стали подозревать Кольку?

- Не совсем так. На тот момент вы были для меня кем-то вроде сиамских близнецов, и мне нужно было вас разделить. Кто из вас настоящий одержимый? Ты или Коля? Коля или ты? Вот на какой вопрос я должен был ответить!

Проще всего это было сделать с помощью оборотня, с которым вы с Колей столкнулись. У наших мохнатых братьев по разум поразительное чутьё на бесов, и он, этот оборотень, точно знал, кто из вас одержимый. К сожалению, сам я обратиться напрямую к ним не мог. Мне нужен был посредник.

- Понимаю, - солидно кивнул я. – Вы же священнослужитель, а оборотни, что ни говори, нечистая сила.

Батюшка Питирим взглянул на меня с жалостью, смешанной с раздражением, и тяжело вздохнул.

- Историю надо учить, отрок, - с упрёком сказал он. – Иначе так и останешься необразованным дурачком.

- Я учил, - обиделся я.

- В самом деле? Тогда ты наверняка вспомнишь, что произошло в пятьдесят шестом году Эры Квадрата Опоры?

- Н-ну, - промямлил я, морща лоб и изо всех сил изображая усиленную работу мысли. – Э-э-э… было там вроде что-то такое…

- Было, - согласился батюшка Питирим, не скрывая иронии. – Очень важное событие произошло в тот год, которое аукается нам до сих пор. А именно – шах Кейрин издал фирман о причислении оборотней к иблисовому племени. И призвал очистить священную землю пророка Мухаммеда от дьявольского отродья. Огнём и мечом, между прочим. Другими словами, он объявил оборотням войну. Муфтии его активно поддержали, я бы сказал – с восторгом. – Батюшка помолчал. – Оборотни сражались отчаянно, но их было слишком мало. К тому же они не признавали огнестрельного оружия, поэтому шансов у них не было никаких. Ещё при жизни шаха Кейрина на Аравийском полуострове не осталось ни одного оборотня – единицам удалось спастись, убежать в Европу и Африку, но большинство оказались перебиты самым жестоким образом. Выжившие донесли эту страшную весть своим собратьям в других странах… и только чудо Господне уберегло нас от кровавой каши, которая грозила завариться по всему континенту. Как мыслишь, отрок, им есть за что ненавидеть людей? Особенно священнослужителей, которых они считают главными виновниками всех бед?

- Так это, - сказал я. – Мы-то тут при чём? Мы же православные. Мы им зла никакого не сделали. Наоборот даже! Места под поселения выделяем и вообще дружим.

- Дружим и не ссоримся – разные вещи, - наставительно заметил батюшка Питирим. - А насчёт православных… Так оборотням всё равно, кто ты: христианин, магометанин, иудей или вовсе буддист. Они в наши тонкости не вникают и вникать не собираются. Я священник? Значит, враг. И помощи мне от них ждать не приходится… Вот поэтому я и обратился к Алексею Петровичу, твоему учителю. Он человек высоких душевных качеств, образованный и, к тому же, душой болеет за тебя, обалдуя. Я подумал, что он сумеет поговорить с оборотнями, чтобы выяснить истину.

- И он согласился? – с восторгом спросил я. – Не испугался?

Потому что одно дело повстречаться с оборотнем в городе, а совсем другое – явиться к ним в поселение. Где, прямо скажем, они никому не рады. Никому из людей, я имею в виду.

- Согласился, - кивнул батюшка Питирим. – И с большой охотой. Правда, ничего из этого не вышло – оборотни, хоть и снизошли до разговора с учителем, но в суд явиться отказались наотрез. Сказали, что не вмешиваются в дела людей… Правда, свой клок шерсти мы с них всё таки получили, но об этом чуть позже.

Батюшка Питирим хитро улыбнулся, допил остатки наливки из своей рюмочки, поколебался немного и налил ещё. А мне подлил основательно уже остывшего чаю. Чай перестоялся и горчил, но мне было наплевать. Не чаёвничать же я сюда явился, в самом деле!

- Ну так вот, пока Алексей Петрович налаживал контакт с оборотнями, я тоже не сидел, сложа руки, - продолжал батюшка Питирим. – Я, например, выяснил, что наш бес оказался одноразовым.

- Какой там одноразовый? – не согласился я. – Вон сколько он меня мучил! Ну, не меня, а Кольку, но это всё равно.

- Одноразовый бес в данном случае означает, что он совершает по одному злому поступку в день, - объяснил батюшка Питирим. – На большее у него сил не хватает. И, с одной стороны, это очень хорошо, меньше пострадавших. А с другой – плохо. Для тебя прежде всего. Ведь соверши бес второе, третье злодеяние в день, истина открылась бы очень быстро. Понимаешь? Не мог Коля Комаров находиться рядом с тобой безотлучно круглые сутки, а, значит, эти дополнительные приступы бесноватости случились бы без тебя. И всем всё стало бы ясно. А так… Коле всего и надо было оказаться рядом с тобой во время приступа, а потом всё, свободен, и целые сутки живи спокойно. До следующего приступа.

- Ну надо же, - покачал я головой. – И как он так ухитрялся подгадать? Или что, бес проявляет себя в одно и то же время? Как по расписанию?

- Можно и так сказать, - согласился батюшка. – Но самое главное тут, что одержимый чувствует своего беса, ощущает растущее напряжение и может довольно точно предсказать сам момент катарсиса. Некоторые из тех, кто силён духом, могут даже оттянуть приступ. Отложить его на какое-то время. Но ужас весь в том, что катарсис неизбежен.

Я вспомнил, как Комар буквально навязывал мне своё общество, когда все вокруг считали меня бесноватым. Я-то, дурак, думал, что он – мой единственный, самый верный друг, а он просто всё уже знал про себя. Знал и пытался свалить на меня свою вину.

Ладно, не хочу я об этом думать. Тем более что я давно его простил.

- Ещё один момент очень меня смущал, - продолжал меж тем батюшка Питирим. – Ты уже сидел в беситории, надёжно ограждённый каменными стенами… а несчастные случаи вокруг тебя продолжали происходить!

- Колька, - вздохнул я. – Я понял.

Батюшка Питирим погрозил мне пальцем.

- Ты очень долго выгораживал своего друга, - с упрёком сказал он. – Но когда ты рассказал, что Коля Комаров приходит ночами под стены беситории, для меня всё стало ясно. Я уже знал, кто из вас бесноватый. Но знать и доказать – это разные вещи. Мы говорили об этом с судьёй Птициным – весьма достойный человек, который очень близко к сердцу принял твою судьбу. Он предложил увезти тебя в другой город, чтобы увеличить расстояние между тобой и твоим другом. В этом случае Коля либо последовал бы за тобой, чтобы и дальше морочить всем головы, либо остался в Красногорске - один на один со своим бесом. Это было хорошее решение, только перевозку одержимых осуществляет исключительно Квизорский Департамент. А ты, сын мой, наотрез отказывался обращаться к квизорам и даже адвокату своему запретил это делать.

- Я не знал, - уныло сказал я. – Я боялся.

И зря, как оказалось! Эти квизоры, они подоспели в последний момент – Колька мог вспыхнуть с минуты на минуту. А они погрузили его в особое состояние, сковали его своими специальными квизорскими верёвками, чтобы бес не вырвался, и увезли. Твёрдо пообещав спасти Кольке жизнь.

- Итак, мне нужны были твёрдые доказательства твоей невиновности. Мне, видишь ли, не хотелось, чтобы оправданием тебе послужила твоя смерть. Да, после твоего самоубийства вина Коли Комарова стала бы очевидна… только вот тебя уже было бы не вернуть. На оборотней надежда была слабая, хотя учитель Белкин не оставлял своих попыток уговорить их на сотрудничество. Что мне оставалось? Следить за процессом, перечитывать протоколы и – думать. Сопоставлять факты и делать выводы. Я был уверен – раз ты невиновен, доказательства этому обязательно найдутся! Главное, не сдаваться. И я оказался прав!

Батюшка Питирим раскраснелся, у него блестели глаза, и он был ужасно горд собой. Имел на это все основания, между прочим – если бы не он, не топтал бы я сейчас эту грешную землю.

- Случай с кузнецом. Помнишь?

Ещё бы я не помнил! Да меня до сих пор в дрожь кидает, ведь я был уверен тогда, что убил человека!

- Я исходил из того, что ты не одержимый. Но ребёнок-то ведь пострадал, это факт! Что же произошло на самом деле? Я рассматривал два варианта. Первый – это был банальный несчастный случай, не имеющий никакого отношения к одержимости. И второй – что бесноватый, настоящий бесноватый, прятался где-то неподалёку. Но кузнец уверенно заявил, что вас было трое – он сам, его маленький сын и ты. Правда, я не слишком доверял словам отца, у которого едва не погиб ребёнок, но это было исключительно моё личное, ничем не подтверждённое мнение. Судья Птицын пообещал, что вытрясет из кузнеца все подробности, и ему это удалось! Вдруг оказалось, что неподалёку оказался ещё один юноша. Который пообещал позвать врача, но так и не позвал. И пусть кузнец не смог описать его внешность, я был уверен, что это Коля Комаров.

- А вдруг это был не Колька? – спросил я. – Вдруг это был просто прохожий?

- Ни в коем случае! – уверенно объявил батюшка Питирим. – Ну вот представь – идешь ты себе, и вдруг тебе навстречу бежит человек, несёт на руках окровавленного ребёнка и кричит, что срочно нужен врач. Что ты сделаешь?

- Побегу за врачом, конечно,- сказал я, пожимая плечами. – Любой бы побежал.

- Вот именно! – вскричал батюшка. – Вот именно! И побежал бы, и вызвал, да ещё и назад с врачом поехал бы, чтобы дорогу указать! Ну или хотя бы узнать, чем дело кончилось. А что сделал наш «прохожий»? Он удрал – об этом мы можем судить по тому, что ни врач, ни матушка Вельма ничего не знали о ранении сына кузнеца. А я говорю, что он скрылся с места преступления! – Батюшка Питирим до того разошёлся, что стукнул кулаком по столу. – Он понимал, что его обязательно спросят, что он делал рядом с кузницей, причём в тот самый трагический момент. Опасался, что его начнут подозревать. И скрылся, надеясь на то, что кузнец его не запомнит. Так и случилось! Так что вывод отсюда может быть только один – этот «прохожий» был лицом заинтересованным. Иными словами – бесноватым, желающим до последней возможности скрывать факт своей одержимости. А кого я уже подозревал? Напомни.

- Да, - грустно сказал я. – Вы правы. Это был Колька.

- Как только я это понял, я отправился к кузнице и хорошенько обшарил там все вокруг.

- Зачем? - поразился я.

- Что значит – зачем? Я искал улики, какие-нибудь следы… всё, что может указать на личность преступника.

- Ого! – воскликнул я, с восхищением глядя на старого священника. – Да вы прям настоящий сыщик, батюшка! И как, нашли что-нибудь?

- Нашел, - с напускной скромностью подтвердил он. – В зарослях лопуха возле угольного сарая… Погоди, сам увидишь.

Батюшка Питирим встал и прошёл в свой кабинет. Дверь он за собой не закрыл, и я видел, как он выдвигает и обшаривает ящики своего письменного стола. Вдруг он издал радостный возглас и быстро вернулся ко мне, держа в руках нечто, завёрнутое в клетчатый носовой платок. Положив платок на обеденный стол, он аккуратно развернул его, и перед моим взором предстал кусок деревяшки. Совершенно обычной, ничем не примечательной деревяшки размером с ладонь, с одной стороны сохраняющей еще остатки гладкой, зеленовато-серой коры.

- Что это? – после долгого молчания спросил я.

- Осина, - охотно просветил меня батюшка Питирим. – Род тополевых, семейство ивовых.

- Гм, - сказал я. – Ну и что сие означает?

- Осина широко используется в строительстве, для изготовления мебели и… - старый священник хитро прищурился и уставился на меня.

- И?..

- И в качестве сдерживающего фактора для бесов! – с торжеством воскликнул он. – Вероятно, из-за её горького вкуса.

- Да ну? – воскликнул я. – Правда, что ли?

- Не знаю. Не думаю. Скорее всего, обычное суеверие, как с чесноком. Да это и не важно. Важно то, что Коля так думал!

- С чего это вы взяли?

- Сам посмотри. Видишь – следы зубов…

Я посмотрел. Какие-то еле заметные вмятины на деревяшке и в самом деле были, но я бы ни за что не признал в них отпечатки зубов. Так я батюшке Питириму и сказал. И добавил, что даже если это и так, то как понять, кому они принадлежат? Может, собаке?

- Верно мыслишь, - похвалил меня батюшка. – Я тоже так подумал, поэтому взял свою находку и отправился к Вельяминову, нашему стоматологу. Он держит кабинет возле вокзала, знаешь? Хотя откуда тебе знать, у тебя зубы молодые, здоровые. Попросил дать профессиональное заключение. И вот что он мне сказал… точнее, дал… Погоди минуточку.

Он снова скрылся в своём кабинете, но через несколько секунд вернулся и подал мне сложенный листок бумаги. Я развернул и увидел карандашный рисунок – два ряда сомкнутых зубов, верхний и нижний. В верхнем ряду не хватало одного зуба – правого резца.

То-то батюшка Питирим интересовался, когда Колька потерял зуб!

Мне всё было ясно. Бедный Колька! Он изо всех сил старался сдерживать своего беса, но – не получалось. Или, наоборот, всё у него получилось? Поэтому-то Антоха, сын кузнеца, оказался всего лишь ранен. А не убит, как могло случиться, ударь Колькин бес в полную силу.

- Это была улика, и улика весомая! С нею я отправился к судье Птицину. Увы, мне не повезло – накануне ночью у Аркадия Ивановича случился приступ желчнокаменной болезни, и его увезли в Светлогорск, в госпиталь. Конечно, нам прислали другого судью, некоего Гвоздикова, но тот ни во что вникать не стал. Для него всё было ясно… да и твоё признание кое-что значило. Этот Гвоздиков даже попенял Аркадию Ивановичу, что тот так сильно затянул дело.

- У меня был другой судья? – удивился я. – Надо же, не знал.

- Моя вина, - батюшка Питирим покаянно склонил голову. – Конечно, адвокат должен был поставить тебя в известность… я понадеялся на него, и напрасно. Я слишком увлёкся расследованием и слишком мало уделял тебе внимания, как твой духовник. Прости меня, сын мой.

- Да что вы! – я вскочил и взмахнул руками, чуть не сбив со стола чашку. – Да если бы не вы, батюшка! Я вам по гроб жизни… всё, что хотите! Вот ей-Богу!

Батюшка Питирим погрозил мне пальцем.

- Не стоит разбрасываться такими обещаниями, Василёк. А вдруг я попрошу тебя поступить в духовную семинарию? Шучу, шучу! – поспешно воскликнул он, видя, как вытягивается моё лицо. – Живи, как знаешь, Бог с тобой, лишь бы хорошим человеком вырос… Но вернёмся к нашим баранам.

- Реверну а но мутон, - пробормотал я.

Ну, батюшка Питирим! Так и заикой сделаться недолго! Я – священник? Да мне в страшном сне такое не привидится! Хорошо еще, что у нашего батюшки чувство юмора есть – редкое, говорят, явление среди священнослужителей.

- Мне долго не давал покоя один вопрос: почему во время твоего добровольного самозаточения с твоими родными ничего не происходило? Ведь Николай, как ты рассказывал, приходил к тебе каждый день и проводил с тобой много времени. Как бы ни был слаб бес, долго сдерживать его Коля не мог. Не в человеческих силах это. Так что какие-то неприятности должны были случаться. Но их не было!

- И правда! – удивился я. – А почему?

Батюшка Питирим мягко улыбнулся.

- У тебя очень хорошие родители, сын мой. Люби их и почитай. Как только я узнал, что маленькую Стешу отправили погостить к Михаилу, вашему брату, всё встало на свои места.

- Они скрывали! – ахнул я, потрясённый до глубины души. – Я причинял им зло… ну, тогда мы все думали, что это я… а они скрывали это!

- Совершенно верно, - кивнул священник. – Конечно, они поступили неправильно, не по закону. Но я не могу осуждать их за это – они бились за тебя, как могли, как умели. Любовь, Василёк, это могучая сила, она способна менять даже судьбы миров, а не только простых людей. Ты поймёшь это, когда придет твое время.

- Неужели они не боялись? – пробормотал я, качая головой. – Я бы так не смог, наверное.

- Боялись, конечно. Но любовь к тебе оказалась сильнее страха. Сын, которого они считали бесноватым, был обречён, он умирал. И они хотели быть с тобой до конца.

Мама, папа… Как часто я обижался на вас! Считал ваши упрёки несправедливыми, наставления – нудными, а самих вас – брюзгливыми стариками, безнадёжно отставшими от жизни. Наверное, в чём-то вы и в самом деле бывали не правы, но все эти мелочи меркнут перед вашей самоотверженной любовью ко мне! Чем я смогу отплатить вам за готовность пожертвовать собой?

Да, но батюшка-то наш каков! Своим молчанием он фактически покрывал пособников одержимого… а это, как ни крути, тоже преступление.

- Вы ведь не на исповеди об этом узнали, правда? – сказал я. – И никому ничего не сказали!

- Ну, видишь ли, это всего лишь мои догадки, - уклончиво сказал батюшка Питирим. – Мало ли что может взбрести старику в голову? И что? С каждой ерундой бежать к властям? Отрывать занятых людей от важных дел? И потом, существует вероятность, что бедный Коля сбрасывал бесовские эманации на стороне, и лишь после этого, уже обезвреженный, приходил к тебе. – Он усмехнулся. - Я могу назвать с десяток причин, почему в твоём доме не происходило ничего плохого, и все они будут должным образом аргументированы и – недоказуемы!

- Я понял, - смиренно сказал я.

Конечно, батюшка Питирим преступил закон, покрывая моих родителей. Но если он был уверен, что я не виновен, и оказался прав, то какое это имеет значение? Кто его осудит? Уж точно не я!

- Я пытался добиться пересмотра дела у Гвоздикова, - продолжал священник. - Бесполезно, он уже для себя всё решил. А ты, мой мальчик, только подливал масла в огонь. Если бы ты покорно дожидался своего естественного конца, у меня было бы время обратиться в нужные инстанции. Но ты решил навсегда покончить с бесом посредством самоубийства, и это загоняло меня в жёсткий цейтнот. Мне надо было спешить.

Батюшка Питирим замолчал, выпрямившись и вскинув голову. Он смотрел сквозь меня, в прошлое – брови сведены к переносице, губы плотно сжаты, вокруг рта залегли жесткие складки. И глаза… не бывает таких глаз у мирного верослужителя! Не должно быть! Я впервые видел его таким, и мне стало как-то неуютно. Страшновато даже, словно не батюшка Питирим сидел рядом, а самозванец, подменыш, бесовскими чарами принявший облик старого священника.

- Я думал, у меня нет выбора, - глухо проговорил батюшка, и я душой, кожей, печёнкой почувствовал, что не ко мне он обращается, а к кому-то, кто незримо присутствовал здесь и сейчас. Может, к Богу? – Разве мог я допустить, чтобы чистая душа навеки погубила себя? Разве мог смотреть, как торжествует бес, и не делать ничего? Взять грех на душу, и без того уже отягощённую, - не в этом ли был мой долг? Моё предназначение?

Лицо батюшки Питирима исказилось, словно от внезапной боли, побелевшие пальцы вцепились в край стола, на лбу выступили крупные капли пота. А потом он шумно выдохнул, медленно перекрестился и посмотрел на меня.

- Уберег меня Господь, - сказал он и улыбнулся. С облегчением, как мне показалось. – Не дал свершиться задуманному. Глуп человек и жалок, Божий промысел ему не доступен. Оттого и суетимся мы сверх всякой меры, не доверяя Отцу своему Небесному. Слышал такое выражение, Василёк – хочешь рассмешить Бога, расскажи ему о своих планах? Так это про меня.

Очень мне хотелось узнать, что же такое батюшка Питирим задумал для моего спасения? Но, глядя на него, я отчётливо понимал – не скажет. Ни за что! Хоть на кусочки его режь, хоть огнём пали. Ну и ладно, у каждого из нас есть свои тайны, нечего человеку в душу лезть.

- Забыл я, что Господь наша опора среди бури, наша надежда и спасение. Возгордился, сам захотел судьбами человеков распоряжаться…

- Так что случилось-то, батюшка Питирим? – перебил я, сбивая священника с высокого слога.

Не люблю я проповеди. Терплю, куда деваться, но – не люблю. Батюшка вздрогнул и словно бы очнулся.

- Да, - сказал он, виновато моргая. – Конечно. Тебя же интересует история твоего спасения. Что ж, изволь. Это было заключительное заседание суда, когда должен быть оглашён приговор одному честному, но глупому юноше.

- Чего это сразу - глупому? – обиделся я.

- В силу возраста, сын мой. Молодости свойственны честность и глупость… но это, увы, пройдёт. Мы все умнеем со временем… Так вот, когда судья ударил молотком и приговор вступил в законную силу, я был в полном отчаянии. Я уже был готов… впрочем, тебе не надо знать, что я собирался сделать… И в это время ко мне подошёл твой учитель, Белкин. Он был очень расстроен. Дело в том, что он не оставлял попыток уговорить оборотней явиться в суд. Точнее – одного оборотня, который, как казалось Алексею Петровичу, был похож на портрет, составленный с твоих слов. Оборотень упирался, Белкин наседал. В конце концов оборотень пришёл в бешенство и крикнул, что он не джэймо и с людьми не якшается.

- Джэймо? – переспросил я. – Это кто ещё такой?

- Оборотень-предатель, оборотень-изгой, - объяснил батюшка Питирим. – Тот, который оставил своё племя и живёт среди людей. И даже, негодяй этакий, сотрудничает с Квизорским Департаментом! Ну? – с торжеством воскликнул батюшка Питирим. – Понимаешь, о чём речь?

- Нет, - честно сказал я, и старик посмотрел на меня с жалостью.

- Ну как же, Василёк? Оборотень, который сотрудничает с квизорами! Иными словами – служивый оборотень, оборотень-квизор! Я, как услышал это, сразу понял, что это мой шанс. Наш с тобой шанс! И очень неплохой.

- Да? – глупо спросил я. Я по-прежнему ничего не понимал.

- Разумеется! Я был уверен… точнее, надеялся… что оборотень, даже став квизором, не теряет своей природы. И способен учуять бесноватого.

- Ага! – воскликнул я, начиная прозревать.

- Именно! В общем, я украл коня у нашего урядника и помчался в Светлогорск. У меня оставалось меньше суток, ведь утром ты должен был умереть. А еще надо было уговорить квизоров помочь нам, потом вернуться назад… Бедное животное! Я бы погубил Грома, но его спасли квизорские конюхи, тоже оборотни, кстати, - выходили, вылечили… Мне повезло – бюрократия квизорам чужда. Все эти многочисленные бумажки, инстанции. Нет! Первый же офицер, к которому я обратился, проникся серьёзностью момента и с ходу развил бурную деятельность… Ну а дальше ты всё знаешь, - закончил батюшка Питирим. – Мы успели вовремя, хотя и в последний момент. И спасли одного славного юношу от неминуемой гибели. Точнее, двух юношей.

- Значит, с Колькой всё будет в порядке? – робко спросил я. – Квизоры ему помогут?

- Всё в руках Божьих, сын мой, - вздохнул священник и перекрестился. – Будем надеяться.

окончание следует

- Рухлядь – это корзина? Я правильно понимаю?

- Да какая там корзина? Говорю же – рухлядь. Уж она латала её, латала. Я её как-то в растопку кинула, так она крик подняла. Мол, по миру её пустим…

- Крик подняла потерпевшая? Буздаева Марфа Игоревна?

- А то кто же ещё?

- То есть вы утверждаете, что корзина, принадлежавшая вашей свекрови, была настолько ветхая, что не выдержала тяжести груза и развалилась естественным образом?

- Чего?

- Корзинка сама развалилась? Или от бесов?

- Да какие там бесы? Говорю же – рухлядь. Сама развалилась, сама. Жадная у меня свекровка, это вам кто хошь скажет. Да вы, господин хороший, сами посмотрите, в каком рванье мы с дочкой ходим! Это же стыдобища! Мне на Рождество сеструха платочек подарила, голубенький, так она отняла и спрятала. Внучке на свадьбу, говорит. А сама, небось, уже продала.

- Кто у вас платочек отнял? Ваша свекровь? Буздаева Марфа Игоревна?

- Она самая. Скряга! Сколько лет с ней мучаюсь.

- Достаточно, свидетельница.

- Вы бы усовестили её, господин хороший. Я-то ладно…

- Свидетельница, достаточно!

- … а вот дочку жалко. Кто её замуж возьмёт, оборвыша?

- Свидетельница, займите своё место!

***

- Свидетель, ваше имя и должность?

- Белкин Алексей Петрович. Преподаватель математики в мужской школе номер два.

- Третьего июня в вашем классе произошёл инцидент – со стены упала грифельная доска. Что вы можете сказать по этому поводу?

- Только одно – школа давно уже требует ремонта. Не буду вдаваться в ненужные подробности, но я неоднократно подавал докладные записки нашему уважаемому директору. Можете проверить, за последний год их немало накопилось.

(Директор красен от смущения. Он пытается оправдаться, бубнит о смете, о недостаточном финансировании, но судья пресекает реплики с места)

- То есть, господин Белкин, вы уверены, что падение грифельной доски произошло исключительно вследствие изношенности здания?

- Н-ну, прям вот так категорично я бы не стал этого утверждать. Просто это первое, что пришло мне в голову при сложившихся обстоятельствах. Хотя, конечно…

- Продолжайте.

- Если вы позволите мне высказать моё личное мнение…

- Для этого вы здесь, господин Белкин.

- Тогда вот что я хочу сказать. Да, полностью отрицать воздействие одержимости в известном мне эпизоде я не могу. Но и обвинить кого-то конкретного… Почему именно Василий Лукин? На моём факультативе присутствовало восемь мальчиков. Плюс я сам. Плюс вахтер… он, конечно, находился вне класса в данный момент, но он мог проходить мимо. Понимаете, о чём я? Эманации одержимости могли исходить от любого из нас. Стены в нашей школе не такие основательные, как в беситории.

- Скажите, свидетель. Этот факультатив, во время которого произошёл инцидент, он был последним?

- Нет, разумеется. Мне выделили другое помещение, и я продолжил занятия.

- Занятия проходили в том же составе?

- Нет.

- Кто-то отсутствовал? Или, наоборот, учеников у вас прибавилось?

- Отсутствовал Василий Лукин, мой выпускник.

- На этих занятиях, без предполагаемого обвиняемого, происходило что-нибудь такое, о чём вы хотели бы рассказать суду?

- Нет. Занятия проходили обычно, без эксцессов.

- Благодарю вас, свидетель. Можете занять своё место.

- Господин судья, позвольте одно соображение!

- Мы вас слушаем. Только будьте кратки.

- Да, конечно, я не отниму много времени. Я понимаю, все обстоятельства складываются против Василия Лукина. Но я навещал мальчика в период его добровольного затворничества, разговаривал с его родителями. И они утверждают, что ни с ними, ни с соседями, не происходило ничего такого, что можно было бы приписать воздействию беса.

- Господин Белкин, а вам известно, почему суд не привлекает родственников предполагаемого одержимого в качестве свидетелей? Хотя, о чём это я? Конечно, известно, вы человек образованный. Но я напомню всем остальным – родственники могут быть необъективными. Иными словами, мать и отец запросто могут соврать, чтобы выгородить своего сына. И, тем не менее, суд благодарит вас за ценную информацию.

***

- Представьтесь, потерпевший.

- Кузнец я. Трофим Лукич.

- Фамилия?

- Безугловы мы. Меня все знают. И батю моего, тоже кузнецом был, покуда спину не сорвал.

- Расскажите, что произошло в тот день, когда обвиняемый Василий Лукин пришёл к вам за оборотными ножами.

- Да уж произошло! Чуть мальца моего, Тошку, на тот свет не отправил, бесяк! Я его в кузню-то не пустил, ножи на порог положил. Забирай, говорю. И сам – подальше, подальше от него. Ну, он подошёл, ножики взял, а сам глазом своим бесовским – зырк. Да прямо в кузню! Мимо меня, значит, - у меня-то в руке арматурина была, побоялся со мной связываться. Так на мальца моего глаз положил, чёртово семя! Слышу, пацан у меня за спиной как вскрикнет! Тоненько так, как заяц. Повернулся, смотрю, а Тошка на полу, кровью обливается. Что его спасло? Чудо Господнее, не иначе – не успел я косу наточить, по шкурке чиркнула. А бесяк, как увидел, что натворил, ноги в руки и бежать. Да так припустил, что и на поезде не догонишь, во как!

- Скажите, потерпевший, во дворе кузницы у вас растёт трава?

- Чёй-то не пойму я, куда вы клоните, господин хороший.

- Отвечайте на вопрос!

- Не, не растёт. У меня же кузня, понимать надо. Одна искра, и полыхнуть может, ежели сухостой. Так что да, обкашиваю я все.

- А дальше, за двором?

- А дальше не моё дело.

- Отвечайте на вопрос.

- Ну, растёт. Кусты да бурьян. А что? Мне не мешает.

- Мог ли в тот день кто-нибудь спрятаться в этих зарослях?

- Да кому ж там прятаться?

- Отвечайте на вопрос!

- А я знаю? Только мне и делов, как по бурьяну лазить. Ну, забредёт иной раз скотина какая-нибудь. Или парень девку затащит, пообжиматься. У меня там, когда акация цветёт, очень приятственно становится. А запах – медовый прям! Я и сам душой мягчаю.

- А в тот день вы кого-нибудь видели в зарослях?

- Не, никого.

- Точно никого? И поклясться можете? Учтите, потерпевший, вы обязаны будете расписаться в протоколе. А протокол в Квизорский Департамент уйдёт.

- Точно никого. Вроде как. Да и не до того мне было, господин хороший! У меня сынок кровью исходит, Богу душу отдаёт. Я ему рану-то кое-как тряпицей закрыл, самого на руки и бегом в город. А какой из меня бегун? Хорошо, мальчонка какой-то случился неподалёку. Я ему кричу, значит: беги, милый, беги к дохтуру, пусть сюда как ветер летит.

- Получается, всё же был кто-то?

- Получается, был.

- И как он выглядел? Описать сможете? Рост, возраст? Хотя бы примерно?

- Так не запомнил я. Да и не приглядывался. Пацан и пацан себе. Светленький, вроде. А может и нет. Постарше моего Тошки, повыше и в плечах пошире.

- Хорошо. И что было дальше?

- Ну, что… Пацан в город побёг, я за ним. А сынок мне и говорит: папань, поставь меня, я сам пойду. Ну, поставил я его, тряпицу снял. А там царапина, навроде как кошка когтём подрала. И кровь уже остановилась.

- Но вы же сами говорили, что сын истекал кровью. Значит, рана была серьёзная?

- Так это мне со страху почудилось, господин хороший. Испугался я очень, сынок всё-таки.

- Дальше.

- А дальше дал я Тошке тумака на радостях и пошли мы обратно в кузню.

- А что доктор сказал?

- Какой дохтур?

- За которым вы незнакомого мальчика послали!

- Так не было дохтура-то. Да и на кой он нам нужен, если без него обошлись?

- То есть, я правильно вас понял, что доктор к вам не приходил? Ни в кузницу, ни домой?

- Не, не приходил.

- А наша ведьма, матушка Вельма? Может, она заходила, интересовалась здоровьем Антона?

- Так я ж за ней не посылал. Она же травница. Ну, повитуха ещё. А когда шея располосована, чем она поможет? Тут именно что дохтур нужен, чтобы всё на место пришил.

- То есть ведьма тоже не приходила?

- Не.

- А мальчика этого вы больше не видели?

- Который за помощью побёг? Не, не видал.

- Скажите, потерпевший, а сын ваш, Антон, он как, способный к кузнечному делу? Ловко ли он с инструментом обращается?

- Да ничего, подходяще. Но тут рано чего говорить. Вот в силу войдёт, тогда посмотрим.

- Достаточно, свидетель. Займите своё место.

***

- Кузовицын Алексей Дмитриевич, земской доктор. После университета был направлен в ваш прекрасный город, тут и осел.

- Свидетель, вы слышали показания кузнеца Безуглова?

- До последнего слова!

- Что вы можете сказать по существу вопроса?

- Только одно – четырнадцатого июня вызовов у меня не было. Не только срочных, вообще никаких. Я специально сверился с журналом регистрации. На амбулаторном приёме у меня было четверо пациентов… вот, пожалуйста, список, диагнозы…

- Вы предусмотрительны.

- А как же! Я же доктор! И, обратите внимание, Антона Безуглова в этом списке нет. Я вообще узнал об этом происшествии, только когда мне вручили повестку.

- То есть Антона Безуглова вы не видели?

- Отчего же? Видел, конечно. Он был моим пациентом в прошлом году, когда подхватил свинку. И месяц назад – я зашил ему порез на ноге. Но в тот день, о котором идет речь, - нет, мы с ним не встречались. И потом тоже. Безугловы ко мне не обращались.

- Не могли бы вы сейчас осмотреть ребёнка и сказать, насколько серьёзной была рана?

(Антону Безуглову десять лет, но из-за крепкого телосложения он выглядит старше. Парень покорно расстегивает ворот чистой рубахи, подставляет шею для обследования. Его отец тревожно хмурится. Доктор Кузовицин внимательно осматривает тонкий, почти незаметный шрам, мнёт его пальцами, хмыкает и разворачивает Антона так, чтобы судье была видна его шея)

- Вы сказали «рана»? Это не рана, господин судья, это банальная царапина. Конечно, если бы лезвие пошло так или так, и вошло глубже… К счастью, мальчику несказанно повезло, ни о каких сколь ни будь серьезных последствиях и речи не идёт.

***

- Представьтесь, свидетельница.

- Матушка Вельма, дипломированная ведьма. Мирское имя я, как вы понимаете, произносить не могу. Но вы можете сделать запрос в Конвент.

- В этом нет нужды. Скажите, свидетельница, к вам обращался Безуглов Трофим Лукич, кузнец? По поводу ранения своего малолетнего сына?

- Нет, господин судья, не обращался. Меня вообще в тот день в городе не было.

- Ещё один вопрос - вы хорошо знаете обвиняемого Василия Лукина?

- Я лечила его, как и многих других детей нашего города. Последний раз это было зимой.

- Недавно вы посещали его в беситории. По какой причине?

- Мальчик заболел, меня вызвал урядник Подкопаев.

- Какой диагноз вы поставили обвиняемому?

- Обычная простуда, ничего серьёзного. Отвар бузины с мёдом быстро поставил его на ноги.

- Скажите, матушка Вельма, вы заметили разницу между Василием сегодняшним и тем, кого вы лечили зимой? Другими словами, можете ли вы подтвердить или опровергнуть его бесноватость? Ведьмы, кажется, на это способны?

- Увы, господин судья, я не могу этого сделать. Для этого надо окончить дополнительные курсы при Квизорской Академии. Я подавала заявление, но не прошла собеседование. Очевидно, меня сочли недостаточно способной.

- Очень жаль.

- И мне тоже, господин судья. Могу я задать один вопрос?

- Пожалуй. Только не факт, что вы получите ответ.

- Скажите, вы посылали за квизором? Не в обиду вам будет сказано, но в одержимости любой квизор разбирается получше всех нас, вместе взятых.

- Это компетенция адвоката. Его и спросим.

***

- Господин адвокат, сейчас я опрошу вас, как свидетеля. У вас есть возражения?

- Никаких, ваша честь.

- В таком случае, представьтесь.

- Полоскаев Мирон Аркадьевич, дипломированный адвокат третьего ранга.

- Вы беседовали с вашим подзащитным. Он вам рассказывал о встрече с оборотнем, который едва не напал на него?

- Н-ну… так, в общих чертах.

- Вы отыскали этого оборотня?

- Нет. А зачем? Для дела этот эпизод не имеет никакого значения, а реакция оборотня вполне определенно говорит о бесноватости моего подзащитного.

- Но рядом с Василием Лукиным, насколько я знаю, находился ещё один юноша, одноклассник подозреваемого. Как вы можете быть уверены, на кого из них среагировал оборотень?

- Для меня это очевидно. К тому же, вы не хуже меня знаете, что это за публика, наши оборотни. В суд их никаким калачом не заманишь, они вообще не интересуются нашими, человеческими делами.

- Так вы что же, совсем не собираетесь защищать своего клиента?

- Перекладывая его вину на постороннего, ни в чём не повинного человека? Поймите, ваша честь, все улики указывают на моего подзащитного. Увы, но это так. Взять хотя бы случай с сыном кузнеца – в эпизоде участвовали трое, двое из них потерпевшие. Вы сами допрашивали кузнеца, он уверенно заявил, что никаких других посторонних, кроме Василия Лукина, в тот момент не было. Дело, по-моему, яснее ясного. И всё, что я могу сделать для подзащитного, это обеспечить беспристрастное правосудие.

- Предположим. Но запрос в Квизорский Департамент вы сделали?

- Э-э-э… собственно, нет.

- Почему? Это входит в ваши прямые обязанности.

- Мне запретил сам подсудимый. Причём, в самой категоричной форме.

- Обвиняемый Василий Лукин – несовершеннолетний. Он может не отдавать себе отчёт в серьезности своего положения. А вы, как адвокат, имеете полное право представлять его интересы в полном объёме.

- В принципе, да. Но в данном случае… Видите ли, ваша честь, я достаточно подробно изучил вопрос одержимости. И знаю, что агрессия беса может внезапно и довольно существенно возрасти в случае оказания ему сопротивления. Я глубоко убеждён, что устами моего подзащитного говорил бес. И если бес не хочет, чтобы я обращался к квизорам, то я не буду обращаться к квизорам. Во избежание.

- Другими словами, вы струсили, господин Полоскаев?

- Я вас умоляю, ваша честь! Какая трусость? Я просто проявляю разумную осторожность. И, между прочим, делаю это в интересах моего подзащитного. Чем ему поможет мёртвый адвокат?

***

Я и в самом деле запретил адвокату слать запрос в Квизорский Департамент. Мне было страшно, я не хотел становиться объектом квизорских экспериментов – наверняка болезненных и мучительных. Правда, я надеялся, что Полоскаев меня переубедит, скажет, что мои страхи яйца выеденного не стоят. Но он только обрадовался. Больше мы к этому вопросу не возвращались.

Что же касается судебных заседаний – урядник Подкопаев добросовестно приносил мне все протоколы, которые я обязан был прочитать и подписать. Я буквально тонул в этой груде бумаг, у меня болели глаза от бесконечного чтения. А уж сколько керосина я сжёг, занимаясь никому не нужным делом!

Да, протоколов было много, но запомнились мне именно эти. Наверно, потому, что батюшка Питрим изучал их с особым вниманием. Он каждый день приходил ко мне, усаживался за стол и погружался в чтение. Он хмурился, кусал губы, что-то записывал себе в блокнот, а потом приставал ко мне с вопросами, смысла которых я не понимал. Да и не старался понять, если честно – я давно уже про себя всё понял. И смирился. Даже не смирился, а – отупел. Я так устал от всего этого, я так измучился в ожидании конца, что мне уже было всё равно. Только поэтому я и предал своего верного друга.

- Этот Коля Комаров, - как-то спросил батюшка Питирим, не отрываясь от бумаг, словно между делом. – Он часто приходит к тебе?

- Да, - сказал я. – Приходит. Почти каждую ночь.

Глупо отрицать то, что и так все знают, правда же? Батюшка кивнул и продолжил шуршать бумагами. Уходя, и вовсе про ерунду спросил – давно ли Колька стал щербатым. Я сказал, что недавно, зимой неудачно с горки скатился, зуб сломал. Только какое это имеет значение? Батюшка Питирим ничего не ответил, но выглядел очень довольным.

Урядник Подкопаев тоже приходил и ругался на меня. Уговаривал сдаться квизорам, и от его грохочущего голоса вибрировали стены моей темницы.

- Ты мужик или кисейная барышня? Гимназистка? Чего боишься? Пыток? Так это враки, ты уж мне поверь! Квизоры, это не тупые мордовороты, среди них много людей образованных, учёных. Ну, ставят они опыты, так что с того? Они так знания получают, понимаешь? И если вдруг они смогут помочь тебе, обалдую, то глупо отказываться от такого шанса.

Я слушал и кивал. Я не собирался с ним спорить, потому что всё уже для себя решил. Мой бес никому больше не причинит вреда! И ни в кого не вселится! И если для этого требуется, чтобы я покончил жизнь самоубийством… что ж, я готов. И решение своё не изменю, даже если весь сонм ангелов спустится с небес, чтобы отговорить меня, грешного. Хотя нет, если ангелы… но рассчитывать на это было бы глупо и самонадеянно. Кто я такой, чтобы ко мне ангелы являлись? Святой? Мудрец? Нет, я червь, прах земной, из праха вышел, в прах и уйду. Ну, чуток раньше, чем хотелось… но это же ничего, если после смерти меня ждёт жизнь вечная?

Так я уряднику и объяснил. И протянул ему бумагу с моей последней волей, честь по чести заверенную адвокатом. Где я признавал себя одержимым бесом и объявлял о своём твёрдом намерении покончить жизнь самоубийством путём падения со скалы, именуемой Чёртовом Пальцем.

- Глупо, - сказал урядник Подкопаев. – Ах, как глупо!

Но бумагу взял. А куда ему было деваться?

… Говорят, приговорённым к смерти в их последнюю ночь снится всё самое лучшее, что было в их жизни. Не знаю, так ли это. Лично мне приснилась матушка Вельма – голая, как наша праматерь Ева на картине «Изгнание из Рая», она руками закапывала чью-то разверстую могилу. Пальцы и ладони её были стёрты в кровь, но она продолжала упрямо кидать в яму землю – горсть за горстью. Только вот могила при этом становилась всё глубже и глубже. А потом чей-то голос сказал: «Время!», и могила вдруг сделалась бездонной. Мне даже показалось, что она пронзила всю Землю насквозь; мне даже звезды почудились – там, в её чёрной глубине. Матушка Вельма страшно завыла, вцепившись себе в волосы и раскачиваясь из стороны в сторону.

А я проснулся.

Наступило последнее утро моей жизни.

-9-

Вот и всё.

Я стою на самом краю пропасти, и шагать мне больше некуда, только в воздух. Эх, птиц нету, больших красивых птиц. Жалко, я так хотел полетать с ними. Ну, нет, так нет, я и сам себе птица. Одинокая, обречённая. Сейчас раскину руки и…

- Стоять!

Окрик прозвучал как удар грома – оглушил и пошёл перекатываться между скал: ять… ять… ять… От неожиданности я потерял равновесие и чуть не свалился с обрыва, но чудом извернулся и упал на живот, судорожно вцепившись пальцами в камни; ноги мои, повисшие в пустоте, безуспешно искали опору. Урядник одним прыжком преодолел разделявшее нас расстояние, крепкой рукой схватил меня за ворот рубахи и буквально швырнул меня подальше от пропасти.

Приведение приговора в исполнение откладывалось. Интересно, почему? Я поднял голову и посмотрел.

К нам (ко мне?) шли трое. Двое квизоров в серо-стальных мундирах, и, сильно отстав от них, - батюшка Питирим. Путаясь в полах длинноватой рясы, он спешил изо всех сил, то и дело оступаясь на скользких камнях. Он даже два раза упал, и мне стало его жалко – такого старенького, щуплого. Но жалость мгновенно улетучилась, едва я разглядел его лицо – такой бешеной радостью, таким торжеством пылало оно!

Такие лица я видел на картине «Взятие неприступной крепости Хесуил» - трое выживших израненных солдат стоят на башне, опираясь на длинные ружья с примкнутыми штыками, а вокруг них окровавленные трупы врагов и друзей. Так что в моём понимании, подобное выражение лица меньше всего приличествовало скромному верослужителю.

Не дойдя до меня шагов десять, квизоры остановились.

- Лукин Василий Данилович? – спросил тот, кто стоял впереди.

Голос его был скучным, серым, под стать мундиру. И глаза такие же, как оловянные пуговицы.

- Ага, - сказал я, садясь на задницу и вытирая о штаны ободранные руки.

Наверное, к квизору надо обращаться как-то по-другому. Только я не знал, как. Да и не до того мне было, если честно. Моя судьба совершила крутой поворот, и мне оставалось только гадать – к добру ли, к худу?

- Встань, - приказал квизор.

Я подчинился. Квизор смерил меня пустым холодным взглядом: от макушки до пяток и от пяток до макушки. Очевидно, виденное его удовлетворило, потому что квизор кивнул.

- Бардо! – сказал он. – Приступай!

Квизор со странным именем Бардо выступил из-за спины своего начальника, и я обомлел. Оборотень! Самый настоящий оборотень, чтоб мне пусто было! Морда, заросшая пегой густой шерстью, мохнатые острые уши не помещаются под форменной фуражкой, страшные когти отливают окалиной… Да что я вам рассказываю! Можно подумать, вы оборотня никогда не видели? Хотя, нет – не видели. Такого уж точно – одетого в квизорский мундир, беспрекословно подчиняющегося приказам человека. Я тоже не видел. Раньше.

Теперь вот вижу. Имею такое удовольствие.

Квизор-оборотень приоткрыл пасть (или всё же рот?), шумно втянул воздух. Из его глотки вырвалось глухое ворчание. Повисла тишина, пока оборотень, закрыв глаза, словно прислушивался к чему-то.

- Нет, - наконец сказал он. – Не наш клиент.

И улыбнулся мне. Больше всего его улыбка напоминала оскал.

Квизор-начальник обернулся к подоспевшему батюшке Питириму:

- Вы были правы. Василий Лукин не одержимый, и я своей властью отменяю решение суда. Но у вас, кажется, есть подозреваемый?

- Есть, - задыхаясь от быстрой ходьбы, сказал батюшка. – А как же!

Он полез за пазуху и достал маленький кувшинчик из глазурованной керамики; горлышко кувшинчика было плотно запечатано воском.

- Вот, - сказал батюшка Питирим, передавая кувшинчик квизору.

Квизор сломал восковую печать, длинными холеными пальцами достал из кувшинчика какой-то лоскут и помахал им в воздухе.

- Что скажешь, Бардо?

Оборотень оскалился и зарычал. По-настоящему оскалился и по-настоящему зарычал. Мне даже почудился багровый огонь, вспыхнувший в его глубоко посаженных глазах.

- Да, - отрывисто пролаял он. – Надо действовать быстро. Кризис близко.

Тело его напряглось; оборотень был готов рвануть с места, как пущенная стрела, что бьёт точно в цель.

- Кто? – спросил квизор.

Батюшка Питирим явно ждал этого вопроса.

- Я сам, - быстро сказал он. – Я всё сделаю сам. Не надо пугать бедного мальчика, он ни в чём не виноват.

- Кризис близко, - повторил квизор слова оборотня и отрицательно покачал головой. – Мне очень жаль, батюшка, но вы не справитесь. Ваша жертва будет напрасна.

- Но вы обещаете?..

- Да, - нетерпеливо сказал квизор. – Разумеется. Мы сделаем всё, чтобы сохранить несчастному ребёнку жизнь. Итак – имя?

Знаете, а я нисколько не удивился, услышав ответ батюшки Питирима. В тот миг мне показалось, что я сам давно уже его подозревал.

- Николай Комаров, - с тяжёлым вздохом сказал батюшка. И добавил, перекрестившись: - Храни Господь его душу.

-10-

Кольку-Комара нашли в беситории – он явился туда сам, добровольно. Он, может, трусливый негодяй, но не дурак. Сообразил, что с моей смертью исчезнет его прикрытие. Сопротивляться бесу невозможно; он, чтобы творить свои злые дела, толкает одержимого поближе к людям. И надо быть великомучеником Валерианом, чтобы суметь в таком состоянии уйти в глухой скит и там погибнуть в одиночестве.

Колька понимал, что горожане быстро разберутся, что к чему, и на него обрушится не только народный гнев – палки и плети тоже. Которыми его загонят в беситорию. И вот, чтобы избежать унижения и побоев, Колька спрятался в моей бывшей темнице.

Таково было общественное мнение, скорое на хулу и похвалу. Я же считал по-другому.

Вы там себе как хотите, а только Комар, заперев беса в каменном мешке, совершил подвиг, сравнимый с подвигом великомученика Валериана. А то, что сделал это не сразу, что позволил подозревать меня и даже фактически обрек меня на смерть… Что ж, Бог ему судья, как сказал батюшка Питирим, и я с ним согласился. Потому что не знал, как бы я сам поступил на его месте.

Это Валериан был старик, изрядно поживший на этом свете. Это Валериан, став монахом, готовился встретить смерть не как ужасную старуху с косой, а как невесту, чтобы рука об руку с ней перейти в жизнь вечную. А Комару было всего четырнадцать. И в таком возрасте узнать, что жить тебе осталось совсем ничего… Страшно это, так страшно, что никакими словами не передать. Я знаю, я сам всё это пережил. Тут не о других будешь думать – о себе. Каждый лишний прожитый день – подарок судьбы, и ты сделаешь всё, чтобы этих дней было как можно больше. А бес… ну что – бес? Не убил же он никого, не покалечил. А мелкие неприятности, они и безо всякого беса случаются.

Мне позволили увидеться с ним в последний раз, когда квизорский экипаж уже был готов тронуться в обратный путь, в Светлогорск. Колька лежал в клетке, и связывающие его тело веревки сплетались в какой-то хитрый узор. Он уже не мог говорить, и только глаза жили на его мертвенно-бледном лице. Беспокойные глаза, полные мучительной тревоги, и они смотрели на меня.

- Я не сержусь, - сказал я. – Честно-честно. Вот провалиться мне на этом месте!

Колькины глаза закрылись, он сделал последний вздох и замер, вытянувшись. Квизор набросил на клетку кожаный полог.

- Трогай, - приказал он.

Квизор-оборотень чмокнул губами, тряхнул вожжами, и двое мулов послушно повлекли повозку по пыльной дороге. А квизорский начальник повернулся ко мне.

- Я знаю, что ты отказался обращаться в наш Департамент, - сухо проговорил он. – Решил героически самоубиться, чтобы обезвредить беса. Похвально. Но глупо. Надеюсь, рано или поздно ты изменишь своё отношение к нам. Уверен, тебе ещё представится такая возможность.

Я промолчал. Да квизор и не ждал ответа. В несколько шагов он догнал повозку, легко вспрыгнул в неё и занял место рядом с оборотнем.

Я провожал их взглядом, пока мерно покачивающийся экипаж не скрылся за поворотом.

Окончание завтра

Встреча с оборотнем поставила последнюю точку в наших отношениях. Мы с Комаром уныло, нога за ногу, брели по пустой улице, когда из-за угла вывернул оборотень. Здоровенный парень, до глаз заросший густым курчавым волосом, босой, в одних штанах из некрашеной холстины. Скользнул по нам безразличным взглядом, пошёл дальше по своим делам и вдруг остановился, раскрыл пасть, полную острых зубов и зарычал – громко, свирепо. Я обмер от ужаса– все знают, что оборотни чуют бесноватых и расправляются с ними по-своему.

- Бежим! – отчаянно выкрикнул Комар, и мы рванули вниз по улице, к постоялому двору, где всегда было полно народу.

Не знаю, сумели бы мы убежать от сильного взрослого оборотня. Думаю, что нет. К счастью, преследовать нас оборотень не стал. А я строго настрого приказал Комару не приближаться ко мне, надавал ему по шее для убедительности и отправился домой.

Больше я свой шалаш не покидал.

Я бы пошёл в полицию. Или к батюшке Питириму – кинуться в ноги, рассказать всё, покаяться. Да я и собирался, честное слово! Только духу у меня не хватало для последнего, решающего шага.

Потому что крутилась у меня мыслишка – подленькая, гаденькая: а стоит ли спешить? Судя по всему, мой бес из мелких. Из тех, что не только настоящей беды, но и крупных неприятностей причинить не могут. Ведь никто же от меня не пострадал, правда? По-настоящему, я имею в виду, всерьёз. А мои родные так и вовсе в полном порядке. Так, может, ничего страшного не случится, если я останусь в своём шалашике? Доживу отведённый мне срок тихо, мирно, незаметно. Буду каждый день на солнышко любоваться, на небо голубое, птичек слушать, дышать ветром. Ну и кому я помешаю? Кому от этого будет хуже?

… Я знал, что бесы имеют неприятную особенность – они могут расти. Начав с мелких гадостей, некоторые из них быстро набирают силу: так лёгкий ветерок становится вдруг ураганом. Знал, но старательно гнал от себя эту мысль, малодушно надеясь, что мой бес не из таких, что он навсегда останется мелким, относительно безопасным пакостником…

А потом мне пришло время идти к Трофиму Лукичу, нашему кузнецу.

Я бы не пошёл, ни за что! Сидел бы в своём шалашике в ожидании конца. Но мне надо было забрать заказ – дюжину оборотных ножей. Казалось бы, в чём дело? Пусть кто-нибудь другой сходит, не велик труд. Но нет, не всё так просто!

Есть у нашего кузнеца одна особенность. А точнее – дурь, как выражается моя матушка. Кто заказ сделал, тот должен его и забрать. Исключений Трофим Лукич не делал ни для кого, что доставляло иногда дополнительные хлопоты его клиентам. Оттого и заказов у него не так много, хоть мастер он отменный, в самой столице его ножи знали и ценили. И простые ценили и, в особенности, оборотные.

Этот заказ кузнецу дал я, мне и нужно было его забирать. Потому что оборотням нет дела до наших человеческих тонкостей, у них на носу очередная инициация молодняка, и подвести их я не имел права. Себе же дороже потом выйдет.

Сами оборотни кузнецов не любили – слишком много железа, слишком сильный запах. Трофим Лукич оборотней тоже не жаловал, хотя платили они хорошо, не скупясь, так что посредником между двумя заинтересованными сторонами выпало быть мне. Вот я и пошёл.

Встретил меня кузнец крайне неприветливо, приказал ждать возле калитки, а сам взял из кузни кожаный свёрток с ножами и положил его на порог. Потом отступил в кузню, настороженно буравя меня взглядом. В руке он держал железный прут, постукивая им об пол.

- Клади деньги, - хмуро сказал он. – Забирай ножи и проваливай. Да поживее.

Проглотив кузнецову грубость и ответную колкость, я смиренно подчинился. Не в том я был положении, чтобы пререкаться с этаким здоровяком. Положив на порог купюру и прижав её столбиком монет, я взял увесистый свёрток. Выпрямляясь, я кинул взгляд в пышущую жаром кузню.

Возле горна возился мальчишка лет десяти, голый, в одном кожаном фартуке и в кожаных же чунях, чумазый и лоснящийся от пота. Младший сынок Трофима Лукича, я видел его пару раз. Мальчишка качнул раз-другой рукояткой мехов, отступил на шаг…

Он споткнулся, я в этом совершенно уверен. Споткнулся о какую-нибудь железяку, валяющуюся на полу. Покачнулся, судорожно взмахнув руками…

Там на стене коса висела, а мальчишка её сбил. Да так неудачно, что хищно блестящий кончик вонзился в его шею. Хлынула кровь, и мальчик упал на колени, зажимая рану руками.

Быстрее ветра я мчался домой, прижимая к груди тяжёлый свёрток, а вслед мне нёсся дикий рёв кузнеца. Кажется, я тоже кричал. Или нет? Не помню. Влетев в свой шалаш, я рухнул ничком на колючее ворсистое одеяло, обхватил голову руками, содрогаясь от сухих, без слёз, рыданий.

Это был конец, полный и окончательный. Только что я убил человека, ни в чём не повинного ребёнка. И то, что это сделал не я лично, а бес, сидящий во мне, никак меня не оправдывало. Наоборот, этот факт лишь усугублял мою вину.

Василий Лукин, ты знал, что ты бесноватый? Знал! Так почему же ты, сукин сын, не пошёл в полицию, не сделал соответствующее заявление? Сидел бы сейчас в каменной беситории, обезвреженный метровым слоем камня и святыми молитвами… а мальчик был бы жив…

Я знаю, что самоубийство тяжелейший смертный грех, я верю в это. Но к бесноватым это не относится. Потому что своим добровольным уходом из жизни они запирают беса в своём мёртвом теле. Если не навсегда, то очень надолго. И одним исчадием Ада на земле становится меньше.

Я сел, посмотрел на свёрток с ножами. Старая лоснящаяся кожа, местами подпалённая, была перевязана лентой промасленной ветоши. Разорвать её или, если не хватит сил, перегрызть, развернуть свёрток, взять в руки тяжёлый, холодный, тускло поблёскивающий нож…

… Я представил, как тычу этим ножом себе в грудь. Или в живот. Или в шею. Как нож выворачивается из моих рук, скользких от крови, а я продолжаю своё дело, нанося себе болезненные, но не смертельные раны…

Я рассмеялся диким истерическим смехом. Ну не знаю я, как кончать жизнь самоубийством! Не сумею я это сделать чисто и максимально безболезненно. Если только вены себе перерезать – говорят, верный способ. Говорят, даже боли особой не чувствуешь, просто засыпаешь и всё.

Придёт мама… а она обязательно придет, когда я не явлюсь на ужин! Увидит меня мёртвого, залитого кровью… у мамы что-то с сердцем, она уже месяц как пьёт отвары матушки Вельмы, и волноваться ей нельзя…

Я бы сделал это! Клянусь спасением моей погубленной души – сделал бы! Несмотря на мои мучения, несмотря на больное сердце мамы. Другое меня остановило.

Ножи! Осквернённые человеческой кровью, они – вся дюжина разом! – станут бесполезны для оборотней. Новые выковать они не успеют, там обряд какой-то хитрый должен соблюдаться, и, значит, инициация молодняка будет сорвана. Что за это с нами сделают оборотни, даже представить страшно.

Нет, не с нами – я к тому времени буду уже мёртв! С моими родными, которые здесь вообще ни при чём. С мамой, с отцом. Со Стешей, которая только жить начинает. И плевать оборотням на всякие там форс-мажоры и обстоятельства непреодолимой силы, у них свои законы и по своим законам они спрашивают. Я – мужчина, мне уже пятнадцать лет… скоро будет… И поступать я должен, как мужчина. Я не имею права подставлять под удар своих родных и, значит, оборотные ножи останутся чистыми, неосквернёнными.

Примут ли оборотни ножи, побывавшие в руках бесноватого, об этом я старался не думать. Этого уже не изменить, это свершившийся факт, поэтому просто будем надеяться на лучшее.

Да, но мне-то что делать? Пойти утопиться? Вряд ли это получится, плаваю я хорошо. Принять яд? А где его взять? Повеситься? Сдаться властям, чтобы дожидаться конца в беситории?

Я подумал о Чёртовом Пальце.

Нам было запрещено ходить туда без взрослых, но мы, конечно, ходили. Я помню, как стоял на краю обрыва и смотрел на больших величественных птиц, кружащихся над пропастью. Я им завидовал, мне хотелось раскинуть руки и прянуть к ним, стать частью вольного воздушного племени.

Что ж, теперь я могу себе позволить это безумство. Это будет мой первый и последний полёт, но всё же это будет полёт. А камни на дне пропасти убьют меня вернее и чище, чем нож, веревка или яд.

Спокойствие снизошло на меня, уверенность в своей правоте, и каждую клеточку моего тела заполнила решимость. Я сделаю это! Сегодня же, как стемнеет, я тайком выберусь из дома, поднимусь в горы, а утром, с первым лучом солнца, встану над обрывом, раскину руки, как мечтал – здравствуйте, птицы!

Уже какое-то время до меня доносился шум с улицы, но я не обращал на него внимания, занятый своими мыслями. Но сейчас шум усилился, сделался раздражающим. Я повернул голову, прислушался. Голоса. Гул взволнованной толпы где-то недалеко. Может быть, рядом с нашим домом.

У меня засосало под ложечкой от нехороших предчувствий. Зачем все эти люди пришли к нам? Требуют выдать меня? Грозятся красного петуха подпустить в случае отказа? Не надо, люди! Хорошие мои, дорогие – пожалуйста, не надо! Я сам, я всё сделаю сам, только дайте мне время. Немного, только до вечера. Я уйду, и больше вы меня не увидите.

Кузнецу этого будет мало, с внезапной ясностью подумал я. Он не отпустит меня просто так, он захочет отомстить мне за смерть сына. Нет, не убьёт – он же не дурак. И не враг своей семье. Но вот избить, изувечить, искалечить – кто ему помешает? Нет, не так – кто сможет ему помешать, кто не побоится вступиться за одержимого?

Папа, не надо! – взмолился я. Закрой глаза, а лучше уйди и маму уведи, чтобы она не видела, как из её сына будут делать окровавленный кожаный мешок с переломанными костями.

Потом я услышал шаги – тяжелые, неторопливые. Они остановились возле моего ненадёжного убежища. Можно еще было рвануть из шалаша, уйти заячьей скидкой по огородам, добежать до Чёртова Пальца, но я как-то разом ослабел и покорно ждал своей участи.

- Выходи, - приказал мне урядник Подкопаев, и я подчинился.

И даже с радостью. Урядник представитель власти, беззаконного самосуда он не допустит.

Я выполз из своего шалаша, поднялся на ноги, жмурясь от яркого солнца. Урядник был хмур и мрачен, от него густо несло чесноком.

Суеверие, конечно, но считалось, что бесы терпеть не могут чеснока. Так это или нет, никто достоверно не знал. Но на войне все средства хороши, правда же? И если существует хоть малюсенький шанс обезопасить себя от бесовских происков, не то, что в чесноке, в навозе с головы до ног перемажешься.

Я бы, например, перемазался. Без колебаний.

- Пойдём, - сказал урядник. – И, Василь, не делай глупостей. Договорились?

- Договорились, - кивнул я.

Кобура на поясе Подкопаева была расстёгнута, тяжелая лапа легонько оглаживала рубчатую рукоять пистолета. Урядник был отменный стрелок, это знали все, в том числе и я. Подстрелить бегущего мальчишку для него было раз плюнуть, и не насмерть, а так, слегка задеть. Чтобы глупый мальчишка больше не мог бегать.

Урядник Подкопаев мотнул головой:

- Вперед!

Но я не двинулся с места.

- Ножи, - сказал я.

- Что – ножи?

- Там, в шалаше, оборотные ножи, - объяснил я. – В кожаном свёртке. Их надо будет отдать оборотням.

- Понял, - сказал урядник. И добавил с внезапной теплотой в голосе: - Не волнуйся, Василёк, всё будет сделано в лучшем виде.

Двор наш был полон народа – казалось, в этой толпе яблоку было негде упасть. Мои глаза безошибочно выхватывали из мешанины физиономий родные любимые лица.

Вот мама – бледная до синевы, зажимает руками рот, чтобы не закричать. Платок у неё сбился, начавшие уже седеть волосы растрепались.

Рядом отец – растерянный, постаревший. Глаза у него как у больной собаки и слезятся. Он вертит в руках шапку: помнёт её, расправит, наденет на голову, снимет, опять помнёт.

Рыдающую сестрёнку утешают какие-то старухи. Суют, дуры, ей леденцового петушка на палочке, гладят по голове, обнимают, прижимая девочку к толстым животам. Стеша яростно вырывается из объятий, яркий красный петушок летит в пыль.

А вот и Серёга с Михеем – стоят, подпирая крепкими плечами стену сарая, буравят мрачными взглядами толпу. Я рад видеть своих старших братьев. Они давно уже живут своими семьями, но вот пришли, не побоялись, и я до слёз благодарен им за это. Они сумеют поддержать родителей.

На заборе нахохленными воробьями сидят мальчишки, и Колька Комар среди них. На лице его отчаяние, грязные щёки прочертили светлые вертикальные полосы. Он плакал, что ли? Не надо, Колька, не плачь. Встретившись со мной глазами, Комар корчит зверскую рожу, показывает какие-то угрожающие жесты, тычет кулаком вниз, во двор.

Там поднятым из берлоги медведем ворочается кузнец; трое жандармов цепкими волкодавами повисли на нём, к ним на помощь спешат ещё двое. Удержат. Впятером – удержат. Наверное.

… Батюшка Питирим, учитель Белкин, учительница Ксения Николаевна, в которую были влюблены все мальчишки в школе, друзья, просто хорошие знакомые… Много их, тех, кого по-настоящему печалит наше горе. И мне становится чуть-чуть легче.

Урядник Подкопаев тараном напирает на толпу. Я иду следом, а за мной пристраиваются двое жандармов с нагайками. От них тоже разит чесноком – от жандармов, я имею в виду. Хотя, может, и от нагаек тоже, кто их знает. Толпа расступается, образуя коридор, и по этому коридору я, как король, окружённый свитой, шествую к воротам.

А за воротами короля ждет его карета – наглухо закрытый экипаж, выкрашенный чёрным лаком. Дверца распахивается, урядник Подкопаев подсаживает меня внутрь, сам занимает место напротив.

Дверца захлопывается, отрезая меня от дневного света.

Всё.

Моя жизнь закончилась.

-6-

Знаете, сколько всего про себя может вспомнить человек? В каких подробностях описать любой прожитый день? Не знаете? Не верите? Говорите, это невозможно?

Зря не верите. Может, ещё как! И я тому живой пример.

От писанины у меня болели пальцы. Ломило спину, слезились глаза, но я упорно работал, и стопка исписанных листов росла. Это урядник Подкопаев велел, чтобы я вспомнил все случаи, когда мой бес причинил вред людям.

- И во всех подробностях! – не терпящим возражения тоном добавил он.

- Зачем? – спросил я. – Если я и так уже во всём признался…

- Затем. – Подкопаев снял форменную фуражку с кокардой, опустился на стул, устало опёрся локтем на столешницу. – Будет суд, мальчик. То, что ты одержимый, ещё надо доказать. Будут опрашивать свидетелей, потерпевших. И не все они будут честны, ты уж мне поверь. Кто-то приврет ради красного словца, кто-то что-то напутает, забудет. А кто-то и намеренно тебя оговорит. Люди разные, мальчик, уж я-то хорошо это знаю.

В беситории мы были вдвоём. Горела свеча, потрескивали берёзовые поленца в печи, но душно не было – какая-то хитрая система вентиляции обеспечивала приток свежего воздуха в этот каменный мешок. Но даже вентиляция не могла избавить меня от чесночной вони – урядник защищался от бесов как мог.

Раньше я никогда не был в беситории. И не потому, что её охраняли или запирали на семь замков. Нет, она стояла открытая, доступная всякому любопытствующему. Но даже самым отчаянным из нас было страшно сюда заходить. А вдруг заразишься одержимостью? Подхватишь беса, как подхватывают болезнетворную бациллу?

Так было ещё вчера. А сегодня беситория стала моим домом, последним в моей жизни приютом. Я получил возможность изучить беситорию изнутри со всей тщательностью, но радости мне это не принесло. Огорчения, впрочем, тоже – я смирился со своей участью.

- Вот тут-то и понадобятся твои показания. Сам понимаешь, в суд тебя никто не приведёт, вопросов лицом к лицу не задаст. Но всё, что ты опишешь, будет изучено тщательно и беспристрастно.

Я сидел на дощатом топчане, покрытым свеженабитым соломенным тюфяком. Иногда, когда я шевелился, солома кололась сквозь плотную дерюгу и штаны. В беситории было зябко, я с головой закутался в одеяло и простужено шмыгал носом.

Одеяло, подушку, тёплую одежду, шерстяные носки и прочее принесла мне мама. Ещё вчера, где-то через час после моего ареста. Ей даже разрешили побыть со мной немного. А вот отца и братьев не пустили, не знаю, почему.

- Тебе будут задавать вопросы. В письменном виде. И отвечать ты будешь тоже письменно. А протоколы заседаний я лично буду приносить тебе, чтобы мог ознакомиться с показаниями свидетелей. Готовься, Василёк, суд будет долгим.

И до его завершения я могу не дожить, подумал я. Неизвестно, сколько мне осталось. Месяц? Два месяца? Или один день? Может, уже через десять минут я вспыхну синим пламенем. Интересно, это будет больно?

Нет! Не интересно! Совсем!

Просто страшно.

А урядник спокойно сидит рядом с живой бомбой и всё ему нипочём. Неужели он совсем не боится? Или просто храбрится, держит марку? Навряд ли, он мужик не робкого десятка.

- Павел Григорьевич, а что, если я убегу?

Вместо ответа урядник сделал приглашающий жест – попробуй, мол.

Я сполз с топчана, подошёл к двери. Она открывалась внутрь, нужно было ухватиться за ручку и тянуть эту каменную махину на себя. Но вот беда – никакой ручки и в помине не было. Только небольшой выступ по периметру. И всё же я попробовал. В результате только сорвал ногти и до крови ободрал пальцы.

Подкопаев подошёл к переговорному устройству – такая небольшая труба, торчащая в стене, с раструбом на конце.

- Семёнов, открой, - приказал он, наклонившись к раструбу.

С минуту ничего не происходила, а потом дверь пошевелилась и со страшным скрежетом начала открываться внутрь. Когда в образовавшуюся щель ворвался ветер и свет пасмурного дня, урядник ухватился со своей стороны и принялся тянуть и толкать.

- Чего стоишь? – пропыхтел он. – Помогай давай.

Втроём – я, урядник и неизвестный мне Семёнов – мы кое-как открыли проклятую дверь.

- Смотри, - буркнул Подкопаев.

Вчера, когда меня привезли, мне было как-то не до любований пейзажами. Сегодня, в общем-то, тоже, но я послушно высунул нос за порог и огляделся.

Двор – большой, побольше нашего. За жердяной оградой, чисто символической, только чтобы обозначить границы, - дикое поле, тянущееся до тёмной щётки леса. Слева дорога, ведущая в Красногорск – беситория, согласно Указу Квизорского Департамента, располагалась не ближе трёх километров от любого человеческого поселения.

Открывший нам дверь Семёнов стоял в нескольких метрах от беситории, настороженно блестел глазами из-под мохнатой шапки и поигрывал витым кнутом. За оградой, возле караулки, торчали ещё двое стражей, вооружённые длинными крепкими палками; у коновязи фыркали и потряхивали гривами две осёдланные лошади.

Всё было понятно без слов.

Отворишь дверь, развязав пупок, - тебя встретит стражник с кнутом. Положишь его, рванёшь в чистое поле – тебя догонят двое верховых с палками.

Не убежать. Да и незачем, если честно. В беситории хотя бы кормят, есть крыша над головой… мама навещает, опять же… Хотя нет, маму не надо, не хочу быть причиной её смерти.

Так я Подкопаеву и сказал.

- Пока можно, - успокоил меня урядник. – Ты уж мне поверь.

Конечно, я поверил. Он явно знал больше меня, хотя из нас двоих именно я был бесноватым. Интересно, подумал я, будет ли он таким же храбрым, когда поймёт, что мой срок подходит к концу? Будет ли по-прежнему смело заходить в беситорию или ограничится переговорным устройством?

Мысль отдавала горечью и злорадством, хотя кому-кому, а уж мне злорадствовать точно не стоило.

- А-а-пчхи!

Могучий чих сотряс меня, из носа потекло. Зажав нос, я заметался в поисках какой-нибудь тряпки, схватил чистое полотенце, лежащее на подушке, кое-как привёл себя в порядок. Щёки у меня пылали от стыда. Урядник протянул руку, озабоченно пощупал мне лоб, покачал головой.

- Да ты весь горишь, парень! Давай-ка ты ложись. А я дровишек в печь подброшу и схожу за матушкой Вельмой. Она живо тебя на ноги поставит.

-7-

Суд начался через неделю, в субботу. Почему так долго? Ну, во-первых, я должен был всё-всё про себя написать. Во-вторых, дознаватели, адвокат и судья должны были это всё прочитать. Составить списки потерпевших и свидетелей, выписать им официальные повестки. Подготовить, между прочим, помещение, в котором будет проходить разбирательство: здание мэрии, в котором раньше проходили судебные заседания, не очень-то подходило для этого, слишком много нашлось желающих присутствовать на моём процессе.

Господин Кубасов, наш местный предприниматель, великодушно предложил свою недостроенную виллу – все основные строительные работы там были уже завершены, оставалась отделка и ещё что-то по мелочи. Отцы города, включая мэра и судью, осмотрели виллу и остались довольны. В качестве зала заседаний решено было использовать бальный зал: светлый, просторный, с великолепной акустикой и электрическим освещением. Там был построен помост для судей и установлены длинные лавки для зрителей. Нашлись помещения для совещательной комнаты, для комнаты отдыха и столовой, закутки для секретарей с их архивами и прочее, прочее, прочее…

В саду, размеченном, но ещё не высаженном, были установлены павильончики для отправления естественных потребностей благородных господ; для остальной публики на скорую руку сколотили длинные дощатые нужники: для баба слева, для мужиков справа.

Да, действо намечалось грандиозное, я даже чуть-чуть гордиться начал. А потом подумал о родителях, о сестрёнке, и гордость моя куда-то улетучилась, сменившись печалью и беспокойством за их судьбу.

Откуда я обо всём это знаю? От людей, ясное дело. Меня ведь навещали. Каждый день, да не по одному разу: то урядник, то батюшка Питирим, то адвокат.

Да, у меня был свой собственный адвокат! Не Гусаров-старший, слава Богу, на которого у моей семьи просто денег не было, а бесплатный, назначенный мне по суду. Ничем не примечательный крючкотвор, он маялся в проёме открытой двери, задавал мне дурацкие вопросы, невнимательно выслушивал ответы и с облегчением убегал. Невооружённым глазом было видно, что он откровенно трусит находиться рядом со мной.

А вот батюшка Питирим, наоборот, вёл себя как настоящий полицейский следователь! Когда он заглянул ко мне впервые, я, по наивности своей, подумал, что он начнёт вести со мной душеспасительные беседы, будет ободрять, утешать и поддерживать в трудную минуту. Ничуть не бывало! Нет, он, конечно, утешал и ободрял, но как-то казённо, по обязанности. Пробубнит молитву как скороговорку и давай посторонние вопросы задавать. Создавалось такое впечатление, что христианского пастыря моя душа занимает в самую последнюю очередь. А по настоящему интересуют его совсем другие вещи.

Так, например, он требовал точный список моих друзей, которые были со мной во всех эпизодах одержимости. И не просто список, а с подробностями: кто стоял ближе ко мне, кто дальше, кто куда посмотрел, кто что сказал… Я считал это пустым любопытством и злился; батюшка Питирим не обращал внимания на мою злость и наседал.

Ещё он прицепился к оборотню. Ну, к тому, что чуть было не напал на нас с Комаром. Хуже пиявки прицепился, честное слово, не оторвёшь! Вынь да положь ему приметы оборотня: рост, телосложение, примерный возраст, да какие у него глаза, да какие у него уши… Такой допрос учинил, что мне этот оборотень ночами стал сниться! Художника позвал, из наших, из местных. Творческий человек, художник не дурак оказался выпить, а чарочка-другая крепкого, как известно, вызывает подъём духа и толкает на подвиги. Подвигов от пьянчужки не требовалось, а требовалось нарисовать портрет оборотня по моему описанию. Портрет он нарисовал, да что толку? Если для меня все оборотни на одно лицо? На одну морду? Не важно. Но батюшка Питирим остался очень доволен.

Про Кольку опять же допытывался, про Комара. Как давно мы дружим, хороший ли он друг и всё такое. Тут я, конечно, ничего скрывать не стал, расхвалил Комара в пух и прах. А что? Пусть знает, что есть ещё настоящая дружба между людьми, не все отношения выгодой меряют. Он, Колька-то, и в беситорию ко мне рвался. Только не пустили его, прогнали взашей. И правильно сделали, между прочим! Но Комар упёртым оказался, придумал подобраться к беситории ночью, когда стража носом клюёт, чтобы через переговорную трубку со мной парой слов перекинуться.

Ну, об этом я батюшке Питириму ничего говорить не стал. Мало ли? Проболтается кому, дойдёт до Колькиного отца, так тот Кольке шкуру плетью так обдерёт, что тот неделю сидеть не сможет. Оно мне надо, друга подводить?

А когда про кузнеца речь зашла, тут вообще пердимонокль вышел, как выражается учитель Белкин. Расспрашивает меня батюшка Питирим: кто знал, что я к кузнецу за ножами пошёл, не было ли там случайного прохожего, как давно кузнец траву косил, какой у него колодец, ну и прочую ерунду. А потом вдруг и говорит: мол, сынок Трофима Лукича, чумазый Антошка, жив и даже здоров. Коса, мол, по коже только чиркнула, царапина, а не рана. Мимоходом говорит, как о чём-то не важном.

Я аж подпрыгнул. Ну что за человек? Я ему, понимаешь, душу открываю, в невольном грехе убийства каюсь, а он? Молчит! Молчит, так его и перетак! Хотя давно мог бы снять тяжкий груз с моей души.

Ну и высказал я ему всё, что думал. А батюшка Питирим страшно удивился: он, оказывается, был уверен, что адвокат уже поставил меня в известность. Потому как обязан был это сделать и даже обещал.

Стало ли мне обидно? Нет? Ни обиды, ни горечи, ни злости – ничего я не ощутил. В груди у меня образовалась ледяная пустота. Потому что в этот миг я понял – меня предали. Никого, даже собственного адвоката, даже духовника я не интересую. Ни я сам, как личность, ни мои душевные терзания. Все давно поставили на мне крест. И заботит их только, чтобы никто больше от меня не пострадал. Сидит Василёк в каменном мешке – ну и пусть сидит, так всем спокойнее. А суд, грядущее обвинение или оправдание – это всё фикция, пустое сотрясение воздуха. Приговор уже вынесен – бесом, который сидит во мне. И скоро будет приведён в исполнение.

Я, ещё живой, был уже для них мёртвым. И меня, как сломанную бесполезную вещь, выбросили на помойку.

Я не хотел больше никого видеть. Я хотел умереть. Я и не знал, что предательство – это так больно.

- Дурак! – воинственно сказал Колька. – Это кто предатель? Это я предатель? А по шее?

Он стоял там, за метровой каменной стеной беситории, и добраться до моей шеи ну никак не мог, но его уверенного тона мне стало как-то легче.

Он каждую ночь приходил ко мне, мой верный Комар. И рассказывал самые последние новости, касающиеся предстоящего суда. Грустные это были новости, совсем невеселые. Как если бы умирающему живописали гроб, в котором его будут хоронить. Но все же я был рад услышать голос друга. И в то же время я страшно боялся за него – мой бес оказался не таким хилым, как я считал вначале, его зловредные эманации пробивали даже камень.

Полицейская лошадь вдруг расковалась и повредила копыто гвоздём. Один из стражников обварился крутым кипятком, у другого прихватило живот. Копчёный окорок протух на леднике, свежий хлеб покрылся плесенью, скисло молоко. Батюшка Питирим маялся зубами.

Ну ладно – стражники. Урядник Подкопаев. Батюшка, в конце концов. Их дело – казённое, они за это деньги получают. А Колька тут при чём? Он за что должен страдать? Да, пока ничего плохого с ним не случилось, но ведь это лишь вопрос времени. Рано или поздно удача отвернётся от Комара, и он огребёт от меня по полной.

Я гнал его прочь, но каждую ночь он возвращался. Ненадолго, на часок-другой, но для меня это было как глоток студёной воды в жаркий полдень. Я радовался, услышав его голос, и проклинал себя за эту радость. Мне бы решимости побольше, чтобы доложить уряднику: так, мол, и так, ходит тут ко мне Колька-Комар, дурит стражников, подвергает свою молодую жизнь опасности. Только правильно говорит батюшка Питирим – слаб человек и грешен в этой своей слабости. Каждую ночь я обещал себе поговорить с урядником, и каждое утро, как видел его, на мои уста словно печать молчания ложилась. Ни словечка не мог вымолвить, хоть режь меня. Так и мучился.

А потом начался суд.

Урядник Подкопаев приносил мне для ознакомления протоколы судебных заседаний. А Комар дополнял сухие казённые строки своими личными впечатлениями. Так что я, сидя в своём каменном мешке, имел полное представление о том, как решалась моя судьба.

При всём уважении к отцу, у меня были свои представления о том, как нужно вести дела.

-4-

Ночью кто-то нарисовал углём крест на наших воротах. Хорошо, что я встал раньше всех, чтобы проводить отца. Набрав ведро воды, я кое-как затёр крест пучком соломы, так что никто, кроме меня, его не увидел. Если отец и заметил влажное пятно на посеревших от времени досках, то никак этого не показал – упал боком на телегу, дёрнул вожжами, и наши смирные лошадки послушно тронулись в путь. Из дома выскочила встрёпанная полуодетая мама с платком на плечах, догнала телегу, сунула отцу котомку со снедью – тот вечно забывал взять припасы в дорогу – постояла немного, глядя отцу вслед, перекрестила его, а потом ушла в дом.

А я остался.

Небо на востоке начало розоветь. Вдалеке слышался свист и звонкие щелчки кнута – это пастух собирал стадо по дворам. Где-то коротко, со сна, гавкнула собака, ей ответила другая, третья, и ленивое перебрёхивание покатилось по улице – всё ближе и ближе к нам. Потянуло дымком – какая-то хозяйка растапливала печь. Скоро над улицей поплывёт упоительный запах свежего хлеба.

Ёжась от утреннего холодка, я размышлял, стоит идти досыпать или я уже проснулся? Возвращаться в духоту дома не хотелось. Спать уже тоже не хотелось. Зато бурчащий живот явно намекал на то, что неплохо было бы чего-то съесть. Позавтракаю, решил я, и в лавку. Чего бока зря пролёживать? А в лавке рачительному хозяину всегда работа найдётся. Дополнительные полки в кладовке набить, доски уже с месяц лежат, отец уже ворчать начал. Окна помыть – матери и без этого работы хватает, а Стеша только грязь развезёт. В ящиках с мелочёвкой порядок навести. То сё, пятое десятое… Работа всегда есть, только успевай поворачиваться.

Открывались мы в восемь часов. Это я завёл такой порядок, по примеру Барабаша, лавочника с Вишнёвой улицы. Раньше, когда лавки как таковой не было, а был сарай, куда отец сваливал нераспроданный в соседних деревнях товар, к нам наведывались в любое время дня и ночи. За нитками-иголками, за ножами-топорами, за солью, керосином, марлей, приправами… Постучат, бывало, в окошко и просят – продай. Маме приходилось бросать всё и идти в сарай, копаться среди кое-как распиханного барахла, чтобы найти нужное. Или - не найти, потому что откопать что-нибудь в этом хаосе было сложно.

Теперь – нет. Теперь у меня настоящая лавка, порядок и расписание работы. Поначалу народ возмущался, а теперь ничего, привык. И к восьми часам кто-нибудь уже ждал у двери, когда мы откроемся.

А сегодня никого не было. Я завозился, не смотрел на часы, а когда посмотрел, то с ужасом обнаружил, что уже пошел десятый час утра. Даже странно, что никто ещё не стучал требовательно, не скандалил. Покупателей нет, что ли? На ходу отряхивая пыль с одежды, я поспешил к двери, откинул крюк, распахнул створку.

Покупателей не было. Зато были зеваки – маленький табунок почтенных матрон. Бабы кучковались на противоположной стороне улицы, сидя на лавочке под забором Симоновых, глазели в мою сторону, шушукались. Но стоило мне высунуться наружу, как все сразу замолчали и отвернулись, делая вид, что интересуются чем угодно, только не мной и не моей лавкой.

Сперва я удивился – чего это они? Даже улыбнулся и помахал рукой – мол, давай, заходи, честной народ. Но никто не двинулся с места. А потом я вспомнил вчерашнюю историю с Буздачихой, и кровь бросилась мне в лицо.

Так это они, подлые, за мной следят, меня обсуждают! Устроились на безопасном расстоянии и гадают – бесноватый я или нет. У, гиены! Ячмень им в глаза, типуны на языки!

Дрожа от гнева и унижения, я захлопнул дверь и ушёл за прилавок. Меня всего трясло, как в лихорадке, в голове метались панические мысли: всё, Василёк, конец тебе настал! Вот уж повезло, так повезло, ничего не скажешь!

Но ведь я не одержимый! Я просто не могу быть одержимым, я совсем не чувствую себя одержимым! Нет же никаких признаков моей бесноватости… а вчерашнее происшествие с Буздачихой – совпадение! Несчастный случай и ничего более! Эта скупердяйка сама виновата. Возьми она корзину покрепче, ничего бы и не случилось…

За всё утро в лавку никто так и не зашёл. Никто из местных, я имею в виду. А эти трое покупателей явно были из приезжих, которых местные сплетни не интересуют.

Спешащий на поезд господин попросил папиросы «Бархатные». Таких дорогих папирос мы не держали, наши мужики самосадом обходятся, махоркой, «Астрой» в крайнем случае. Господин фыркнул, скривился, но согласился взять «Астру». Кинул мне пятак, сдачи дожидаться не стал и ушел быстрыми шагами. За ним едва поспевал потный слуга с баулом.

Красивая молодая дама потребовала сельтерской воды и мороженого. Когда я рассыпался в извинениях, смерила меня презрительным прищуром серых глаз, села в пролётку и уехала.

Опрятно и добротно одетому мастеровому понадобилась бритва. Я вывалил перед ним все бритвы, которые у нас были, штук десять или двенадцать, и дядечка долго и придирчиво выбирал товар, пробуя остроту лезвия ногтем. Потом долго и нудно торговался, уговорил меня на скидку в десять копеек и ушёл, очень довольный собой.

В два часа пополудни меня сменила Стеша – нас с ребятами ждал учитель Белкин. Наши сплетницы за это время тоже успели смениться – на длинной лавочке возле забора сидели уже другие кумушки. Они дружно лузгали семечки, и куры суетились возле их ног, склёвывая пустую шелуху и разочарованно бросая её назад на землю.

Новая смена не стала делать вид, что я их не интересую. Наоборот, стоило мне показаться на пороге, они во все глаза уставились на меня, продолжая проворно закидывать семечки в рот. А как только я отошёл на приличное – считай, безопасное! - расстояние, дружно бросились в лавку. В двери возник небольшой затор и перебранка – каждая из них хотела войти первой.

Бедная сестрёнка! Её же завалят вопросами – как я спал, что я ел, как я себя чувствую. Не случилось ли чего-нибудь необычного в доме? Может, посуда побилась? Кошка сдохла? Блины подгорели? Этих сплетниц интересует всё, они ничем не брезгуют. Каждый малозначительный фактик моей короткой биографии они обсудят со всех сторон, сделают далеко идущие выводы и охотно поделятся ими с окружающими, даже если окружающие будут против.

Я горько улыбнулся. Поздравляю, Василёк, ты стал знаменитостью! Почему же ты не рад, парень?

Потому что мне страшно – а вдруг они правы, и я в самом деле бесноватый? Нет, они ошибаются, я точно знаю – они ошибаются! Но - вдруг?..

Мама моя дорогая, и что мне тогда делать? Куда бежать, где искать спасения? Если спасения нет и быть не может?

Булыжная мостовая кончилась, мои ноги топтали низкорослый вереск, покрывающий склон холма, на котором стояла школа, но я этого не замечал, погруженный в собственные невесёлые мысли. И Комара не заметил, пока он не налетел сбоку.

- Здорово, бесяк! – заорал Комар, хлопая меня по плечу. – Как жизнь бесячья? Мать велела к тебе не подходить, только плевать я хотел. Мы же друзья! Друзья ведь, правда?

Он весело скалился щербатым ртом, он протягивал мне руку, а я стоял, не в силах проглотить колючий комок в горле, смаргивая предательские слёзы. Друг! Вот он, друг – настоящий! Который не бросит в беде, который за тобой и в огонь, и в воду!

Чем я заслужил такое счастье? Ну, подсказывал ему, списывать давал. Так это ерунда, мелочи. А он жизнью рискует!

Устав ждать моей реакции, Комар схватил мою руку, горячо пожал, а потом обхватил меня за плечи и потащил к школе, до которой оставалось шагов сто. На крыльце стоял учитель Белкин – высокий, красивый, гладко выбритый. Простой школьный мундир на нём выглядел как шикарный костюм от самого дорогого столичного портного – с таким изяществом и достоинством наш учитель носил казённую одежду. Белкин курил, поглядывая то на нас с Комаром, то на часы – он терпеть не мог опозданий.

Надо думать, все остальные уже в школе и сидят на своих местах.

- Я им говорю – ну вас к чёрту, не может Василёк быть бесяком! Такой парень – и одержимый? А они, дураки, выдрать грозятся.

Я остановился, снял его руку со своего плеча. Комар с удивлением вытаращился на меня.

- Ты, знаешь что, - сказал я, избегая смотреть ему в глаза. – Ты, правда, лучше держись от меня подальше. Мало ли что?

- Дурак! – Комар не баловал знакомых разнообразием оценок их умственных способностей. – Говорю тебе – никакой ты не одержимый. Даже рядом не стоял.

Он вдруг расхохотался – громко, истерично. Да так, что на глазах выступили слёзы.

- Рядом! – вскрикивал он между взрывами хохота. – Не стоял! Вот умора!

И сгибался в три погибели, хлопая себя по ляжкам и мотая головой.

Это было странно, это было пугающе, никогда раньше я не слышал у Комара такого смеха, но мне некогда было разбираться с этим – учитель Белкин уже докурил и теперь аккуратно выкручивал из мундштука окурок. Схватив Комара за руку, я рванул с места, как на уроке физкультуры.

Нам повезло – мы успели проскочить в класс аккурат перед Белкиным. Все остальные «болваны» уже были там и дружно уставились на нас с нездоровым любопытством.

Хотя, кого я обманываю? На меня они уставились, на меня!

Изо всех сил сохраняя независимый вид, я сел на своё место. Комар, конечно, хотел устроиться рядом, но Белкин его остановил:

- Не сюда, господин Комаров. Займите любое свободное место. У нас сегодня самостоятельная работа.

Только сейчас я обратил внимание, что все ребята в классе сидят по одному. Комар скорчил рожу и плюхнулся за парту, стоящую сразу за моей. Зато встал Генка Гусаров, прилизанный напомаженный красавчик, единственный сын адвоката Гусарова.

- Господин учитель, а этот что, с нами будет сидеть? В одном помещении?

Палец с ухоженным ногтем протянулся в мою сторону. Я сжал зубы, чтобы не наговорить на дисциплинарное взыскание. Ничего, мысленно пообещал я, я с тобой после занятий разберусь. Подловлю в укромном месте и вздую так, что мало не покажется.

Терпеть не могу людей, которые ни разу в жизни не дали никому списать.

Учитель Белкин достал из жилетного кармана пенсне и долго тщательно протирал стеклышки белоснежным носовым платком. Потом водрузил пенсне на нос.

- Господин Лукин будет заниматься на общих основаниях.

Господин Лукин, как вы понимаете, это я.

- Тогда уйду я, - сказал Гусаров, с вызовом глядя на учители.

- Это ваше право, - согласился тот. – Занятия у нас факультативные, веду я их бесплатно, так что ни вы мне, ни я вам ничем не обязан. И если вас лично что-то не устраивает…

- Не устраивает! Его присутствие угрожает моей жизни!

Белки приподнял бровь:

- В самом деле? И почему же, позвольте спросить, вы так решили? Господин Лукин угрожал вам? Может быть, даже при свидетелях? Если так, я, конечно, обязан принять меры.

Гусаров сжал кулаки:

- Он – одержимый! Бесяк!

- С чего вы взяли?

- Это все знают! Все в городе об этом говорят! Между прочим, уже есть пострадавшие!

Учитель Белкин вновь принялся за пенсне.

- Все знают, - повторил он с каким-то разочарованием. – Все говорят… Я думал, вы умнее… Обратитесь к вашему уважаемому отцу, молодой человек. И он вам объяснит, что даже самые незначительные обвинения нельзя строить на слухах. Даже если источник слухов такие надежные люди, как ваша собственная прислуга. Нужны доказательства.

Гусаров стал красен – не от стыда, от гнева.

- Вот вспыхнет он, будут у вас доказательства! Только поздно!

Учитель Белкин посмотрел на часы.

- Мы теряем время, - объявил он. – Я начинаю занятие. Кто считает нужным удалиться – прошу сделать это немедленно.

- Почему это я должен уходить? – возмутился Гусаров. – Пусть бесяк уходит!

Не обращая на адвокатского сынка внимания, Белкин пошёл по рядам, раздавая листочки с заданиями. Я сидел, опустив голову, и щёки у меня пылали; больше всего на свете мне хотелось послать всё к чёрту и сбежать. Куда-нибудь подальше. На край света, например. Но я остался. Гусаров остался тоже, только демонстративно пересел от меня подальше.

На парту передо мной лёг листок, исписанный чётким каллиграфическим почерком учителя. От листка еле слышно пахло табаком и хорошим одеколоном, и этот запах странным образом успокоил меня. Он словно обещал – всё будет хорошо. Посмотри на учителя, насколько Белкин спокоен и невозмутим. Он не обращает внимания на сплетни и даже мысли не допускает, что ты – бесноватый. Вот и ты – не обращай и не допускай.

Выбросив из головы дурака Гусарова, я сосредоточился на работе. Задание оказалось сложным, я пыхтел, потел, скрипел мозгами и стальным пёрышком. Вокруг меня тоже пыхтели и скрипели, шёпотом просили подсказки и шелестели шпаргалками. Учитель Белкин какое-то время расхаживал между рядами парт; иногда он хищно нависал над каким-нибудь бедолагой и ловким быстрым движением выхватывал у того шпаргалку. Совсем как цапля, которая выхватывает рыбу из воды.

- Надеяться надо только на себя, - назидательно говорил он, пряча скрученные в тугие трубочки бумажки в карман.

Причинив весь вред, который только мог, он угомонился, сел за свой стол, спиной к грифельной доске, достал из ящика стола книгу, обернутую в коричневую бумагу, и погрузился в чтение.

Тут-то всё и произошло.

Раздался грохот, пол дрогнул у нас под ногами. От неожиданности мы повскакивали с мест, завертели головами в поисках источника звука, и увидели, что за спиной учителя медленно оседает пыльное облачко, а грифельная доска сорвалась со стены и теперь, расколотая, лежит на полу.

Все уставились на меня.

- Это не я, - с ужасом сказал я. – Честное слово!

- Ага! – возликовал адвокатский сынок Гусаров. – Ну? Что я говорил?

Учитель Белкин аккуратно закрыл книгу, встал, подошёл к стене, в которой на местах крепления доски зияли лунные кратеры и змеились трещины, ковырнул ногтём одну из них. Пласт штукатурки скользнул по слою голубой краски, обрушился на пол, подняв пыль.

- Ну, конечно, - брюзгливо сказал Белкин. – На какое-нибудь народное гулянье у них деньги есть, а на ремонт школы – нет. А я ведь предупреждал, я говорил! И как прикажете в таком помещении принимать экзамен?

- Бесяк! – ликовал Гусаров. – Это всё бесяк! Его работа!

В дверь заглянул усатый вахтер Федотыч, бывший унтер с громогласным голосом и широкими вислыми плечами.

- Случилось что, Олексей Петрович? – сильно окая, встревожено спросил он.

- Полюбуйтесь, - сказал Белкин, указывая на разрушения. – Доэкономились.

Он достал платок, наклонился и принялся смахивать белёсую пыль со своих лакированных чёрных ботинок. Федотыч вразвалку подошёл к поврежденной стене, ударил в неё пудовым кулаком. От стены отлетел ещё один кусок штукатурки, вдвое больше прежнего.

- Прекратите, - морщась, сказал Белкин. – Вы решили окончательно развалить школу? Это ваше право. Только, умоляю, позвольте детям покинуть аварийное помещение. – И, повернувшись к нам, объявил: - На сегодня занятия окончены. Все свободны!

Мне не нужно было повторять дважды, я первым выскочил из класса и понёсся по пустому гулкому коридору. Вылетев из полутёмного прохладного здания школы, я зажмурился от яркого солнца и, не разбирая дороги, помчался куда-то. Всё равно, куда, лишь бы подальше отсюда.

Мне было страшно. Очень страшно.

Бе-сяк, бе-сяк! – билось у меня в голове в такт моему бегу. Бес-с-сяк! – дразнился ветер, свистящий в ушах. Бес, бес! – взлаивали дворовые кабысдохи, звеня цепями. Бесноватый! – протяжным басом соглашался пароход, отходящий от пристани.

За моей спиной кричала и топала погоня, и это только прибавляло мне скорости. На чёрных крыльях ужаса я пролетел всю городскую окраину, скатился с крутого берега и без сил упал на берегу реки. Сердце у меня колотилось уже не в груди, а во всём теле, глаза заливал едкий пот, в боку немилосердно кололо. Запалённые лёгкие с хрипом втягивали сухой обжигающий воздух, и я содрогался от кашля.

Сверху обрушился пласт песка, и вместе с ним рядом со мной свалился Колька Комар. Минут десять мы лежали, тяжело дыша, а потом Комар сел и принялся вытряхивать песок из волос.

- Ну и здоров же ты бегать, - хрипло проговорил он. – Еле догнал.

Я тоже сел.

- Зачем? – с трудом просипел я.

- Что – зачем?

- Догонял зачем?

Комар не ответил. Он стянул рубаху, скинул с ног тяжёлые башмаки, подвернул штанины. Зашел в реку и принялся умываться, с наслаждением фыркая и плескаясь. Я последовал его примеру. Умывшись и напившись, я почувствовал себя лучше.

- Не ходи за мной, - сказал я. – Не рискуй. Ты же видишь, я…

«Бесноватый», хотел я закончить и не смог. Просто горло сжалось, не давая мне вынести приговор самому себе. В ответ Комар скорчил зверскую рожу и показал мне кулак.

Потом мы долга молчали, сидя на берегу реки и провожая взглядом сплавляющиеся длинные плоты. На плотах спали, ловили рыбу, готовили еду на кострах; яркие фонари горели на ютах и на баках. Вечерело, от реки потянуло сыростью, завели свою песню лягушки. На противоположном берегу зажигались в домах огни. Сверху по берегу прошла компания молодёжи во главе с гармонистом: гармошка наяривала плясовую, парни ухали и свистели, девчата заливались смехом.

Беззаботные люди жили своей счастливой жизнью, в которой мне больше не было места.

- Пойду я, - сказал я, вставая. Колька Комар с готовностью поднялся тоже. – Не ходи за мной, ясно тебе? – прикрикнул я. – Ты мне всё равно ничем не поможешь!

Я быстро принялся карабкаться вверх по осыпающейся круче, а Колька остался внизу. Поднявшись на самый верх, я выпрямился, оглянулся, но Кольки на берегу не увидел: то ли темно было уже, то ли он ушёл.

-5-

Все последующие дни слились для меня в какой-то единый болезненный период моего существования, наполненный тоскливым ожиданием, натужным весельем и угрюмым безразличием. Как человека во время лихорадки бросает то в жар, то в холод, так и меня бросало в пучины безнадежного отчаяния и возносило к истовой надежде.

Я отказался жить в доме – мне не хотелось подвергать опасности своих близких. Для ночевок я сперва было выбрал сеновал, но быстро сообразил, что опасность от этого нисколько не уменьшается. Баня? Летняя кухня? Сарай? Ничто из этого не годилось для того, чтобы бесноватый преклонил там свою голову. В конце концов, я построил себе шалашик на задах, в самом конце огорода, и на этом успокоился: вспыхни я здесь, никто не пострадает.

Когда я сообщил об этом своём решении, отец нахмурился, катая желваки на скулах, но возражать не стал. Мама всплакнула и выделила мне подушку и одеяло – ночи стояли ещё холодные. Младшая сестрёнка Стеша жалась к матери и молчала, глядя на меня круглыми от испуга глазами.

В лавку я больше носа не казал – кому охота покупателей отпугивать? В школу тоже, хотя учитель Белкин несколько раз приходил и уговаривал меня выбросить дурь из головы. Грозил, что при таком отношении к занятиям экзамен я завалю.

Экзамен! Какой тут может быть экзамен, если жить мне осталось совсем ничего? Смешно даже говорить. Нет, не смешно – бессмысленно. И страшно. Страшно бессмысленно.

А вот столовался я, как ни странно, в доме. Случайно так вышло – зашел я, чтобы взять свою порцию, машинально присел за стол, мама машинально же поставила передо мной миску с кашей… и ничего не произошло. Ничего плохого, я имею в виду. День не произошло, другой, третий… Ну а потом так и повелось, что дни напролёт я проводил в своём шалаше, дурея от скуки и одиночества, а трапезничать уходил в дом.

Каждый вечер ко мне приходил Комар и ругал меня за пораженческие настроения. Размахивая руками, горячо убеждал, что я не бесяк, что слухи и сплетни это не доказательства. В родной дом я ведь захожу? Захожу! За общим столом сижу? Сижу! И что? И ничего, все живы-здоровы, ни одна кружка не разбилась, ни одна кошка не сдохла, а адвокатскому сыночку мы морду ещё набьём.

Он не один был такой, настоящий друг. И Егор приходил, и конопатый Федька, и другие ребята из класса. Реже, чем Комар, но всё же. И все уговаривали меня выйти в город, прогуляться, развеяться. А не то, мол, скисну тут, в своём шалаше, от тоски и печали. Или спячу, начну на людей кидаться.

Я и сам чувствовал, насколько я близок к сумасшествию. Моей деятельной натуре претило такое бессмысленное времяпровождение, от вынужденного затворничества я страдал не меньше, чем от тоскливых мыслей. И в один прекрасный день – точнее, в один поздний вечер - я не выдержал, поддался на уговоры приятелей и вышел за пределы двора.

Как объявленный в розыск преступник – оглядываясь, вжимая голову в плечи, готовый пуститься наутек при первом грозном окрике, при первом признаке опасности.

По нашей улице мы пробирались как воры – задами, прячась в густых вечерних сумерках, избегая фонарей и людей. Я нервничал, опасаясь встретить кого-нибудь из соседей, но очень скоро мы вышли в центр города, и я вздохнул свободнее.

Да, конечно, я и тут мог встретить своих знакомых. Но, во-первых, вечер. А, во-вторых, если надвинуть кепку поглубже на глаза, да поменьше разговаривать… Поди отличи меня, бесяка, от моих сверстников!

До глубокой ночи мы шатались по улицам спящего города. И ничего с нами не случилось. Ведь расколотый уличный фонарь не в счёт, правда же? Такое в любой момент могло случиться: фонарь оказался с дефектом, перекалился и взорвался фейерверком горящих керосиновых искр. А то, что мы в это время мимо проходили… ну, бывает. Просто случайность. Главное, никто не пострадал.

Так сказал Комар, и все с ним согласились. Правда, в последующие дни желающих составить мне компанию в моих вылазках поуменьшилось, но я на ребят не обижался. Всякий знает, что водить компанию с бесноватым опасно для жизни.

Вот урядник Подкопаев - хмурит густые брови, кусая пшеничный ус. Он с самого начала был против моего решения, до конца пытался отговорить меня от «глупейшей затеи, достойной молокососа или нервной девицы». Но выездной судья ударил молотком, утверждая мой приговор самому себе, и Павлу Григорьевичу не оставалось ничего иного, как подчиниться закону. Теперь он ждёт моего последнего шага, чтобы зафиксировать мою смерть.

Вот дядька Василий, мой тёзка. Сосед, знавший меня с рождения; приятель моего отца. Он смущён и растерян, он не знает, куда девать руки – то скрестит их на груди, то сунет в карманы. Он полон искреннего сочувствия ко мне, неудачнику, но сквозь сочувствие пробивается простодушное возбуждение – вот так история! будет, о чём посудачить вечерами в трактире!

Зато Трофим Лукич, кузнец, сжимает пудовые кулаки. Его мрачный взгляд жжет мне спину не хуже клейма; он бы с огромным довольствием свернул мне шею самолично, но – нельзя. Не получится. Потому что на его пути встанет Павел Григорьевич. Со своей саблей, которой урядник владеет мастерски; со своим пистолетом, не дающим ни осечек, ни промахов. Ясное дело, убивать кузнеца Подкопаев не станет, кто я такой, чтобы ради меня убивать людей? Но остановить – остановит, ради того, чтобы свершилось правосудие.

Эти двое – кузнец и сосед – свидетели. Когда я шагну в пропасть, когда мое тело разобьётся об острые скалы, урядник составит акт о смерти, а свидетели удостоверят его своими подписями. Акт подошьют к моему делу, а само дело отправят в Святогорский филиал Квизорского Департамента. Вот и всё, что останется от моих неполных пятнадцати лет жизни. Не считая мёртвого тела.

Через год мне выкопают могилу в особом приделе нашего кладбища, поставят крест, проведут панихиду. Только моего тела в той могиле не будет, оно останется на веки вечные на дне пропасти.

Бесы, даже мелкие, хитры, коварны и могущественны. Они могут подселиться в любого, даже самого достойного человека. Даже в монаха-подвижника, истязающего себя аскезой. А после смерти несчастного - как правило, скорой и неотвратимой, бесы ищут себе новое вместилище.

Но тело самоубийцы для них тюрьма, из которой не сбежать. Даже если дикие звери растащат и обглодают кости дочиста, для беса-неудачника это ничего не изменит – пока последняя, самая крошечная частичка тела самоубийцы не сгниёт, растворившись в земле, бес не сможет покинуть свою темницу, чтобы творить новое зло.

По последним данным науки, на это уйдут сотни, если не тысячи лет. И это утешает. Не поэтому ли я выбрал для себя такой исход? Положа руку на сердце – нет. На пороге смерти можно быть честным с самим собой: я выбирал из двух зол и выбрал меньшее. Я предпочел быструю милосердную смерть долгому мучительному ожиданию. Я не хотел сходить с ума от страха и отчаяния в каменном мешке.

Если конец всё равно один, стоит ли продлевать агонию?

Я сделал ещё один шаг вперед. В грудь мне ударил упругий ветер – словно ладонью толкнул, заставляя отступить назад. Словно бес, зная, что его ждёт и ужасаясь этому, старался меня остановить.

Ничего у тебя не выйдет, бес! Не на того напал! Я сделаю это, и ничто не сможет мне помешать! Ничто и никто.

Каких-то три шага отделяли меня от края пропасти. Было ли мне страшно? Нет, страха я не испытывал. Честно говоря, я был в каком-то оцепенении, я не мог заставить себя поверить в реальность происходящего. Шли последние минуты моей земной жизни, а мне всё казалось, что это игра, затянувшаяся дурацкая шутка, которая всё не кончается и не кончается. И что вот-вот тяжелая рука урядника ляжет мне на плечо, и он скажет – хватит, парень, подурачились и будет. Беги домой, к мамке, и не хулигань больше.

Мне очень не хватало поддержки – в свои последние минуты я чувствовал себя страшно одиноким, никому не нужным, брошенным. Услышать доброе слово, ощутить дружеское объятие, услышать последнее «прости»… Но нет! Обо мне все словно забыли, оставив меня один на один со своей участью. Эти трое – урядник, сосед и кузнец – не в счёт, они просто делают своё дело.

Ладно, я понимаю – родители. Братья. Их просто не пустили, во избежание. Они вполне могли попытаться силой отбить меня, дурака, увести подальше, спрятать. Но батюшка Питирим? Который преподавал нам в школе Закон Божий? Который был со мной в моём несчастье, день за днём, который утешал и поддерживал, уговаривал меня одуматься и выбрать жизнь? Который выступал в мою защиту на суде? Он-то почему не пришёл? Хотя бы для того, чтобы исполнить свой христианский долг?

Последний раз я его видел вчера днём, перед заключительным заседанием суда. Я ждал, что он навестит меня, но батюшка Питирим исчез.

Павел Григорьевич, урядник, когда принёс протокол судебного заседания ко мне в беситорию, шёпотом рассказал, что случилось. Как и все, батюшка Питирим стоял, пока судья зачитывал приговор, а когда зал суда взорвался криками, стонами и плачем, выскочил из здания, как пробка из бутылки с шампанским. С безумными глазами, воздев наперсный крест как хоругвь, он пробился сквозь взволнованную толпу к крытой коновязи, вскочил в лёгкие дрожки, запряженные чалым жеребцом, и умчался куда-то, распугивая диким визгом людей, как какой-нибудь язычник. Только пыль взвилась столбом над Северным трактом.

- На моих, между прочим, дрожках, - сказал урядник и тяжело вздохнул. – Загонит он мне Грома, как пить дать, загонит. А толку? Что он задумал, Василь? Не знаешь?

Я не знал. Только Северный тракт вёл прямиком в Святогорск – областной центр, где располагался Квизорский Департамент. И это дарило надежду. Смутную, глупую, робкую надежду.

Я надеялся всю ночь. И всё утро. Пока ел последний в своей жизни завтрак, пока писал последнее письмо родителям, пока поднимался, сопровождаемый конвоем, на Чёртов Палец – я надеялся, надеялся изо всех сил.

А потом я встал над пропастью, и надежда умерла. Наверное, упала туда – вниз, на скалы. И разбилась вдребезги. А мне ничего другого не оставалось, как последовать за ней.

Три шага, три последних шага по этой прекрасной земле. А потом – полет в вечность. Я снял кепку, перекрестился и быстро, чтобы не передумать, шагнул вперед.

-2-

Когда именно появились бесы, тут ни у кого сомнений нет – тогда же, когда Небесная Сфера сменилась Квадратом Опоры. Самым натуральным квадратом, прямиком из учебника геометрии. Выйди в чистое поле, встань посреди степи, поднимись на вершину холма или церковную звонницу, и увидишь вместо плавно загибающегося, как огромная тарелка, горизонта четкие прямые линии, соединяющиеся под прямыми углами. Что послужило причиной этому удивительному явлению, до сих пор точно неизвестно, но бед этот катаклизм натворил немало.

Исчезали горы, острова и города со всем населением, а разорванная ткань мироздания срасталась так, словно никогда и не было здесь гор, островов и городов. И наоборот, горные вершины появлялись там, где их никогда не было и быть не могло. Вместо пустыней возникали моря, вместо морей – дремучие леса. Береговая линия океанов изменилась до неузнаваемости, воспалёнными фурункулами тут и там вспухали вулканы, заваливая раскалённым пеплом города и пашни. Обезумевшие от ужаса люди, проклиная своих богов, метались в поисках безопасных мест, и знаете что? Они их находили – места, которые сошедшая с ума природа либо не затронула вовсе, либо затронула в такой малой степени, что и говорить об этом не стоило.

А то и пользу принесла.

Взять, например, Дмитрово – откуда ни возьмись, там появилось море. Самое настоящее море, хотя и маленькое. Правда, твари в том море водились никем ранее невиданные, этакая помесь рыб и крокодилов разных размеров и форм. Ученые, из тех, кто совсем на голову отбитые, пришли в восторг, а дмитровчане, попривыкнув и присмотревшись, сделали два открытия. Во-первых, эти твари были безобидны и безопасны для существ, крупнее кошки. А, во-вторых, они оказались съедобны и вкусны. Теперь в Дмитрове отличная рыбалка и модный курорт, а местные гребут деньги лопатой и в ус не дуют.

Или Почечуевка – в один день она оказалась вся заросшей какой-то дрянью: плесень - не плесень, водоросли - не водоросли. Дома, амбары, скотные дворы, всё оказалось погребено под густо-багровыми липкими нитями. Кто-то из людей в панике бежал, бросив всё нажитое добро; кто-то, наоборот, остался это добро отвоёвывать. Плесень жгли огнём, травили уксусом и негашёной известью, рубили топорами. Плесень оказалась очень живучей, но люди были упорны и настойчивы, так что дней за десять Почечуевка была почти полностью очищена от этой мерзости. Почему почти? Потому что вдруг обнаружилось, что мерзость эта – не совсем мерзость, а вовсе даже наоборот. Потому что она исцеляла. Ожоги, порезы – все раны, которые люди получили в борьбе с багровым нашествием, заживали чуть ли не на глазах. Бельмастый Дудяк перестал быть бельмастым и теперь смотрел на мир чистыми, ясными глазами. Глубокие старики помолодели – распрямились согнутые бременем лет спины, перестали хрустеть колени. Даже морщины и те разгладились. А помещица Ольга Семёновна, которая приехала на родину умирать от чахотки и которую уже даже соборовали, поднялась со своего смертного одра. Умерла она на сто втором году жизни, и до самой смерти сохраняла ясный ум и прекрасную память.

Чудо, решили почечуевцы и ужасно возгордились. Но их гордость взлетела до небес, когда выяснилось, что плесень, это божие благословение, нигде, кроме Почечуевки, не принимается. Не растёт и всё тут, хоть тресни. Да и свойства её исчезают, стоит только вывезти плесень из Почечуевки. Так что да – всем, скорбным телом, жаждущим исцеления, приходилось лично тащиться в глушь по бездорожью. Теперь-то туда провели железную дорогу, понастроили гостиниц и странноприимных домов, а чванливые почечуевцы как сыр в масле катаются.

Что же касается моего родного Красногорска, то ничем таким выдающимся он похвастаться не может. Ну, гора, ну здоровенная. Выросла в одночасье посреди леса, уставилась каменным пальцем в небо. Одно только удивительно – поднимешься на гору, и перед тобой словно другой мир распахивается. Не скала-одинец, прозванная красногорцами Чёртовым Пальцем, а целая горная страна, с заснеженными вершинами и глубокими ущельями. Большая страна, огромная даже – самые дальние вершины терялись в сизой дымке. Только ходу туда людям не было – день-другой пути, и смельчаки, отважившиеся отправиться в неизведанное, странным образом оказывались у подножия Чёртова Пальца. Так что пользы нам от этой горы никакой не было; вреда, впрочем, тоже. Да, еще водятся на горных склонах козлы с диковинными ребристыми рогами, закрученными на спину. Мясо у этих козлов жилистое, но вкусное, но охотиться на них трудно – слишком уж они сторожкие и быстрые, по отвесным скалам скачут так, что дух захватывает. Ещё, говорят, видели в горах странных существ – люди не люди, обезьяны не обезьяны. Мохнатые, выше любого человека в два раза. Рассказывают, что глаза у них как плошки и горят во тьме; что силой мысли они камни крушат и деревья узлом завязывают; что пением подманивают к себе зверей и едят их, и что человека тоже могут подманить и съесть.

Враки, я думаю.

А вот бесы – не враки, нет. Самая что ни на есть реальная реальность, непонятно за какие грехи карающая человечество. Батюшки Питирим считает, что бесы эти – самые настоящие исчадия Ада, дети Сатаны, его воинство. Когда Землю ломало и корёжило, открылся, видать, пролом в Ад, откуда бесы и полезли. А Белкин, наш учитель математики, объяснял нам, что Ад тут ни при чём, и Сатана ни при чём, а бесы эти не бесы, а разумные сущности иного, чуждого нам мира, не по своей воле попавшие к нам и выживающие, как могут. Как умеют. Еще он говорил, что те люди, которые исчезли с лица Земли в результате катаклизма, не погибли, а перенеслись в родной мир бесов. И что мечутся теперь эти несчастные бесплотными тенями под чужими небесами на чужой планете; хотят и не могут вернуться домой.

Так это или нет, никому достоверно не известно, даже учёным. Они что ни год новые гипотезы выдвигают, одна другой затейливее. Только кому они интересны, эти гипотезы? Простого человека не научная тарабарщина интересует, а практические вещи – как, например, уберечься от беса, не дать нечистому захватить свое тело.

Ведь что самое плохое в одержимости? Сам-то человек поначалу ничего такого не чувствует, он живет обычной жизнью. Только вокруг него случаются разные беды и злосчастья. Стоит бесноватому войти в какой-нибудь дом, так сразу то сажа в печной трубе загорится, то стёкла сами собой побьются. Или свежее варево скиснет. Рядом с бесноватым люди болеют, ломают руки-ноги, теряют деньги, забывают имена родных. И чем сильнее бес-подселенец, тем ужаснее случаются беды. Тонут могучие корабли, сходят с рельс поезда, дотла сгорают города. Правда, случается такое редко, по большей части бесы пакостят по-маленькому. Тоже ничего хорошего, скажем прямо, но хотя бы жить можно.

А вот сами бесноватые долго не живут. Месяц-два, редко полгода, и несчастный сгорает синим пламенем. Буквально, в самом прямом смысле горит синим болотным огнём… нет - газовым факелом на нефтедобывающих заводах! И тут уж берегись, беги как можно быстрее и как можно дальше. Особенно, если бесноватый вспыхнул в доме – хватай детей и стариков и беги. Потому как дом твой обречён. И всё имущество твоё, нажитое непосильным трудом.

Раньше, когда всё только началось – а было это ещё до рождения моих бабушек и дедушек – бесноватых убивали. Пулей, ножом, дубиной – без разницы. Труп бесноватого не вспыхивал, а вёл себя прилично, как все остальные мёртвые тела – разлагался себе потихонечку, смердел и никаких неприятностей никому не доставлял. Но вот беда – изгнанный бес, лишённый своего убежища, начинал искать новое тело. И находил. Как правило, подселяясь в тело убийцы.

Убийства одержимых прекратились очень быстро. Кому охота, спасая своё добро, отдать своё смертное тело и бессмертную душу дьяволу? Загубленная жизнь против вещей, даже самых дорогих? Неравноценный размен. К тому же, проще прогнать бесноватого подальше. Взять палку или кнут и прогнать, как шелудивую собаку. Бесноватые не прокажённые, боль они чувствуют точно так же, как и мы с вами.

Но как прогнать мать? Отца? Мужа или жену? Любимого сына или дочь? Для этого надо камень иметь вместо сердца!

Как ни странно, выход нашёлся. Кто совершил это открытие, точно неизвестно – многие страны претендовали на лавры первооткрывателя. Но скорее всего, как объяснял учитель Белкин, это случилось в разных местах практически одновременно. Ибо идеи, как известно, витают в воздухе. А открытие состояло в том, что бесовские эманации не проходят сквозь камень. Или проходят, но слабеют настолько, что никому вреда причинить не могут.

Во всех странах - в городах, в деревнях и посёлках покрупнее, стали строить беситории – каменные коробки без окон, со стенами метровой толщины, с тяжёлой каменной дверью. У нас в Красногорске тоже есть своя беситория – приземистое здание на окраине, пять на пять шагов, внутри маленькая печь, лежанка, стол, иконы. Там одержимые проводили остаток своей жизни и там же сгорали, когда приходил их срок.

Вы не подумайте, беситория – не тюрьма! Несчастных не лишают человеческого общества. Их навещают родные (на свой страх и риск), к ним приходят священники. Им даже дозволены прогулки – во дворе, обнесённым легким жердяным забором. Прогулки эти строго регламентированы, никто из людей не приближается к забору ближе, чем на десять метров, даже охранник. Разумеется, это возможно при условии, что одержимые не ударятся в бега. Впрочем, такое случалось крайне редко. Ну, сбежишь ты, и что дальше? Будешь бродить по дорогам, умирая от голода и холода? Страдая от разлуки с родными и близкими? Одинокий, неприкаянный. Никто не подаст тебе даже куска хлеба, никто не предложит ночлега. Потому что стоит тебе приблизиться к людям, обязательно произойдет то, что выдаст в тебе одержимого. Тебя опознают, тебя палками загонят в ближайшую беситорию, только уже запрут в одиночестве до самого твоего конца. А воду и еду будут спускать через дымоход.

В небогатых посёлках роль беситорий выполняют глубокие погреба. Суть та же, только комфорта меньше.

Но у одержимых есть выбор. Они могут, например, подписать согласие на сотрудничество с Квизорским Департаментом. Приедет квизор в особом экипаже, заберет несчастного и…

А вот что дальше там с ними происходит, никто точно не знает. Слухи разные ходят, конечно, но можно ли этим слухам верить? Понятно, что квизоры одержимых изучают, ставят опыты по изгнанию бесов… но чем они кончаются, эти опыты? Был ли спасён хоть один человек?

Учитель Белкин рассказывал, что да, были такие случаи, они даже в специальной литературе описаны. Еще рассказывал, что квизоры научились продлевать жизнь одержимых, нашли защиту от бесовских эманаций. Не знаю, не знаю. Если так, почему они всех и каждого не обеспечили этой защитой? Или она не для всех подходит?

Отец, когда выпьет, ругает квизоров самыми чёрными словами. Говорит, что они-то и есть самые главные бесы, самые матёрые, и только притворяются людьми. А сами давно готовятся захватить весь мир. И захватят, дайте только срок!

Я эти его речи слушать не могу, меня от них всё внутри переворачивается и сжимается от ужаса. Потому что если отец прав, то всё безнадёжно, мы все обречены. Батюшка Питирим упрекает отца в маловерии и грозит епитимьёй. Урядник Подкопаев обещает отцу срок за подрывную деятельность, если тот не одумается. А мама сердится и отсылает отца спать на сеновал.

И все они считают слова отца пьяным бредом.

Бред не бред, но квизоры – одни из немногих, которых не берет бесовская зараза. Во всяком случае, никто никогда не слышал о том, чтобы в квизора вселился бес. Еще бесы не трогают детей до десяти лет и оборотней.

Кстати, с оборотнями интересная история. Они появились, когда Небесная Сфера сменилась Квадратом Опоры. Появились разом, вдруг. Причём утверждали, что они были тут всегда, и что это мы, люди, взялись неизвестно откуда, со всеми своими городами, железными машинами и прочими благами цивилизации. Бред, конечно, полная ерунда, но они в это верят.

Учитель Белкин считает, что раньше оборотни жили в мире, очень похожем на наш – и березки там были, и травки-ромашки, и воробьи, и прочая флора с фауной. А потом оба мира слились в единое целое, да так хитро, что каждое племя – людей и оборотней – считает его своим.

Что ж, очень даже может быть. Во всяком случае, оборотни непревзойдённые знатоки во всём, что касается целебных свойств трав и минералов. Так утверждает матушка Вельма, и я ей верю. Да и как не верить? Матушка Вельма не какая-нибудь неграмотная знахарка-самоучка. Она настоящая ведьма, с образованием, у неё и диплом, и разрешение на работу от Конвента – всё, как полагается. Ходят слухи, что ей предлагали место в самой столице, но она выбрала наше захолустье, поближе к оборотням. Которые, как известно, больших городов избегают.

А в маленьких городишках, вроде нашего Красногорска – ничего, живут. На отшибе, отдельной общиной, но всё же. Это те, которые тутла, оседлые. А лимба, которые кочевые, людей презирают и в человеческие поселения носа не кажут. Бродят себе круглый год от моря до моря, воют на луну, копают норы…

Ну и пусть их. Тут со своими, оседлыми, не каждый раз столкуешься, нечего нам к кочевым лезть. Худой мир лучше доброй ссоры… хотя и ссоры бывали, да ещё какие. До войны один раз дошло. Лимба сражались отчаянно, только что их клыки против ружей? Замирились, куда им деваться?

Так вот, точно известно, что любой оборотень может убить бесноватого без всяких последствий для себя. Разорвать на клочки, сожрать, и ничего ему от этого не будет. Даже заворота кишок не случится. Батюшка Питирим придаёт большое значение этому факту, хотя и признался как-то, что объяснить его никак не может.

Наш мэр, господин Новицкий, считает, что оборотни могут помочь в борьбе с одержимостью. Например, патрулировать улицы и тем самым отпугивать бесов. С этой идеей он носится не первый год, даже подал доклад в Государственную Думу, только ответа так и не дождался. Он даже к оборотням ходил, уговаривал их поучаствовать в эксперименте, сулил вознаграждение от казны и прочие блага, взывал к совести «братьев по разуму», бил на жалость и сочувствие… Пустое. Оборотней словами не проймёшь. Отказались без объяснения причин, и всё тут.

Мэр был очень расстроен, сгоряча пригрозил даже лишить общину оборотней вида на жительство. Но дальше угроз дело не пошло, горожане мэра не поддержали. Известно ведь, что оборотни – прекрасные пастухи, умелые и заботливые. Под их присмотром скот благоденствовал. Бродили по лугам тучные овцы, обросшие густой тонкой шерстью; коровы давали изумительное по жирности молоко; свиньи били все рекорды по опоросу. Найми оборотня в пастухи и забудешь про болезни и хищников. И что, лишиться такого счастья ради сомнительной идеи? Которую даже Дума не поддержала? Нет уж, господин мэр, оставьте оборотней в покое. Пусть занимаются своим делом, а с бесами мы как-нибудь сами разберёмся. В крайнем случае, если совсем уже невмоготу станет, квизоров позовём. Они, в конце концов, жалование за это получают.

Вы только не подумайте, что мы, красногорцы, ставим материальные блага выше жизни. Ни в коем случае! Просто редко в моём родном Красногорске случаются одержимости, за всю историю посчитать, так пальцев одной руки вполне хватит. В реке людей тонет не в пример больше. Так что жизнь у нас благополучная и относительно безопасная.

Кто же знал, что беда придёт скоро и не к кому-нибудь, а ко мне?

-3-

Для меня всё началось со старой Буздачихи. Да, пожалуй, именно с неё, с её слов, брошенных от небольшого ума и большой злобы. А всё почему? А всё потому, что вывалилось дно корзинки, в которой Буздачиха тащила три десятка отборных яиц на продажу. Старая была корзинка, ветхая, на честном слове держалась, но тратить деньги на новую Буздачиха не хотела. Скупая она была до ужаса, свою вдовую невестку с внучкой в чёрном теле держала, на всём экономила. Ну вот и доэкономилась – шмякнулись яйца об землю, заблестели весёлыми жёлтыми солнышками в окружении белых облаков-скорлупок. Пара чудом уцелевших яиц откатилась мне под ноги.

Господи ты боже мой, что тут началось! Крик поднялся до небес, даже удивительно было, откуда столько сил взялось в этом тщедушном теле!

- Убили! – вопила Буздачиха, падая на колени возле разбитых яиц – Ограбили! Что же это делается? Люди, помогите!

Люди смеялись, показывали пальцами, и никто не спешил на помощь старухе – Буздачиху в городе не любили. Я тоже смеялся, и мои друзья, Колька с Егором, стоявшие рядом, смеялись тоже.

Потом, лежа бессонными ночами на неуютном ложе беситории, я часто вспоминал этот случай, первый в целом ряду, и упрекал себя. Ну что мне стоило пройти мимо вопящей Буздачихи? Или, ещё лучше, вовсе не выходить из дома в этот день? Глядишь, бес выбрал бы кого-нибудь другого.

Но нет! Я и из дома вышел, и на базар попёрся, и с Буздачихой встретился. А самое главное – поднял два уцелевших яйца, сам не знаю зачем. Что бы я с ними стал делать? Запустил бы в ближайшую стену? Отнёс бы домой – гордись, мама, сыном-добытчиком? Не нужны мне были эти яйца, совсем не нужны. Но я их поднял и стоял, как дурак, потешаясь над старухой.

А Буздачиха уставилась на меня и вся прямо затряслась от какой-то противоестественной радости.

- А-а-а! – ещё громче завопила она, тыча в мою сторону тонким корявым пальцем. – Бесяк! Люди добрые, чего вы ждете? Бейте его, бейте бесноватого! Гоните его прочь!

Платок у Буздачихи сбился, седые космы развевались вокруг головы, как змеи на голове Медузы Горгоны, морщинистое лицо кривили судороги, на губах выступили пузырьки слюны – ну, сумасшедшая, каждому видно! Самая настоящая городская сумасшедшая, спятившая от скупости. Кто станет обращать внимания на её крики?

Так думал я – и ошибся. Люди, крестясь, попятились от меня; кое-кто пустился наутёк. Матери подхватывали детей и спешили прочь, то и дело оглядываясь. И не прошло минуты, как я остался один напротив Буздачихи – растерянный и злой. Только приятели сопели за спиной.

- Рехнулась, бабка? – крикнул я, позабыв о вежливости. Просто не до вежливости мне было в этот момент – слишком тяжёлым и, главное, неожиданным было обвинение, прилюдно брошенное мне в лицо. – Сама ты бесовка! Дура!

- Бесяк! – не унималась Буздачиха. – Вяжите его! Зовите полицию!

Она кое-как поднялась с колен и теперь возбуждённо приплясывала в яичной луже, тряся воздетыми кулаками. В правой руке у неё были зажаты остатки многострадальной корзинки, и этой корзинкой она размахивала, как флагом, а сломанные прутья разлетались во все стороны.

Всё ещё держа яйца в руках, я растерянно огляделся. Я ждал, что кто-то за меня заступится, заткнёт старой дуре рот, но горожане, продолжая пятиться, смотрели на меня с подозрением. А вдруг правда? – читал я на их лицах. А вдруг и в самом деле одержимый? Лучше от такого держаться подальше.

Колька Комаров, с которым мы шесть лет просидели за одной партой, грубо выругался и ткнул кулаком меня в бок.

- Пошли отсюда, - заявил он и сплюнул под ноги Буздачихе. – Идиоты! Ты на рожи их посмотри! Полные штаны наложили, придурки.

Наклонившись, я аккуратно положил яйца на землю, и мы пошли.

- Эй, Комар! – крикнул кто-то нам вслед. – Не боишься? Бесяка не боишься? Гляди, как вспыхнет – мало не покажется!

- Это ещё разобраться надо, кто тут бесяк, - с презрением сказал Колька. Не оборачиваясь, он сделал неприличный жест.

- Буздачиху не знаете? – поддержал его Егор. – У неё же язык помелом, таким выгребные ямы вычищать.

- В самом деле, - подал голос хорошо одетый господин в пенсне и с тросточкой. – Пожилая женщина, стыдно такие глупости говорить. И слушать стыдно.

Он взмахнул тростью, словно ставя точку в этом вопросе, и принялся выбираться из толпы. Его прямая спина, обтянутая тонкой тканью дорогого костюма, выражала презрение ко всем сплетникам мира.

Буздачиха всё ещё продолжала вопить, призывая гнев Господень на мою голову, но её уже не слушали. Потеряв к маленькому происшествию интерес, люди разошлись по своим делам. А мы побежали в школу.

Близились выпускные экзамены, и учитель Белкин, справедливо сомневаясь в своих учениках, добровольно вызвался поднатаскать «некоторых болванов» перед испытаниями. В число болванов попал и я. И даже знаю, почему.

Вообще-то, учился я неплохо, начальную ступень вообще с отличием закончил. Средняя ступень мне потяжелее далась, но всё же на твёрдого «хорошиста» я вытягивал. Но Белкин считал, что я способен на большее и уговаривал меня продолжить учёбу в гимназии. Мол, он подготовит меня к вступительным экзаменам, похлопочет за меня перед педсоветом и вообще составит протекцию. А после гимназии мне, мол, прямая дорога в Святогорский университет.

Очень Белкин хотел, чтобы кто-то из его учеников высшее образование получил. Прям горел этой идеей, все уши мне прожужжал, живописуя моё прекрасное будущее. Да только не перед тем бисер метал.

Не собирался я корпеть над учебниками, чахнуть в аудиториях, дышать библиотечной пылью. Не привлекала меня высокая наука, не по сверчку был шесток. Меня ждала наша семейная лавка, где я работал уже без малого год. И которая впервые за всё время своего существования стала приносить какой-никакой доход. Благодаря мне, между прочим, это даже отец признавал! И были у меня по поводу этой лавки большие планы! Мечтал перестроить помещение, расшириться, найти хороших поставщиков… Разбогатеть мечтал, в конце концов!

Скажете, мелко? Не идёт ни в какое сравнение с блестящей научной карьерой? Может быть оно и так. Только вот торговлей я заниматься хотел, а наукой – нет. И никакие белкины не могли переубедить меня. И я уже не говорю про деньги! Кто будет оплачивать мою учёбу в гимназии и университете? Отец? Не смешите меня, он учёных умников на дух не переносит. У него позиция такая: читать-писать умеешь? Деньги сосчитать, проценты вычислить? Ну и хватит, ты достаточно образован. А всё, что сверх того - от лукавого.

Учитель Белкин отчего-то был не в духе сегодня. И с ходу загрузил нас ужасающими с виду громоздкими дробями. Он был жесток и беспощаден, он не прощал нам ни малейшей ошибки, он изощрённо ругался по-французски и измывался над нами, бедными школярами. Так что через три часа, когда мы, обессиленные, выползли из школы, голова моя гудела, как колокол в пасхальный день. Я был убеждён, что выпускные экзамены я провалю, что будущее моё незавидно и неприглядно, и лучшее, что я могу сделать, это пойти в ученики младшего ассенизатора. Если возьмут, конечно.

А про Буздачиху я и думать забыл.