NormoSPB

30 декабря 1994 года.

В казарме от роты осталось 26 человек. Сплошь - матёрые “залётчики” по мнению начальства и те, у кого дорога домой и обратно занимает столько времени, что от отпуска оставаётся одна-две ночёвки и смысла ехать нет никакого.

Учёба закончилась, наряды остались. Вечерние поверки и отбой превратились в формальности. Днём кадеты вяло ковыряют снег деревянными лопатами, вечерами слоняются в тапочках по взлётке.

Весь третий курс почему-то остался в своих казармах, поэтому после отбоя центральная дверь и пожарный выход на втором этаже намертво заклиниваются дужками от кроватей.

Ровно в 22.30 из окна вываливается связка простыней, по которой наружу выбирается гонец с пустым брезентовым рюкзаком “Турист” (помимо дужек казарма снаружи закрыта дежурным на амбарный замок). Через полчаса гонец возвращается с полным брезентовым рюкзаком “Турист”, в котором лежит трёхлитровая банка спирта, две хлебных буханки, банка квашеной капусты и два гигантских, феерически костлявых солёных леща.

До утра простыни спускаются ещё дважды: спустить двоих посыльных в сугроб с задней стороны здания и поднять наверх компанию из тех же двоих плюс четверо местных барышень, весёлых и не слишком обременённых репутацией. На треть опустошённая банка делает незначительным вопрос о том, что в обязательном порядке должно произойти утром.

Для загрузки на второй этаж первую барышню гонцы привязывают за голову. Барышня сомневается и требует иных вариантов эскалации. Её отвязывают и делают из скинутых дополнительных простыней большую петлю, в которую можно сесть и романтически смотреть на звёзды, пока громко матерящиеся шёпотом кадеты затаскивают тело наверх.

Часов в 6 казарма засыпает.

В сушилке, в самом её центре, в густой, вязкой вони, в щели между горизонтальными радиаторами и решётчатым полом, спит кадет Сизов, раскинувшись мальтийским крестом. По периметру помещения, на заботливо разложенных шинелях, спят утомлённые разговорами гостьи.

На тумбочке клюёт носом дневальный. Синий берет одет кокардой вбок.

С одной половины на другую, через взлётку катается дружный храп. Пустая банка заботливо спрятана в шторе за тумбочкой, на которой стоит магнитофон. Пахнет перегаром и утренними пиздюлями.

31 декабря 1994 года.

Дневальный хрипло сообщает “Рота, подъём”. Остатки роты начинают вяло шевелиться. Начальник курса тоскливо смотрит на торчащие из двери дужки и, обходя пенаты, старательно избегает сушилки. Из огромного своего опыта он точно знает, что именно он там увидит и, учитывая то, что он планирует сейчас сообщить кучке сонных кадетов, он делает им подарок: не замечает висящего в казарме алкогольного амбре и надолго уходит в свой кабинет, давая возможность выгрузить из помещения полусонных, растрёпанных дам. После завтрака рота строится в коротенькую шеренгу и внимает:

- Ночью случилось потепление, граждане будущие пилоты! Состав с мазутом, стоящий на разъезде в Берестянках засыпало съехавшим с крыши склада снегом. Поэтому все имеющийся люди сейчас одеваются, получают инструмент и грузятся в автобус, после чего следуют к разъезду и откапывают застрявшие цистерны. Обед получите на месте сухим пайком.

Потрёпаный ПАЗик, набитый сонными телами стоит на железнодорожном переезде. Из-за густого перегара, наполняющего обшарпанный салон, гармошка входной двери открыта. В салоне, в обнимку с лопатами, спят кадеты. Похмелье, безысходность, серое небо. Впереди уже видна цепочка грязно-серых, в мазутных пятнах, сугробов, каждый - размером с 24-тонную железнодорожную цистерну. За этой отвратительной цепочкой явно виднеется развод на плацу в мокрых ботинках, полусонная ночь в караулке и утренний снег, сгребаемый железными скребками в ровные параллелепипеды по периметру плаца.

Водитель ПАЗика тоскливо дымит беломором и слушает мужика с лопатой, стоящего около открытой двери:

- На охоту давеча пошёл. Зайца бабке хотел добыть. К новому году. И Михална, дура, с пустым ведром навстречу. Ну ты понимаешь, Коля, с ведром! Чуть не пристрелил её. Надо обратно было пойти уже, а меня чёрт в лет понёс. Пять часов проваландался. А потом вижу - бежит по опушке ушастый такой, нажранный. Обошёл его по ветру, заряжаю четвёрочку, а они отсырели, наверное, еть ими ту Михалну через ведро! Заряжаю, щёлк: хуем… Опять обошёл, щёлк: хуем… Снова обхожу, щёлк!..

- Хуем… - нестройно выдавливает несколько голосов из салона.

- Да, хуем. А вы откуда знаете? Так и не добыл зайца, понимаешь? Михална, дура, со своим ведром…

Водитель меланхолично докуривает, машет рукой несостоявшемуся охотнику и везёт кадетов к их мазутной неизбежности.

А мы сидим в салоне и нам, почему-то ...хорошо.

Когда-то давным-давно, в каком-то из дремучих годов конца бурных питерских 90-х, существовала небольшая коммерческая конторка, занимающаяся "автоматизированным обучением". Фактически - печатающая несколькими ризографами DUPLO в промышленных количествах профилированную методическую документацию. Так как конторка состояла при учебном заведении, директор любил закабалить в рабство нанять в штат одного - двух студентов. Им давали почётную должность "техник", 20 долларов в месяц и потенциальную морковку в виде должности "программист" с зарплатой в 40 долларов. Заниматься техникам приходилось вообще всем, от настройки компьютеров до заправки картриджей тонером и прокладки коаксиального кабеля в пыльных аудиториях.

И вот молодой техник, честно отрабатывая свою двадцатку, сталкивается с проблемой: У главбуха, крупной язвительной женщины лет 43-45, умирает компьютер. Целиком. Включая винт и 5,25 дисковод. На замену почившему, техник оперативно собирает из говна и палок, раскиданных по всей "технарской", новый АРМ. С одним нюансом: вместо 5,25 дисковода ставит 3,5. Закручивает корпус, ставит под главбуховский стол и накатывает WIN95, после чего браво рапортует об успешном решении всех проблем. Главбух в явном шоке смотрит на пикселизованные облака и выдавливает сквозь зубы:

- Где?!

- Шта где?

- Где волков командер?

Техник браво заявляет "айн момент", ставит с дискеты VC (топовая социалка 90-х) и зовет главбуха взад. Крупная женщина багровеет и опять меняется в лице:

- Где?

- Шта где?

- Где мой лотус?

Слегка помрачнев, техник говорит "щя" и рефлекторно идёт скитаться в спасительную "технарскую". Там, после некоторых сомнений, достаёт толстую, заляпанную тонером и залитую слезами ТЕТРАДЬ. Где-то в середине инкунабулы он находит строки, оставленные неведомым ему предшественником. В записях значится следующее: "Лотус" - это любимый новым главбухом (к описываемому моменту главбух уже совсем не выглядит новым, а смахивает скорее на матёрого боцмана) табличный редактор IBM Lotus 1-2-3, работающий исключительно под MS-DOS 6.2 и имеющий дистрибутив в единственном варианте, на 4-х лицензионных 5,25 дискетах, лежащих в отдельном боксе в шкафу, где-то между лицензионным MS Office 4.0 и лицензионным же WinNT 3.5. Техник воздаёт хвалу своим электрическим богам и после непродолжительных метаний галопом несётся на кафедру информатики, сохранившей в своём скудном парке дефицитный в связи с обстоятельствами 5.25 дисковод. И всё бы сложилось хорошо, но одна из 4-х дискет отказывается читаться. В принципе, основной дистрибутив целиком распаковывается с трёх читающихся дискет и, сделав вывод о незначительности содержимого 4-й дискеты, техник благодушно прощается с обитателями кафедры, возвращается в свои пенаты и уже под самый конец рабочего дня ставит злосчастный редактор на компьютер главбуха. К завершению процедуры, хозяйка компьютера неспешно выползает из директорского кабинета, где весь день прячется, переживая потерю рабочего места, смотрит на показываемый ей софт и сквозь зубы шипит:

- Шта эта такое, блиииаааттт??!!

- Л-л-л-лот-т-тус - заикаясь лепечет техник.

- Я вижу, чта лотус. Почему он русский, блиииаааттт??!!

- А какой он должен быть? - набравшись смелости выкрикивает техник.

- Польский. Я привыкла работать на польском - злобно выдавливает главбух и уползает обратно в укрытие.

История умалчивает кто именно поставил на сгоревший компьютер польскую локализацию табличного редактора IBM Lotus 1-2-3, но уже совсем поздним вечером, потерявший веру в людей техник, находит на одной из страниц ТЕТРАДИ список. Примерно следующего содержания:

“Zanotować” - сохранить;

“Użytkownik” - пользователь;

“Drukowanie” - печать…

Молодой техник видит этот список и впервые в жизни осознаёт собственную причастность к профессиональному цеху и понимает, что сегодня невольно сделал свой выбор и встал с той стороны невидимой черты, где толпятся его неведомые предшественники, беззвучно матерящиеся, все в пятнах ссыпаемого отработанного тонера... Заботливо складывающие ценные корпусные винты в спичечный коробок… Мастерящие узкую пластиковую воронку, которой так удобно заправлять картриджы, не разбирая их полностью… Припасшие в шкафу пару лишних терминаторов… Втыкающие сплиттер в телефонную линию и прокладывающие тайную “лапшу” в технарскую... Ставящие польскую локализацию табличного редактора в отместку вредному главбуху...

Навеяло постом о пропавшей собаке.

Жил я в своё время с родителями в небольшом енисейском посёлке Бор, или Подкаменная Тунгуска. У отца всегда были собаки. В основном - охотничьи лайки, 2-3 штуки. Существовала какая-то ротация. Собак отдавали, они гибли иногда на охоте, иногда их воровали. Но всегда у отца жила полудворняга Ёлка. Мелковатая  для полноценной лайки, с висящим хвостом, мышастого цвета шкурой и густо покрытой шрамами мордой, она была исключительной соболятницей. Натаскивала на соболя за один - два сезона здоровенных бестолковых кобелей, а тех, кто даже после Ёлки не начинал охотиться - пускали на унты. Все в посёлке знали о ней и поэтому воровали Ёлку чаще других собак. Уводили с улицы, когда собаки "бегали". Увозили на лодках, вертолётах и снегоходах. Сажали на привязь в соседнем Ворогово, запирали в вольер под Туруханском и даже один раз упёрли в какое-то полукочевое эвенкийское становище. Но каждый раз Ёлка приходила домой. Точнее - даже не домой, а туда, где был отец. У него был охотничий участок в нижнем течении Тунгуски и иногда Ёлка сама приходила туда. Возвращалась, как правило, потрёпанная, похудевшая и неделю просто лежала в будке и отсыпалась. Отец даже не пытался никогда её искать. Максимум, месяца 3 - и собака снова была рядом.

Детским умом я тогда осознал на всю жизнь, что собака сама дорогу к хозяину найдёт, где бы не оказалась. А если не найдёт - это так себе собака.

Как любая хорошая охотничья собака, Ёлка была крайне неприхотлива. Ела немного и за всё время серьёзно болела всего два раз (помню, как мама отпаивала её тёплым молоком и бульоном). Прожила Ёлка длинную по собачьим меркам жизнь - 17 лет. Не помню, чтобы она когда-нибудь сама просилась в дом (жили мы тогда уже на Таймыре и -50 на улице не было редкостью), но отец всё чаще сам приводил её и она тихо спала под дверью, не сходя ни на шаг с коврика. Очень отчётливо помню, как утром я старался первым проснуться, чтобы отрыть ей дверь на улицу, а она встречала меня, тыкаясь в колено головой с порванным правым ухом.

Умерла Ёлка на ноябрьской охоте, в тайге. Отец положил её на нарты и отвёз от зимовья километров на 10, к поваленной сосне, в корне которой Ёлка годом раньше нашла залёгшего на зиму медведя в 30 метрах от линии капканов. Подрубил заледенелый ствол и осыпал вывернутое корневище, похоронив собаку в опустевшей берлоге.

На память о Ёлке осталось несколько волчьих и собольих "с проседью" шкур. И, конечно, большая, во всю стену, медвежья.