Ангус Браун, Jacobin (2022)

Нацистский теоретик права Карл Шмитт выступал против либерализма в пользу авторитарной политики, основанной на выделении врагов государства. Его идеи несовместимы с демократией, равенством и социализмом.

В приличном обществе Карл Шмитт, ультрареакционный политический философ, юрист и нераскаявшийся нацист с 1933 года до своей смерти в 1985 году, долгое время воспринимался с презрением, которого он заслуживал. Хотя защитники Шмитта иногда изображают его нацизм как вызывающий сожаление, но в значительной степени оппортунистический и недолговечный эпизод в долгой и сложной карьере, его собственное отречение от нацизма всегда было оговорено.

К августу 1945 года, через три месяца после капитуляции Германии, Шмитт работал над составлением юридического заключения в защиту нацистских бизнесменов от обвинений в том, что они помогли подготовить свою нацию к агрессивной войне. Хотя он недвусмысленно осуждал геноцид, совершенный нацистами, - преступления «жестокости и зверства», превышающие «нормальную человеческую способность к восприятию», - он настаивал на том, что капиталисты, поддерживавшие этот режим, невиновны.

Под арестом у американских солдат Шмитт смягчил свое осуждение нацистского геноцида, заявив, что преступления Третьего рейха были не хуже, чем бомбардировки Нюрнберга союзниками. Из тюремной камеры он жаловался, что «еще ни разу не разговаривал с американцами, а только с немецкими евреями», и представлял свое заключение как космическое возмездие за решение Бога позволить убить «сотни тысяч» евреев. Освободившись из плена, Шмитт прожил остаток жизни в относительной безвестности, часто посещая консервативных интеллектуалов и юристов и получая пенсию от промышленников, благодарных за его лояльность.

В дальнейшем Шмитт пережил некоторый ренессанс в политическом спектре. Его приняли такие известные реакционеры, как Ричард Спенсер, Питер Тиль, Кертис Ярвин и Адриан Вермюле, а также левые, включая Шанталь Муффе, Антонио Негри и Джорджио Агамбена. Этот эклектичный клуб объединяет признание того, что, несмотря на реакционную политику Шмитта, в его критике либерализма есть идеи, которые стоит воспринимать всерьез.

Кем был Карл Шмитт?

Как юрист, правовед и политический теоретик, Шмитт был, пожалуй, самым известным интеллектуалом реакционных правых Веймарской республики. Он был автором почти пятидесяти книг и памфлетов на самые разные темы - от романтизма в политике до диктатуры и международного права, концепции, которая, по его мнению, затушевывала роль могущественных государств в определении условий мирового порядка. Будучи главным противником веймарской демократии, он изначально выступал против нацизма, но после 1932 года Шмитт поддержал приход к власти Адольфа Гитлера.

В послевоенное время Шмитт как человек оказался в безвестности, ему запретили преподавать из-за его отказа участвовать в процессе денацификации. В этот период он продолжал заниматься интеллектуальным отмыванием репутации нацизма. Он защищал свои собственные действия в период существования Рейха, поддерживал бывших нацистов и тайно воспитывал новое поколение немецких интеллектуалов правого толка.

Несмотря на свои ужасающие политические взгляды, Шмитт был бесспорно утонченным мыслителем. Его самым известным вкладом в политическую теорию стало «различие между другом и врагом», изложенное в его «Концепции политического» 1932 года. В ней он утверждал, что «специфическое политическое различие, к которому можно свести политические действия и мотивы, - это различие между другом и врагом».

Немецкий юрист был серьезным теоретиком демократического конституционализма, природы суверенитета и конфликтов между либерализмом и демократией. Во всех своих политических пристрастиях, будь то политический католицизм, консервативная революция веймарской эпохи, президентство Пауля фон Гинденбурга, нацизм или послевоенный режим Франко, Шмитт руководствовался отвращением к либерализму.

По мнению Шмитта, в своей основе либерализм характеризуется фундаментальными противоречиями между претензиями на политическую терпимость и необходимостью побеждать своих врагов. На протяжении своей истории это противоречие проявлялось двумя способами. Либо нелиберальные силы разрушали либерализм, потому что он был слишком поглощен бесконечными спорами о том, как реагировать на насилие против него, и поэтому не мог защитить себя от противников, либо, если либерализм был достаточно доминирующим, чтобы защитить себя от противников, он преследовал своих противников с догматическим рвением, заставляя их принять его универсальное и гуманизирующее мировоззрение или столкнуться с уничтожением. Два лица либерализма - бессильный плюрализм и авторитарный универсализм - были, по мнению Шмитта, внутренне противоречивы.

Хуже того, стремление либерализма вывести все больше и больше вопросов из сферы политического, подставляя их под рубрику прав или пряча за технократическими формами управления и «нейтралитета», было антидемократичным. Эти маскировки, утверждал Шмитт, скрывают новые отношения господства, спрятанные за правовой конструкцией либерализма.

Должны ли мы вернуться к Шмитту?

Враждебность Шмитта к лицемерию либерализма и проницательность в отношении его границ давно привлекают к его творчеству левых мыслителей. Притягательность творчества этого элегантного и харизматичного писателя неоспорима. Его анализ и концепции дают интеллектуальные инструменты, позволяющие бросить вызов господству либерального технократического образа мысли, который стремится деполитизировать некоторые из наиболее важных политических вопросов, делегируя их неподотчетным государственным агентствам, судам или центральным банкам, изолированным от народной власти. В эпоху, когда неумелое глобальное реагирование на экономические, экологические и медицинские кризисы дискредитировало идею о возможности существования справедливого международного порядка, привлекательность его работы очевидна.

Но насколько политика Шмитта, определяющими чертами которой являются антипатия к медиации и поддержка директивности, может быть согласована с политикой левых, признающих, что демократия и эмансипация - две стороны одной медали? Немногие из современников Шмитта продвинулись дальше в продвижении альтернативы, которая бы серьезно рассматривала его критику либерализма, чем Герман Хеллер, немецкий еврей, который бежал из своей страны в 1933 году, а затем умер в том же году в изгнании в Испании.

Как и у Шмитта, взгляд Германа Хеллера на политику в значительной степени сформировался под влиянием опыта Веймарской республики. Как и его коллега, Геллер осознавал необходимость создания целостного политического сообщества из раздробленных и поляризованных руин немецкого общества. В своем эссе 1928 года «Политическая демократия и социальная однородность» он утверждал, что целью политики всегда было поддержание «единства во множественности, которое со времен Макиавелли называется государством».

Шмитт, по мнению Хеллера, был совершенно прав в своем утверждении, что государство обязано в чрезвычайных обстоятельствах побеждать своих внешних и внутренних врагов, чтобы сохранить свое единство. «Государство упраздняет само себя, если запрещает применять смертоносную силу при любых обстоятельствах или не стреляет, когда его представители подвергаются обстрелу изнутри или извне».

Однако этот фундаментальный факт не означал, что политику можно свести к борьбе за господство между друзьями и врагами или что политическое единство основывается только на победе одной группы друзей над другой. Такая позиция была внутренне противоречивой, поскольку предполагала, что основание стабильного государства может быть достигнуто только за счет гегемонии одной группы над всеми остальными. Однако это означало бы ликвидацию плюрализма – а значит, и политики как таковой – в пользу (подразумевается, что этнической и расовой) политической гомогенности. Из этого следует, что

«установление и существование политического единства было бы чем-то совершенно неполитическим. Шмитт видит только свершившийся политический статус, но это не нечто статичное, напротив, это то, что ежедневно должно формироваться заново, ежедневный плебисцит».

В конечном счете, единственным различием между другом и врагом, способным противостоять тотализирующему стремлению шмиттовского государства к гомогенности, был бы международный конфликт между нациями. Там война, а не политика, могла бы поддерживать конфликт, от которого зависело государство.

Именно эта авторитарная враждебность к политике делает творчество Шмитта столь удобным для реакционных правых и лишает его возможности продуктивно обогатить проект социал-демократии. Центральное место в политике правых занимает стремление к созданию однородного и упорядоченного общества путем подавления расовых, этнических и сексуальных меньшинств, организованного вокруг правления сильного лидера.

Демонизируя врагов внутри страны и за рубежом, реакционная шмиттианская политика стремится к созданию единой нации, в которой аутентичная политика уступит место политике авторитарного захвата власти во имя демократии. Конечной целью шмиттианской защиты аутентичной, в отличие от технократической, политической борьбы, по иронии судьбы, является закрытие сферы политического конфликта через построение нового авторитарного порядка. По мнению Хеллера, идеи Шмитта не столько защищают политику, сколько более враждебны политической борьбе, чем легалистский либерализм, который он осуждает.

Цель такой политики – инициировать экзистенциальный конфликт между истинными гражданами и чуждым другим, который затем завершится очищением общества авторитарным режимом. В противоположность этому, Хеллер утверждал, что истинная демократия может быть основана только на признании противоречия между плюрализмом и демократическим единством. Политика не может быть ликвидирована посредством политической борьбы. Для Хеллера ключом к демократии было установление базового единства, обеспечивающего рамки, в которых, тем не менее, могли бы происходить споры, конфронтации и разногласия. Это позволило бы сохранить сферу политики, не растворяя государство в неустанной борьбе за власть.

В этом, по мнению Хеллера, заключалось обещание парламентской демократии, которую Шмитт называл просто политикой бесконечных дискуссий. Вместо этого, утверждал Хеллер,

Интеллектуальная история показывает, что в основе парламентаризма лежит вера не в публичную дискуссию как таковую, а в существование общей основы для дискуссии и, следовательно, в возможность честной игры для своего внутреннего политического оппонента, в отношения с которым, как он думает, можно исключить голую силу и прийти к соглашению».

Только через формирование того, что он называл «Мы-сознанием», или коллективного признания того, что общие ценности и взаимная приверженность общему благу являются основой политического сообщества, сторонники демократии могли поддерживать это чувство честной игры. Справедливое общество требует «определенной степени социальной однородности, без которой демократическое формирование единства невозможно». Это можно было обеспечить только в том случае, если люди идентифицировали себя с символами, институтами и представителями государства.

Отсутствие идентификации, по мнению Хеллера, как раз и было причиной кризиса межвоенной демократии, как и причиной кризиса современной демократии. Хотя рост фашизма и других форм авторитаризма можно временно остановить с помощью немедленных действий, только более широкое возрождение демократической культуры и социальной однородности, лежащей в ее основе, может навсегда положить конец этому кризису.

Это не пустой призыв к людям изменить свое поведение. Напротив, Хеллер утверждал, что демократия зиждется на фундаменте ассоциативных институтов, без которых политическая свобода не может процветать, и нельзя допустить, чтобы эти институты превратились в секционные интересы, пагубные для демократического единства. Только так защитники демократии могли решить «ужасный вопрос... поднимающий голову Медузы - вопрос о том, как можно утвердить сегодняшнюю демократию посреди этих огромных классовых и расовых конфликтов».

Однако Хеллер не выступал за то, чтобы просто возродить гражданский национализм для обеспечения связности либерального общества, как это делали в последние годы такие мыслители, как Фрэнсис Фукуяма и Яша Мунк. Скорее, он считал, что проект спасения общей основы демократического самоуправления обязательно носит экономический характер. Поэтому он выступал за превращение буржуазно-либерального государства в «социальное правовое государство» - правовое государство, но ориентированное на обеспечение социального равенства.

Перед выбором между правовым государством и диктатурой, как утверждал Хеллер в одноименном эссе, левые обязаны захватить форму буржуазного демократического государства и обратить его к эгалитарным целям, а не допустить, чтобы оно было поглощено фашистской диктатурой на службе у капитала. Как он писал в работе «Политическая демократия и социальная однородность», долг государства - обеспечить не только формальное равенство перед законом, но и минимум материального и политического равенства, без которого «самое радикальное формальное равенство становится самым радикальным неравенством, а формальная демократия - диктатурой правящего класса».

Как утверждает теоретик права Дэвид Дайзенхаус, Хеллера часто забывают, потому что его аргументы уходят корнями в политический опыт социал-демократической партии веймарской эпохи. В этом также заключается одно из главных достоинств его работы. Абстрактная политическая антропология дружбы и вражды, предложенная Шмиттом, предлагает шаблон, легко переносимый на различные политические ситуации. Общность этих утверждений может привести к тому, что левые примут их за полезное универсальное руководство по политике.

В конечном счете, идеи Шмитта - это всего лишь продуманное оправдание войны, диктатуры и угнетения. Вместо них мы должны обратиться к конкретным формулировкам политики социального равенства Германа Геллера, развивая наши идеи, как и он, через взаимодействие с реальной политикой и ее сложностями, чтобы спасти демократию от безжалостной логики различия между другом и врагом и превратить неумолимый антагонизм в прочный демократический плюрализм.

Мы в телеграме: Левый Угол