Но игла оказалась на привычном месте. Она легла в ладонь ободряющей тяжестью. Когда-то давно бабуля звала такие иглы цыганскими. Сейчас от тех времён не осталось почти ничего. Ни бабули, ни прогретого солнцем крыльца, на которое так здорово выходить спросонья босиком, ни душистых алых ягод на тонких зелёных веточках. Только игла. Подржавевшая, с облупившимся кончиком. Злата примерилась к указательному пальцу. Слабый свечной свет вычертил зарубцевавшиеся шрамы на исколотой подушечке. Злата задержала дыхание и всадила хищный стальной клюв в более-менее живой мизинец.
Привычная боль обожгла, отрезвила.
Злата надавила. Густая алая капля задрожала на кончике пальца, сорвалась, разбилась о растопленный воск. Злата склонила голову, завороженно разглядывая алые прожилки в тягучей прозрачной глубине.
Она выглянула в окно. Пустой брёл прямиком к крыльцу. Лунный свет, с трудом пробивающийся сквозь облачную дымку, очерчивал нечеловечески острые скулы, чёрные впадины глазниц, хищные крылья носа.
Злата поёжилась и выставила свечу на подоконник. Свет не позволит твари ступить на порог.
Свечной огонёк плясал на кончике фитиля. Капля крови растворялась в растопленном воске. Злату замутило. Она буквально чуяла, как охранный огонь выжирает изнутри её измученное тело. Но лучше так.
Лучше сдохнуть выпитой неведомой силой, чем быть разорванной на части бездушной пустой тварью. Злата слишком хорошо помнила раздавленные земляничные кусты, алые кляксы ягод на дорожке. Алые кляксы крови на стенах. Одинокую галошу у порога. Доски бабулиного крыльца, разбухшие от впитанной крови.
Злата качнулась, уткнулась лбом в шершавую занозчатую стену.
Хруст снега за дверью стал отчётливее. Сменился на скрип досок. Злата нахмурилась и с трудом отлипла от стены.
Пустой вошёл в круг свечного света.
— Нет-нет-нет, — забормотала она, отступая вглубь комнаты.
Пуповина, тянущаяся к свечному огоньку, всё ещё ощущалась, но Злата слышала страшные байки о восветлённых, вычерпавших свой дар до конца. Превратившихся в обычных людей. Слабых, никчёмных, беззащитных перед пустыми.
Дверная ручка клюнула вниз. Дверь распахнулась, стукнулась о стену.
Пустой застыл в проёме. Злата замерла, боясь вздохнуть. Пустой был страшен. Тонкая и ломкая кожа туго обтягивала череп, светлые, почти белые глаза невидяще шарили по сторонам. Иссохшиеся губы разомкнулись:
Злата вздрогнула. Пустые не говорят. Пустые на то и пустые, что человека внутри ни на горстку не осталось.
Только сейчас она разглядела на белом, почти бескровном лице куцую рыжую бородёнку. Ресницы и брови пришельца тоже оказались рыжими. Перед ней стоял человек. Истощенный, находящийся на грани смерти человек.
— Ты кто? — слова давались с трудом. Злата так давно не разговаривала с кем-то способным ответить, что почти потеряла этот навык. Пластмассовый заяц, лишившийся за годы скитаний одного уха, разучившийся стучать зажатыми в лапах тарелочками, умел слушать, но разговор пока что не поддерживал.
— Тоша, — прошелестел пришелец. Он аккуратно прикрыл дверь, огляделся и поморщился. В Златиной груди закипело раздражение. Гнездо, свитое в давным-давно заброшенной лесопилке, ей нравилось.
Злата натащила вещей с разорённой округи, сложила кривоватую дровяную печь из кирпича. Кирпич пришлось волочь мешками из ближайшей деревни, но оно того стоило. Злата успешно пережила в новом убежище две зимы.
Постепенно лесопилка обросла изнутри цветастыми паласами, пёстрыми шторками, кроватью из горы матрасов. И зайцем. Старым, искалеченным, спасённым из-под завалов разрушенного дома.
Когда-то у Златы был такой же. Выклянченный у мамы во время похода в цирк. Заяц щеголял розовой юбочкой и напоминал маленькой Злате о цветных шарах, запахе жжёного сахара и льющейся со всех сторон музыке. Пока не сгорел вместе с её домом во время зачистки города от пустых.
Новый заяц носил голубую юбочку и напоминал взрослой Злате лишь о руинах, из которых она его вынесла.
Но заяц умел слушать. Даже несмотря на одноухость.
— Эй, ты тут? — Тоша щёлкнул пальцами перед Златиным носом. — Если я что-нибудь не сожру, сдохну прям на этом месте.
Злата отмерла. Она буквально почуяла, как истончившаяся паутинка, связывающая её со свечным огарком, обрывается. Дышать стало легче. Голова прочистилась.
Ровный огонёк, двоящийся в оконном отражении, стал совершенно обычным. Не способным отогнать пустых, не жрущим нечто эфемерное, запертое внутри солнечного сплетения.
— Мне-то что? — проворчала Злата, окончательно стряхивая оцепенение. — Подыхай. Как ты вообще сюда забрёл?
Тоша насупился и поскрёб жиденькую растительность на подбородке.
Тоша вздрогнул. Глаза его стали огромными и испуганными. Злата поняла, что попала в точку. А ещё, глядя в светлую и чистую, как вода из горного озера, радужку, она поняла, что Тоша ещё совсем сопляк. Едва вышедший из подросткового возраста, с рытвинами от прыщей на впалых щеках. Она почувствовала себя бесконечно старой и циничной.
— Что за слова такие бабушкинские? — пискнул Тоша, шаря глазами по комнате. — Не понимаю, о чём ты.
Злата откинула крышку ларя, вытащила мятую жестяную банку без этикетки, поднесла к уху, тряхнула. Внутри не булькнуло.
— Мясо или каша, — сказала она, бросая банку в Тошину сторону. Тот заторможено растопырил пятерни, банка проскочила мимо пальцев и грюкнула о пол. Злата поморщилась: — Разиня. И не заливай, что не понимаешь, о чём я. Все ладони изрезаны.
Тоша насупился и натянул рукава свитера до самых кончиков пальцев. Банку он всё же поднял, повертел, ловя отсвет свечного огонька, нашёл на донце дату изготовления и поморщился:
— Свежая ещё до твоего рождения по магазинам ездить перестала, — пожала плечами Злата. — Не вздутая — значит, съедобно.
Она вытащила ещё одну банку, всадила нож в крышку. Сталь заскрипела о жесть. Злата отогнула крышку, заглянула внутрь и вздохнула. Ананасы она не любила и до Катастрофы.
Тоша выудил из-за голенища охотничий нож, особенно здоровенный в его хлипких руках, и бросил на Злату оценивающий взгляд. Она подняла брови. Сердце предательски ускорило ритм. Тоша с неожиданной ловкостью подбросил нож на ладони и вонзил в податливую жесть.
Расправившись со своей крышкой, он зачерпнул содержимое банки пальцем, аккуратно лизнул и скривился:
— Тощий как жердина, а жратву перебирает, — восхитилась Злата. — Ладно, давай махнёмся.
Тоша подошёл осторожно, словно дикий зверёк к протянутой ладони. Цапнул Златину банку, сунул взамен свою и радостно взвыл, разглядев содержимое.
— Они тоже тухлые, — усмехнулась Злата, глядя, как приблудный выуживает скользкие кружочки, суёт в рот, руками подпихивает неуместившееся.
— Сойдёт, — едва разборчиво буркнул Тоша, раздувая набитые щёки.
Ели молча и жадно. Злата нечасто доставала из закромов свои запасы цивильной еды. Силки и одинокий ржавый капкан всё ещё исправно приносили дичь, но, даже несмотря на это, ларь стремительно пустел.
Главной проблемой были источники света. Свечи и керосин для лампы исчезали с пугающей скоростью, но сидеть в темноте Злата не могла. Как только пропадал свет, появлялся ужас. Животный, неконтролируемый. Ей мерещились шорохи, скрипы, стук иссохших ступней по доскам крыльца, скрежет отросших когтей о стекло.
Злата понимала, что когда-нибудь убежище придётся покинуть. Но надеялась, что передышка продлится подольше.
Она выскоблила остатки гречки с бортов банки и облизала ложку.
Тоша запрокинул банку, с хлюпаньем втянул остатки сиропа и осоловело прищурился.
— Поел? — заботливо уточнила Злата. Тоша заторможено кивнул. Злата натянула на губы самую милую свою улыбку и кивнула на выход: — Тогда вали.
— Что? — Тоша широко распахнул глаза, обернулся на дверь и снова перевёл взгляд на хозяйку. — За что?
— Не стой из себя дурачка, — Злата вытащила из-за стола тяжеленное ружье, демонстративно взвесила на ладонях. — Думаешь, я не понимаю, что такому тощему недорослю в одиночку не выжить. Будь ты хоть трижды восветлённый. В лесу хватает напастей и помимо пустых.
— Ты же как-то выжила! — в глазах Тоши сверкнули злые слёзы. Он быстро отёр лицо рукавом потасканной куртки и заговорил глухо и тихо: — Я сбежал от охотников. Они несколько лет таскали меня за собой, чтобы отбиваться от пустых. Я почувствовал, что почти вычерпан. Ещё чуть-чуть, и моя кровь станет бесполезной. И сбежал.
— Ты думаешь, тебя не ведут? — Злата жёстко усмехнулась. — Я знаю эту схему. Охотники ищут нового восветлённого. Дают старому сбежать и идут по его следу. Ты — живец, Тошенька. Даже если сам того не знаешь.
Он затряс головой, зажал уши ладонями. Злата сжала зубы и сильнее стиснула пальцы вокруг ружейного цевья. Нельзя испытывать жалость. Она и без того много дала этому мальчишке. Глупому щенку, из-за которого придётся покидать обжитый и уютный дом.
— Я умру, — сказал Тоша бесцветным голосом. — Если не от рук пустых, то от волчьих зубов.
— Все мы когда-нибудь умрём, — пожала плечами Злата.
— Сука, — тихо выдохнул Тоша.
Скрипнула дверь, захрустел под подошвами снег. Злата отлипла от стены, повела взмокшими лопатками и потянулась к сумке. Ночь обещала быть длинной.
Сумерки опустились нежданно. Рухнули сверху, как полотенце на птичью клетку.
Злата тихо выругалась. Шарф, намотанный по самые глаза, от дыхания смерзся ледовой коркой. Злата остановилась, скинула сумку с плеча. Та грюкнула жестяным содержимым, ударившись о припорошенное снегом дорожное покрытие. Ноги, отвыкшие от долгих переходов, противно ныли.
Злата села на корточки, размотала шарф и глотнула колючего воздуха.
Лес трещал. Скрипели стволы, ходили ходуном ветки. Сгустившиеся тени подкрадывались к обочине как голодные лесные звери. Злата прищурилась, силясь разглядеть хоть какой-то дорожный указатель. Вызверившийся ветер гудел в кронах, обламывал сухие ветки. Эхо превращало каждый хруст в крадущиеся шаги по смерзшемуся насту. Тени по обе стороны дороги плясали странные ломаные танцы.
Непослушными от холода пальцами она подцепила молнию сумки, разворошила содержимое. Хруст подгонял. Вой ветра превратился в лающий кашель. Пальцы натыкались на жестяные бока банок. Злата в панике перевернула сумку. Банки посыпались на асфальт, покатились в разные стороны, но ей было плевать. Главное, что лампа — старая и надёжная, керосиновая — оказалась на месте.
Спичечный огонёк коснулся пропитанного фитилька. Кончик иглы привычно вгрызся в палец. Злата надавила на подушечку, щедро окропила фитиль алыми каплями. Плафон прикрыл трепещущий огонек. Дышать стало легче. Словно пятнышко света разогнало всех притаившихся по кустам чудовищ.
Что-то эфемерное, тянущееся от солнечного сплетения к пляшущему на фитиле огоньку, напряглось и зазвенело.
Шаги она услышала слишком поздно. Когда под тяжёлой подошвой пискнул сбежавший из вывернутой сумки заяц.
Злата вздрогнула и уставилась на расплющенные останки. Черная бусинка глаза, голубая юбочка, выпавшие из лап тарелочки. И огромный ботинок, методично втирающий в снег отломленное ухо.
Злата медленно подняла голову.
Знакомая огромная, не по размеру, куртка, тонкие изрезанные пальцы, острые крылья носа.
— Опять ты, — от облегчения голос сорвался на хрип. — Почто животину мучаешь?
Тоша не ответил. Его ботинок продолжал бездумно крошить пластик, голова безвольно опала на грудь. Злата подобралась, подтащила поближе лампу.
— Эй, ты в лесу уши отморозил? — собственный голос успокаивал. Злата быстро сгребла раскатившиеся банки в сумку, поднялась на ноги, отступила спиной вперёд, стараясь не выпускать Тошину фигуру из видимости.
Стронутая ботинком банка — почти целая, с сохранившейся этикеткой — покатилась к Тошиным ногам.
Он по-птичьи склонил голову набок, разглядывая нарисованные ананасовые колечки, и вдруг вскинул подбородок. Слишком резко и неестественно для живого человека. И без того бледное лицо окончательно выцвело, лишилось рыжей бородки и блёклых бровей. Превратилось в настоящий обтянутый кожей череп. Глаза — стылые и белые — оказались совершенно пустыми.
— Тоша? — Злата вытянула перед собой лампу, даже не надеясь на ответ. Тоши больше не было. Его глазами на Злату смотрело то, что приходит по ночам. То, от чего спасали только окроплённые кровью фонари. То, что пожрало старый мир и теперь старательно доедало остатки цивилизации. Тьма.
Пустой ощерил желтоватые зубы. Пламя плясало в его зрачках. Рука Златы мелко тряслась, и лампа в ней ходила ходуном. Она судорожно втянула воздух и закашлялась. Пуповинка, связывающая её с огоньком, напряглась до звона.
Хлопок, с которым она оборвалась, слышали оба. Тошин оскал стал шире. Он сделал осторожный шаг в круг света.
Пламя жизнерадостно плясало на пропитанном керосином фитиле, но оно больше не было спасительным.
Ветер толкнул в спину, зашептал на ухо что-то неразборчивое. Свист складывался в слова, слова в предложение. Едкое и злое.
— Все мы когда-нибудь умрём.
Злата завизжала. Лампа, выпавшая из ослабших пальцев, ударилась об асфальт и брызнула осколками.
Безухий заяц в голубой юбке смотрел единственным уцелевшим глазом в беспросветное небо.
