«К патриотам Сибири» — так начиналось анонимное воззвание, обнаруженное в Омске в конце мая 1865 года. Листовка призывала создать республику, независимую от России, и вступить в политический альянс с Соединенными Штатами Америки, которые могут оказать Сибири военную помощь, если Петербург отправит против нее карательную экспедицию.
В столице, действительно, опасались, что американцы могут «отжать» Сибирь у России.
«Но что будет, если народонаселение сблизится с англичанами и американцами, которые примут на себя легкий труд внушить народу, что ему за свое золото удобнее получать от них то, что поныне доставлялось из России, и что в случае нужды они поддержат эту сделку оружием…» — писал генерал-губернатор Западной Сибири князь Горчаков князю Чернышеву, председателю Госсовета, главе Сибирского комитета еще в 1850 году, за полтора десятка лет до злополучной листовки.
Правил еще Николай, не случились злополучная Крымская война, реформы Александра. Все это было еще впереди. А власти уже боялись сибирского сепаратизма.
За несколько лет до обнаружения прокламации американский бизнесмен Перри Коллинз подал на рассмотрение Александру II проект строительства железной дороги от Тихого океана до Байкала. Эту идею при дворе восприняли как первый шаг США к установлению контроля над азиатской частью империи. В результате Коллинзу не разрешили построить на американские деньги БАМ XIX века.
В прокламации «К патриотам Сибири» российские власти увидели прямое доказательство того, что «иностранные агенты» пытаются «развалить страну». По горячим следам было возбуждено политическое дело о сепаратизме. Жандармы, члены следственной комиссии и сенаторы в Петербурге три года тщательно изучали текст прокламации, в которой каждая строчка дышала крамолой:
«Как бы ни относилось правительство к Сибири, оно не сможет, по отдаленности, знать её нужды; его чиновники всегда будут людьми чуждыми народу; особая территория, производство, население, интересы — всё это требует самостоятельности Сибири, и она должна отделиться от России во имя блага своего народа, создав свое государство на началах народного самоуправления. Демократический состав общества особенно благоприятствует Сибири создать республику, состоящую из штатов, подобно Америке…»
«Устраивайте тайные типографии и литографии для свободного слова. Сбирайте деньги на революционные цели. Общество «Независимость Сибири» путем организации будет соединять вас и помогать вам… Идемте же! Не страшитесь ни пыток, ни казни, на святое дело освобождения, с криком да здравствует Независимость Сибири! Да здравствует свободный народ наш! Да здравствует наше славное будущее!!!»
Листовку совершенно случайно нашёл кадет Омского военного училища Усов, когда рылся в письменном столе старшего брата в поисках папирос. Содержание прокламации показалось кадету интересным, он принес её в корпус и начал читать товарищам.
«Надзиратель заметил и накрыл их; агитатор хотел спрятать бумагу в карман, но надзиратель заметил это и, думая отнять папиросы, отнял бумагу…» — вспоминал позднее историк Шашков, один из фигурантов дела «об отделении Сибири от России».
Содержание листовки привело в ужас дирекцию училища. Антиколониальный текст, написанный в духе герценовского «Колокола», бичевал русское самодержавие.
«Что сделало правительство для Сибири и для образования ее жителей, для развития ее несметных естественных богатств? Хуже, чем ничего! Вот уже три века оно только бьет и грабит, грабит и бьет Сибирь!.. В Сибири добыты десятки тысяч пудов драгоценных металлов, а где они? Жители северного Эльдорадо так же бедны теперь, как и до открытия золотоносных россыпей. Все сокровища попали в руки беспутных хозяев, не сумевших владеть ими, грабителей чиновников да спущены за границу развратным правительством!»
Листовка была немедленно передана в жандармское управление. И вскоре по всей стране начались аресты — от Иркутска до Петербурга. Следствие не знало, кто является автором прокламации, и существует ли в действительности тайное общество «Независимость Сибири». Поэтому жандармы действовали самым простым и очевидным для них методом — брать всех подозрительных.
Наибольшие подозрения в то время (как, впрочем, и всегда) у власти вызывали интеллигенты, особенно пишущие статьи и выступающие с публичными лекциями. Вот с них и начали.
В последних числах мая 1865 года в окрестностях Томска арестовали трех молодых людей: журналистов Григория Потанина и Николая Ядринцева в компании педагога Евгения Колосова. Улик против этих троих не было, но каждый запросто мог оказаться заговорщиком. Ядринцев незадолго до этого выступил с речью, в которой призывал открыть в Сибири университет, а любому жандарму известно, что студенты занимаются исключительно устройством беспорядков.
Колосов создал в Томске частную школу и проповедовал «передовые взгляды», что тоже не означало ничего хорошего. Григорий Потанин несколько лет назад был вхож в дом ссыльного анархиста Михаила Бакунина, который потом сбежал из Томска в Америку. Следствие делало вывод — ниточки этого дела тянутся заграницу, к политэмигрантам, призывающим русского мужика взяться за топор.
На самом деле, Бакунин когда-то помог молодому Потанину уехать в Петербург, чтобы реализовать мечту о высшем образовании.
«Посылаю и рекомендую вам сибирского Ломоносова, казака, отставного поручика Потанина (Григория Николаевича), оставившего службу для того, чтобы учиться, и горящего непобедимым желанием слушать лекции в Петербургском университете. Он — молодой человек дикий, наивный, иногда странный и еще очень юный, но одарен самостоятельным, хотя еще и неразвитым умом, любовью к правде, доходящей иногда до непристойного донкихотства…» — писал Бакунин своим столичным кузинам в 1858 году.
Этим их отношения и ограничились.
Проведя в столице три года университетским вольнослушателем, Григорий Потанин был арестован и на несколько месяцев заключен в Петропавловскую крепость, вместе с другими студентами, которые слишком близко к сердцу восприняли царский манифест об освобождении крестьян.
В начале 1865 года Потанин вернулся в Томск в поисках работы. Он встретился с томским губернатором Германом Лерхе, у которого в канцелярии лежали неразобранные кучи документов по крестьянским и инородческим делам, некоторые из них достигали более метра в толщину. Потанин приступил к работе с документами и параллельно писал статьи в «Томские губернские ведомости». К журналистике он привлек своих сибирских друзей, с которыми познакомился в Петербурге.
Местные обыватели смотрели на волосатых очкариков с ужасом, как на нигилистов. Одна домовладелица, мимо дома которой часто проходил Потанин, каждый раз заявляла горничной, указывая за окно: «Вот этот человек подожжет мой дом».
Бедная женщина сердцем чувствовала неладное, как будто знала, что в потанинском кружке обсуждают будущее Сибири. В то время (вспоминает Потанин) считалось крамольным употреблять в разговоре, а тем более в печати, выражения «наша Сибирь», «мы сибиряки», т. е., выделять себя из общего отечества. Нельзя было любить Сибирь отдельно, предписывалось любить всю Россию оптом.
Но молодые люди, собиравшиеся у Григория Николаевича, полагали, что маленькому человеку невозможно полюбить такой большой объект, как Российская империя. Тем более что это, на самом деле, абстракция, в реальности состоящая из областей. Отсюда и произошло название их теории — областничество. «Когда Бог пришел к мысли, что Сибирь в будущем должна отделиться, Он вызвал меня к существованию», — сообщал Потанин Щукину в одном из писем. За такую самонадеянность его и взяли в Томске вместе с единомышленниками.
Тем временем в степи был арестован молодой казачий офицер Григорий Усов, из-за которого началась вся история. Требуя выдать имена остальных «заговорщиков», атаман лично угрожал ему «расстрелянием», отчего Усов занервничал и стал сыпать фамилиями. Среди прочих он назвал имя историка-краеведа Серафима Шашкова, выступавшего в Красноярске, Омске и Томске с лекциями о присоединении Сибири к России.
Шашкова взяли в Красноярске и повезли в Омск. «Самостоятельное существование Сибири — несомненно» — эта фраза из лекции стала для следствия символом измены. Член следственной комиссии генерал Панов топал на Шашкова ногами и называл «Пугачёвым».
Затем историка поместили в одиночную камеру, где он, по собственному признанию, «почти сошел с ума»: «Я начал впадать по ночам в тяжёлый сон, меня душил кошмар… мысли приходили: не покончить ли с собой?» — вспоминал Шашков.
Такими методами следственная комиссия добивалась от подозреваемых «раскаяния». Шашкову вменяли в вину «русофобское» содержание его лекций. Следователь возмущался тем, что, изложив историю покорения Сибири, лектор рисовал постоянно «одни только мрачные картины страданий инородцев под русским владычеством». Подследственный на это отвечал, что его лекции были трижды пропущены цензурой, и что в Томске на его выступлении присутствовал сам губернатор Лерхе, никакого возмущения не выразивший.
К томскому губернатору у следственной комиссии были свои претензии из-за того, что Лерхе проявил крайнюю беспечность, допустив перевозку подозреваемых из Томска в Омск «без изоляции», за что получил выговор: «…упущения могут иметь весьма вредное влияние на ход дела, так как они дали возможность Потанину, Ядринцеву и Колосову… условиться, как отвечать на вопросы».
Опытный администратор Лерхе, чтобы отвести от себя начальственный гнев, совершил хитрый маневр. Все-таки это его полицмейстер Сержпинский арестовал опасных «карбонариев» Потанина и Ядринцева.
В награду за раскрытие дела «О злоумышленниках, возымевших намерение отделить Сибирь от России и основать в ней республику на манер Северо-Американских Штатов» Лерхе потребовал от Томской Думы признать его почетным гражданином города, что и было исполнено. Однако в Петербурге не оценили этой изящной административной интриги, и приказали Лерхе освободить губернаторское кресло.
Личность крайне вредная
Особым вниманием следственной комиссии пользовался Григорий Потанин. Ознакомившийся с его письмами московский жандармский штаб-офицер А. В. Воейков дал ему оценку: «...личность крайне вредная...».
Хотя до своего ареста Потанин не был знаком с текстом листовки, он героически взял всю вину на себя, назвался сочинителем прокламации и вождем всех (несуществующих) заговоров. Позже в мемуарах он так объяснял свою позицию на следствии.
«Я заявил, что я распространял сепаратистские идеи, что я убедил своих товарищей разделять мои мысли, что все причастные к этой идее были увлечены мной… Мой поступок имел дурную сторону. Своим признанием я набросил сепаратистский плащ на всю компанию моих друзей и дал окраску всему делу. Но представьте, что было бы, если бы я не сделал «откровенного признания». Кроме этого признания против меня других, более сильных улик не было: в письмах не было ни одного слова о распространении сепаратизма. В показаниях моих товарищей по делу никто меня не называл своим учителем, и могло бы окончиться так, что мои друзья Ядринцев, Шашков и другие потерпели бы больше меня, а между тем я считал себя коноводом…»
Потанин объяснял следователю, что воззвание «К патриотам Сибири» представляет собой памфлет, написанный с целью шокировать «сибирское общество» и пробудить местный патриотизм, подарив живущим здесь обывателям идею о великом будущем Сибири: «Казалось, что какую картину будущего благополучия области ни нарисуй, она не увлечет сибирского общества, не заставит его задуматься над судьбой своей области. Представление же о независимом сибирском государстве вызовет радикальный переворот в умах, сдвинет их с места и заставит их работать. Даже и самые прокламации, конечно, были написаны исключительно с целью произвести только сенсацию в сибирском обществе. Сепаратисты думали: пусть сибирское общество сразу отвергнет идею об отделении Сибири, но возникнет громкое дело, обратит внимание общества на идею, и оно задумается об униженном положении своей области, а это-то и главное», — говорил Потанин.
Следствие приняло во внимание «признательные показания» Григория Николаевича. Однако не удовлетворилось ими. Все-таки до появления Вышинского с его тезисом «признание — царица доказательств» было ещё далеко. Столичные чиновники, входившие в следственную комиссию, отказывались поверить, что провинциальные недоучки (Потанин, Ядринцев и Шашков были всего лишь вольнослушателями и «университетов не кончали») способны сформулировать концептуальную идею «Соединенных Штатов Сибири».
«Главные виновники получили направление в Петербурге…» — многозначительно постановила комиссия.
Кроме того, следствие искало в этом деле «польский след». Дескать, идею незалежности могли принести в Сибирь ссыльные поляки, участники Варшавского восстания 1863 года. Гордые мятежники не собирались сдаваться и опускать руки, даже оказавшись в местах не столь отдаленных.
Пока следователи в Омске бились над раскрытием воображаемого заговора сибирских интеллигентов, на берегах Байкала готовилось вооруженное восстание ссыльных, среди которых преобладали поляки. Заговорщики хотели создать на территории Сибири «республику Свободославию», которую должен был возглавить Николай Чернышевский (отбывавший срок в Якутии). Правда, в самый ответственный момент предводитель заговора, друг Чернышевского, Николай Серно-Соловьевич погиб в результате несчастного случая.
Но летом 1866 года на станции Култук все равно случилась заварушка. Партия польских ссыльных из 500 человек, отняв оружие у своих конвоиров, попыталась прорваться в Монголию. Несколько недель в окрестностях Байкала шли горячие перестрелки, утихшие только когда у восставших закончились патроны.
Так что столичные следователи, работавшие в Омске, были по-своему правы — мятеж мог полыхнуть в любом месте, поскольку Сибирь была полна неблагонадежных элементов. Но кто их туда экспортировал? Вот в чем вопрос.
Всего по делу об отделении Сибири от России арестованию подверглось около 60 человек. На Омской гауптвахте подследственные вели себя по-разному. Благородно, как Потанин, или трудолюбиво, как Ядринцев, написавший за решеткой большую статью «Женщина в Сибири в XVII и XVIII веке».
Кто-то тихо сходил с ума, как Серафим Шашков, а кто-то подличал, как Николай Щукин, иркутский журналист, у которого обнаружили второй экземпляр прокламации «К патриотам Сибири». Щукин активно сотрудничал со следствием, без зазрения совести сочиняя доносы на своих друзей и собутыльников из Иркутска.
Томский исследователь Николай Серебренников в своей книге «Дело об отделении Сибири от России» приводит анекдотический эпизод: по оговору Щукина на гауптвахту привезли практически голого человека, иркутского литератора Ушарова, хронического алкоголика. Во время одного из запоев он «допился до чертиков и был помещен в больницу… во время болезни у него украли последнее белье, платье, сапоги, фуражку, — остались только одни очки, и он ходил во всем казенном. Приехала полиция, с брандмайором Пашинниковым во главе, но тотчас же явилось затруднение: в чем везти Ушарова? В казенном белье и халате нельзя, не дает смотритель, своего ничего нет, а нагишом как-то неловко. Сделали складчину: смотритель дал старый больничный колпак; брандмайор — свой прожженный на пожарах форменный плащ, а какой-то больной — валенки (стояли июньские жары). В таком виде «заговорщика» провезли до Омска 2000 верст, и Ушаров потом рассказывал, с каким недоумением дорогою все смотрели на него в колпаке, полицейском плаще, доходившем до колен, в старых валенках, в очках, но без штанов и рубахи!»
Тут важно отметить интересный факт. Переловив почти всех фриков и умников Западной и Восточной Сибири, следственная комиссия так и не выяснила имя подлинного автора прокламации. Хотя он тоже попадался в руки следователей среди других подозреваемых.
Его звали Степан Попов — это был эксцентричный иркутский купец либеральных взглядов, который одно время финансировал независимую газету «Амур». Человек яркий, Степанов у себя на квартире вместо православного красного угла с иконами устроил буддийский алтарь…
На рубеже 1862—1863 гг. он жил в Петербурге, где близко сошелся с поэтом-искровцем Василием Курочкиным и почти распавшимся сибирским студенческим землячеством. «Увлекшись тогдашним движением мысли, купец составил, может быть, самую циничную прокламацию в свете», — пишет об этом человеке Николай Серебренников.
Имя Степанова сохранилось в истории только благодаря «Делу об отделении Сибири…», в котором он сыграл роль провокатора — сначала сочинил прокламацию, а когда запахло жареным, стал писать доносы на Потанина и его друзей. Свою жизнь бывший купец закончил в забвении, под псевдонимом Коренной Сибиряк пописывая колонки для иркутских «Епархиальных ведомостей».
Потанин и Ядринцев, напротив, вошли в историю с парадного входа, как авторы идеи независимости Сибири. Особенно Григорий Потанин, который для следующих поколений сибирских интеллигентов стал непререкаемым авторитетом, вроде Льва Толстого.
Может быть, дело ещё в том, что Григорий Николаевич никогда и ни на кого не обижался — ни на людей, ни на власть, ни на обстоятельства. Всегда готов был взять на себя ответственность. Отдать ближнему последние деньги, а если их не было — объявить сбор помощи по подписке.
Сам при этом до старости жил бедно, думая в первую очередь о благе других и в последнюю — о собственной обуви. Обладал духовностью уровня Махатмы Ганди и за 85 лет, проведенных на этом свете, не приобрел ни одного врага. Даже омский палач в 1868 году исполнял над ним ритуал гражданской казни со смущенным видом.
Приговор
После трехлетнего разбирательства Московский сенат приговорил «заговорщиков»: Потанина, Ядринцева, Щукина, Шайтанова, Шашкова, Ф. Усова, Ушарова, Г. Усова и Золотина к каторжной работе в рудниках — первых четырех на 15 лет, пятого на 12 лет, шестого, седьмого, восьмого и девятого — на 10—6 лет, остальных к непродолжительному аресту. Такая суровость по отношению к людям, не совершившим вообще никаких действий против существующего режима, возмутила даже представителей этого режима.
Благодаря ходатайству Государственного совета наказание было смягчено: Потанина отправили в каторгу на 5 лет; Ядринцева, Щукина, Шашкова, Ф. Усова, Шайтанова и Ушарова лишили всех прав и сослали «навсегда» в Олонецкую и Архангельскую губернии. Таким образом, наказанием за стремление к автономии и развитию родного края стала высылка на «край земли» в европейскую глушь.
«Что мы не попали на каторгу — была случайность. Государственный совет мог и не ходатайствовать…» — вспоминал Шашков. А Николай Ядринцев иронизировал: «впервые в истории России государственных преступников не ссылают в Сибирь, а высылают за ее пределы».
«Вечная ссылка» оказалась не очень долгой. Ядринцев получил помилование в 1873 году вместе с остальными «злоумышленниками», за исключением самого «опасного» из них, Григория Потанина, который был амнистирован годом позже по ходатайству Императорского географического общества.
В следующие два десятилетия Потанин организовал несколько экспедиций в Туркестан, Китай и Монголию, стал одним из основоположников российского монголоведения. Ядринцев занимался археологией Центральной Азии и совершил великое географическое открытие, откопав Каракорум, столицу империи Чингисхана. А еще написал и опубликовал в 1882 году классический труд по сибиреведению с примечательным названием «Сибирь как колония».
«Когда мы говорили о природе и естественных условиях… Везде слышалось восхищение к новизне, к девственности края… Когда же обращались к жизни его населения и особенно к его гражданственности, то являлось самое горькое разочарование… Что касается способов разработки естественных богатств Сибири, то мы не только не обогатились здесь, не только не положили основания прочной промышленности, а напротив, умалили и истощили производительность края. Причиной этого являлись те способы эксплуатации, которые мы прилагали к нему: вся промышленная деятельность в Сибири была сосредоточена… на расхищении естественных богатств и запасов природы, на истреблении лесов».
Но все это было в будущем. А «Дело об отделении Сибири от России» — осталось образцовым примером полицейского идиотизма, когда власть, испугавшись политических фантазий небольшого кружка интеллектуалов, сделала их идеи достоянием общественности. С тех пор идея Сибири — как чего-то большего, чем место ссылки и сырьевая окраина Российской империи — передается из поколения в поколение, и продолжает пугать имперское начальство.
Памятник на могиле Григория Потанина
