Отец Офонасий не последовал за ушедшим в дом Алексеем Акинфиевичем, а, вспомнив о чем-то, пошёл обратно к людской избе. Он вошёл сначала в мужскую половину, огляделся. Увидел спящего в обнимку с рыжей кошкой Федора. Улыбнулся. Ещё раз оглядел все, подумал о чем-то и вышел. Войдя в женскую часть, никого здесь не застал. Всех давно распределили по работам. Улыбнулся, увидев новенький сплетенный лапоть на лавке. Отец Офонасий подошёл, взял лапоть в руки, повертел, нюхнул, помял в руках. Помял и полушубок, брошенный под лавку. Толстый, теплый. Огляделся и опять улыбнулся. У окошка лежала вышивка, сделанная Глашей. На ней всадник отправлялся в путь-дрогу. С ним рядом стояла девушка, то ли провожающая его, то ли собравшаяся с ним. Она вскинула руки, из которых вылетали птицы.
После людской священник отправился к хлеву, оглядел навозную кучу у тына и пошёл к бане. По пути, у котла, в котором варили или запаривали какую-то еду свиньям, он поднял с земли большую щепку и зажег её от огня под котлом. С этой горящей щепой он и вошёл в темную баню. Вставив горящую лучину в трещину в бревне стены, отец Офонасий принялся внимательно осматривать лавки предбанника. В самом деле, на одной из них он увидел крупинки соли и крошки ржаного хлеба. Отец Офонасий не удержался, наслюнявил палец и насобирал на него немного соли и хлебных крошек, и, положив все себе на язык, посмаковал. А ведь съеден хлеб. Евдокией или банником? Священник последнее не отвергал и перекрестил банное пространство.
В бане было тихо и спокойно. Знакомые запахи бани (дыма, копоти, каменки, дерева, березовых веников) напомнили отцу Офонасию о доме. Он замечтался, вспоминая родных. Как там Нестор? Справляется? Как остальные? Эх, скорей бы уж домой. Мысли о доме так расслабили отца Офонасия, что он продолжал сидеть в бане ещё некоторое время даже после того, как прогорела лучина. В темноте ему пришла вдруг в голову мысль, а что вот если после смерти окажешься по делам своим не в раю и не в аду, а вот в такой бане. И будешь сидеть в ней вечно. Как оно покажется, пребывать в таком месте? С одной стороны тишина и покой...
В это время дверь бани отворилась, как бы приглашая выйти на свободу, а в баню стала входить баба, челядинка, с деревянным ведром в руке. Отец Офонасий невольно вздохнул и стал подниматься с лавки. Баба ахнула, качнулась назад, выронила ведро и кинулась вон, истошно крича. Кричала вот что: "Ах! Батюшки! Банник! Банник! Черт такой! Ой, спасите!" Крик бабы сразу вызвал переполох во дворе. Люди стали сбегаться, кто схватил вилы, кто топор, кто требовал огня. И сначала вздрогнули, увидев темную согбенную фигуру, выходящую через низкий ход бани, потом оторопели, узнав отца Офонасия, облитого снизу водой из брошенного ведра, а следом начали хвататься за бока и животы, впадая в веселье. Перепуганную бабу остановили, вернули силой и более или менее привели в чувство, предъявив ей мокрого отца Офонасия. "Куда же ты кинулась, Антонида, - втолковывал ей здешний остряк, - батюшка тебя на исповедь поджидал".Шутку подхватили новым смехом и остротами, но здесь отец Офонасий сурово окоротил шутников и погрозил им. Развлеченный народ стал неохотно расходиться. Многие досадовали, что вместо обыкновенного попа не оказалось настоящего банника.
Сам отец Офонасий наконец-то отправился в дом, прошёл в свою светёлку и лет на постель. Вошедший позже в светёлку Алексей Акинфиевич нашёл священника спящим. Причём Алексей
Акинфиевич смог прочитать на лице батюшки-сыщика такую мысль, обращённую к себе самому: " Ты сделал все, что смог и что нужно. Теперь тебе надо отдохнуть и набраться сил". Поэтому помещик не стал будить отца Офонасия и тихо вышел из светёлки.
Ночь выдалась прохладная. Кривой месяц сегодня неохотно, скупо освещал двор угомонившейся усадьбы и все пространство за пределами усадьбы вплоть до тёмного леса. Федор прошёл для порядка вдоль тына и, полагаясь на сторожевых псов, скрылся в конюшне, где он любил проводить ночное время на ворохе сена среди лошадей, иногда даже беседуя с ними о жизни вообще и о справедливости в ней в особенности.
Во дворе же появился ещё человек, двигающийся медленно, остерегающийся выходить из тени, отбрасываемой строениями. Он двигался от людской к хлеву. Несмотря на осторожность, все же его движения, очертания выдавали в нем девицу. Крадучись, она повернула за угол хлева и стала взбираться на навозную кучу. За её спиной висела туго набитая котомка. Девушка, поскальзываясь на навозе, одолела подъём и, ухватившись руками за кол тына, подтянула себя к ограде. Напоследок она оглянулась, обвела взглядом двор усадьбы, прощаясь, вдруг приложила руки к лицу, словно собиралась заплакать, но сдержалась. Затем перекрестилась, навалилась грудью на тын и осторожно, с одного боку, перевалила тело за ограду, держась за неё руками. Когда её тело полностью вытянулось по другую сторону тына, она отпустила руки, и неловко плюхнулась на землю. Поднявшись, она пошла сначала слегка хромая на одну ногу, но быстро её походка выровнялась. Пройдя около сотни шагов, девица остановилась и стало чутко вслушиваться в темноту. Вскоре она тихо позвала: "Влас. Власушка. Ты здесь?" Совсем недалеко от нее, прямо с земли, из травы поднялся человек и подошёл к ней. "Здесь я. Ну что, никто не видел тебя?" - "Кажись, никто. А что им, дрыхнут себе". - "Пущай дрыхнут. А нам в путь. Помоги, Господи". Они оба перекрестились. "Как нога?" - спросила девушка. " - "Ничего, уже ничего". - "Хватай их, ребята", - раздался зычный голос Алексея Акинфиевича, и на парочку накинулись из темноты несколько человек. Девушку скрутили сразу, а мужик оказался ловок и сбил с ног первого нападавшего, увернулся от второго. Но когда ему пришлось сцепиться с третьим, а это был Харитон, Пров ударом сабли по голове плашмя оглушил молодчика, тут же упавшего без сознания. Его связали и поволокли к усадьбе. Девушка билась в руках холопов, плакала и рвалась к своему другу, думая, что его убили. К ней вплотную подошёл помещик и заглянул в лицо: "Ага, Любка. Правильно распознал тебя отец Офонасий. Как он только это делает?"
Пленников доставили в усадьбу и решили сначала допросить, для чего привели в поварню. В поварне оглушенного молодчика, Власа, начинающего приходить в себя, бросили на пол. Любу усадили было на лавку, но она сползла с неё к своему напарнику и, сдержанно плача, отирала с его лица кровь и гладила его волосы. Вскоре Влас поднялся и хмуро огляделся.
"Очухался?" - спросил Алексей Акинфиевич. - "Ну, говори, что ты за гусь и как в наши края залетел?" Влас пока молчал и щурился на свет огня. Люба прижалась к Власу, крепко ухватившись за его руку. "Зря молчишь. Мы ведь умеем языки развязывать, - пригрозил Алексей Акинфиевич. - Ну, кто таков?" - "Повинись, Власушка", - робко молвила Люба. Влас поморщился и начал говорить: "Влас я. Дергачевский". - "Вона! Не близко. Беглый? Беглый, спрашиваю?" Помедлив, Влас сознался: "Беглый". - "Чего побежал?" - "Бедность заела. Да неволя". - "У Поганкина леса ты мужика убил?" - "Я". - "За что?" - "Перстень принял от Любы, да решил зажилить. Потерял, дескать. А нам как без него? Дорога дальняя. Жадность его одолела, видно. Повздорили. До драки дошло. Ну и..." - "Понятно. А ты, Любка, как с ним снюхалась против хозяина своего? Или знала его когда?" - "Нет, не знала прежде. Через дядю Захара познакомились". - "Какого ещё дядю Захара?" - "Ну, того... который убиенный. Он мне сродственник был. Дальний". - "Тоже беглец?" - "Да. Только я против тебя, хозяин, ничего не замышляла". - "Конечно. Только перстень украла". - "Я уговорил её перстень взять", - взял на себя вину Влас. "Понятно. Ты уговорил, она украла. Поправились... Куда навострились-то бежать?" Влас опять помялся, однако ответил: "На Дон. К казакам. Там, говорят, воля". Он замолчал, Люба всхлипнула. "Воля. Будет вам теперь воля. Ну, Любку-то я приструню. А ты возвращением к помещику не отделаешься. За убийство отвечать придётся".
Алексей Акинфиевич строго посмотрел на обоих, а потом вспомнил свой вопрос: "Так как с Любкой познакомились?" Влас вздохнул: "Сговорились с Захаром бежать. Побежали. Ногу я подвернул. Будь оно неладно. Тут недалече от вас. Не мог идти, совсем. Вот Захар и предложил в ваших местах отсидеться. Дескать, есть у него родня в помещичьей усадьбе. Поможет". - "Дале". - "Первый раз она сама харчи принесла... Так и познакомились". - "Познакомились да слюбились? Ишь, как у вас. Что ж, Любка, так его любишь, что и родича своего ему простила?" - "Дядя Захар сам виноват", - тихо ответила Люба. "Понятно, - многозначительно произнёс Алексей Акинфиевич. – А харчи, что я нашел, почему не взяли?» - «Не смог Захар. Собака его почуяла. Не подпустила». «Понятно. Вот что, голуби. Одну ночь позволю вам вместе побыть". Алексей Акинфиевич повернулся к холопам: "Запереть их в амбаре. Пусть до утра там посидят". - "Ясно", - ответил Харитон. "Да накажите Федору присматривать ладом, а не кобылам зубы заговаривать".
Холопы увели Власа и Любу запирать в амбаре. Тут Алексей Акинфиевич вспомнил об отце Офонасии. Куда запропастился? Любку выслеживал, в засаде со всеми сидел. А теперь где? Алексею Акинфиевичу не терпелось узнать, как отец Офонасий, не совершая, на взгляд помещика, ничего особенного, сумел распознать в Любке и похитительницу перстня, и сообщницу беглых крестьян. На отца Офонасия Алексей Акинфиевич наткнулся на крыльце помещичьего дома. Тот сидел на ступеньках, опершись спиной о стену. "Отчего, отец Офонасий, спать не идешь? - спросил Алексей Акинфиевич. - Поздно, а дело сделано. Можно и на покой". - "А ты погляди, Алексей Акинфиевич, как небо вызвездило. Божья красота". - "Из-за этого не спишь?" - подивился Алексей Акинфиевич. "Не только. Мне ведь любопытно, что ты вызнал от беглецов. Да и тебе, соображаю, хочется меня послушать. А?" Помещик усмехнулся. "Догадлив ты, батюшка. То и сыскное дело у тебя спорится. А отчего сам на допрос не пошёл, коль любопытно?" Священник помолчал, потом ответил так: "На Любу не хотел смотреть. Жалкая она сейчас, чаю, неудачей прибитая. Она ведь девка хорошая, весёлая". - "Сама виновата", - вроде даже с обидой сказал Алексей Акинфиевич. - "Не сомневаюсь. Сама. И все равно жалко мне её. Как ты с ней поступить хочешь, Алексей Акинфиевич? Прошу тебя, не очень строго". - "Да и не собираюсь строго. С чего взял? - опять обиделся Алексей Акинфиевич. - Посидит взаперти несколько деньков, чтоб одумалась... Только вот, думаю, сохнуть начнёт по своему Власу. Такие весёлые, если любовь у них, сильно сохнут. Может совсем иссушить себя". - "Что верно, то верно, - согласился отец Офонасий. - Как ей помочь?" - "А как тут поможешь?" - "То-то и оно".
Алексей Акинфиевич о чем-то подумал, посмотрел на священника и сказал следующее: "А где бы нам, отец Офонасий, посидеть да поговорить ладком, чтоб никто не мешал?" - "Я знаю где", - сразу отозвался отец Офонасий. "Ну?" - "В бане. Там хорошо, спокойно. Как на том свете". - "Даже так, - засмеялся Алексей Акинфиевич. - Тогда вот как сделаем. Возьмём огня да медовухи. Да засядем. Правда, баня - хорошее место. Поговорим. Обо всем, о чем захотим. О чем душа пожелает. Согласен, отец Офонасий?" - "Лепо говоришь, Алексей Акинфиевич. Согласен".
Так они и сделали. Алексей Акинфиевич набрал в большую кружку да ковш медовухи. Не расплескав, по ночи донес до бани. Там его уже поджидал отец Офонасий с горстью щепы на лучины. Кресалом высекли огонь, зажгли лучину и вставили её в растрескавшееся бревно стены. Затем каждый, удобно усевшись, сделал по нескольку добрых глотков из кружки. Крякнув от удовольствия, Алексей Акинфиевич начал свой рассказ и поведал отцу Офонасию о том, что узнал из допроса Власа и Любы. После этого пришла очередь отца Офонасия. "Ты пей, отец Офонасий, пей". - "Пью я, Алексей Акинфиевич, пью".
"Как я распознал Любу? Да, в общем, просто. Приглядывался, прислушивался, принюхивался. Видел ты, Алексей Акинфиевич, мои корявые рисунки на бересте". Быстро захмелевший помещик запротестовал: "Ну что ты, хорошие рисунки. Мне..." - "Не про то сейчас. Всех сначала подозревал. И даже дочерей твоих, хоть и велел ты порвать бересту". - "Прости, отче. Погорячился. Но дочери все-таки невиновны оказались". - "Не про то сейчас. Стал я перебирать людишек. Похаживаю, присматриваюсь к ним да принюхиваюсь. Ерофея шибко подозревал. Хитроват он по нутру, хитроват. Но запахов, чтоб на него подумать, не было. Пров с Харитонов в доме были да в мою сторону все исподтишка посматривали. Вот и впал в подозрение о них. А ещё показалось мне, что поранить меня намеревались. Помнишь ту стычку?" - "Помню. Горячи вы оба с Харитоном". - "Да. Долго их подозревал. Зашёл в людскую к девкам. А там Любаша полушубок чинит. В мае-то? Ладно, готовь сани летом. Но как только я невзначай притронулся к полушубку, Люба аж взбеленилась. Хохотушка-то наша. Эге, думаю, что-то неладно здесь. Хотя она ловко объяснилась, рассказав про домогания Ерофея. Я её уже сильно подозревать начал". - "Так что с полушубком?" - "Чинить полушубок в мае странно. Наводит на мысль о подготовке к побегу. А ещё я его прощупал вчера. Денежки там в полу зашиты. Не велики, думаю. Может, алтын наберется". - "Не было ни гроша, да вдруг алтын" - вставился Алексей Акинфиевич. "Потому и перстень решили украсть". "Эх! Обидно". - "Глашу я тоже подозревал. Возле неё холстина лежала, похожая на ту, в которой ты харчи в сене нашёл".
Тут отец Офонасий запустил руку в рукав своей рясы и вынул ту самую холстину и сунул её под нос помещику. "Сейчас уже не так шибко пахнет, а тогда прямо духом мясным. Чуешь?" Помещик невольно понюхал холстину, но кроме запаха самого холста и пота, наверное, отца Офонасия, ничего не учуял. "Пахнет. Мясцом да салом пахнет, - сказал отец Офонасий, видя сомнения Алексея Акинфиевича. - Сейчас, конечно, слабовато. От того холста кусок. Ну, думаю, Любаша подстроила". На что Алексей Акинфиевич произнёс лишь: "Да. Гм. Хм".
"Но Любаша ещё показала себя. Давай принуждать меня лапти сплести. Сначала я подумал, что она передо мной свой гнев загладить хочет. А потом смекнул, а не сообщнику ли, одной ноги со мной, лапти на ноги придутся? Мне зачем лапти? У меня сапоги".
Отец Офонасий, поддернув рясу, выставил напоказ свои потертые сапоги и покрутил ногой, показывая обувь с разных сторон. «Так я стал соображать, когда лапти мертвяка увидел. Лапти у него совсем потрепанные были то же убил. Нож взял, а ножны оставил. Значит, и ему лапти могут пригодиться. Причем, этот второй тоже должен быть пришлым. Ну зачем кому-то из усадьбы идти целую версту для расправы? Хотя, конечно, всяко могло быть". - "Подумали на шайку тогда". - "Да, помню. Но я и второго все-таки в уме держал. Вот тогда мы с тобою, Алексей Акинфиевич, и договорились слух о Никодима распустить, что приедет да все выведает. - "До того ли ему. Он как раз ту шайку гоняет". - "Однако, дело он своё сделал. Спугнули мы и Любу, и Власа. Вот они и побежали". - " И по заячьему следу доходят до медведя". - "Но Марию я тоже с подозрения не снимал, как сообщницу. Сухари из её поварни уходили. А с ножом как она управляется. Ого!" - "Мыслишь, не виновата?" - "Мыслю, если и помогала Любе, то Люба её как-то обманула. Как и Глашу. Глаша о чем-то догадывалась". - "Но Любка хитра, зараза". - "Хитра. Она даже перед побегом один лапоть на виду оставила, а второй, якобы, ещё не готов. Это она к тому, что если я её подозреваю, а хожу и все выглядываю, подумал бы, что она ещё не готова к побегу. Простовато, конечно, но могло сработать". - "Ишь ты, простовато. Да мне вовек так не исхитриться. Разве при отцах наших до таких пакостей доходило?" - "Ну, если хорошо вспомнить, то, думаю, доходило, Алексей Акинфиевич". И они вдруг пустились в воспоминания об отцах.
Про отцов можно долго говорить. В таком разговоре тебе и томящие невозвратностью воспоминания детства, и отзвуки ушедших событий, и невзгоды, и радости, и сами отцы, родные, желанные, даже если что-то не доделали в своё время, лишний раз не приласкали, не перекинулись незначительным словом. Но ведь были какие-то слова и поступки, оставшиеся в памяти навсегда. Вот и вспоминали. И все это время прихлебывали и прихлебывали медовуху. Уже опорожнили кружку и половину ковша. А воспоминания текли и текли...
Вскоре разговор перекинулся на всякую небывальщину. Вспомнили несколько историй, помянули и леших, и домовых, и оборотней, и чёрт знает что. Отцу Офонасию взбрело в голову спросить: "А что, Алексей Акинфиевич, немцы чудной народ? Ты же их много повидал в походах. У них много небывальщины?" - "Как сказать, - всерьёз задумался Алексей Акинфиевич. - С первого взгляда вроде бы такие же, как мы. Лопочут, конечно, не по-нашему, одеваются чудно. Но такие же. А приглядишься подольше, нет, другие. А что это такое другое в них, сразу и не расскажешь". - "Ну, тогда и не надо". - "А небывальщину я от них вот какую слышал. Был будто бы у них один лях, священник, вот как ты почти, отец Офонасий, который сквозь трубу со стеклами в небо все смотрел. По имени… Кореникус что ли… или Перенцникус. Не помню. И что, ты думаешь, он высмотрел?" - "Что? Неужто ангелов?" - "Не ангелов. Стал он, якобы, божиться, что не солнце вокруг земли кружится, а, дескать, все наоборот, земля вокруг солнца. И оно-то в середине мира. Во как!"
Отец Офонасий засмеялся. "Что же он, Перец твой, глаза потерял в той трубе? Разве так не видно, что вокруг чего кружится? К какой трубе он прикладывался, что такое увидел? Я понял, они пить не умеют. Мы вот этот ковш допьем, и то, я мыслю, не спутаем, что в какую сторону кружится. А?" - "Да мы еще..."
В это время возле бани раздались шум и крики переполоха. Стало ясно, что люди суетятся в каком-то беспокойстве. "Однако, что-то стряслось", - сказал отец Офонасий. "Придётся выходить, - решил Алексей Акинфиевич. - Эх, а как хорошо сидели". Они стали подниматься, но это оказалось не так легко. Медовуха коварна. Она не столько мутит рассудок, как обезноживает пьющего, делая ноги тяжелыми и непослушным. Все же с трудом, помогая друг другу, отец Офонасий и Алексей Акинфиевич поднялись, толкнули дверь бани и вывалились наружу. Прошли несколько шагов, и к ним метнулся радостный Федор:"Вот вы где! А мы обыскались. Пропали - и все тут!" Федор обернулся к помещичьему дому и закричал: "Эй! Православные! Здесь они! Оба тута!"
Со всех сторон стал сбегаться народ и с нескрываемой радостью приветствовать как помещика, так и священника. Недоумевали оба, и Алексей Акинфиевич, и отец Офонасий. "Вы чего? С печи пали? Ну, посидели в бане. Ну, понимаешь, нашлись. С чего переполох-то такой?" Вперёд выступил Ерофей: "Не серчай, хозяин. Мы уж испугались, что те злодеи порешили вас, али с собой как-то уволокли". - "Какие злодеи?" - не понял хозяин. "Ну, Любка с Власом. Они ведь убегли, хозяин". - "Как убегли?!" - Алексей Акинфиевич даже пошатнулся на ногах, но его поддержал священник. "Так, убегли. Глашка отперла их. Они и убегли". - "Глаша?" - "Ну да. Сама же и повинилась. Я её пока на их место посадил. До твоего приговора. А как кинулись, ни тебя, ни отца Офонасия. Мы уж испугались, не зная, что и подумать. А у вас все хорошо, - Ерофей облизал губы. - Что делать-то? С Глашкой? За теми погоню отправлять?"
Алексей Акинфиевич задумался, посмотрел на отца Офонасия. Они долго смотрели друг другу в глаза, не отрываясь. Алексей Акинфиевич улыбнулся чему-то, решительно махнул рукой. "Не надо погони. Шут с ними. Глашу выпустить. На её место Федора посадить. Чтоб справлялся службу, а не лошадям голову морочил. Остальным по прежним работам, день начался. Все". Не глядя ни на кого, помещик пошёл к дому. Остановился, повернулся и обернулся к отцу Офонасию: "Пойдём, батюшка, нето закусим чем-нибудь".
При полном молчании челяди помещик и священник пошли в дом. Они не хотели никого будить, было рано ещё, но отчего-то поднялась жена Алексея Акинфиевича Марфа и стала хлопотать о завтраке. Появилась Мария с закусками. Ерофей пришел за какими-то распоряжениями хозяина и отвлёк его на время от стола. Мария, воспользовавшись случаем, подошла к отцу Офонасию и начала с ним какую-то беседу. Алексей Акинфиевич все толковал с Ерофеем, Мария, светло улыбаясь, задавала свои вопросы священнику, тот тихо отвечал. Наконец, Марфе что-то не понравилось.
"Мария, не хватит ли балясы точить? Пирог не нарезан, мясо не подано. Я все буду делать?" Мария живо встрепенулась и засуетилась. "Прости, хозяюшка, бегу. Больно сладко с батюшкой побеседовать. Мы-то здесь, а он нас покинет вскорости". - " Поворачивайся, - сказала Марфа, впрочем, не строго. - Успеешь и прислужить и поговорить". Мария неприметно вздохнула и принялась за труды.
Завтракали довольно долго. Толковали и о беглецах, и о севе, и о видах на урожай, про недалёкий уже Петров пост.
После завтрака отец Офонасий отслужил во дворе усадьбы общий молебен. Затем снарядили отца Офонасия домой. Отправлялся отец Офонасий с подарками от Алексея Акинфиевича на телеге, но с незавидным попутчиком. На этой же телеге отправляли в уезд мертвое тело Захара, плотно завернутое в рогожи.
Ехали не спеша, телегу мягко покачивало на ухабах. Возница Иван оказался неразговорчив, что совершенно устраивало отца Офонасия. Он думал о предстоящей встрече с семьёй. Мысль у него сбилась лишь один раз. Солнце на несколько мгновений появилось из-за туч, бросив луч прямо в лицо священника. Отец Офонасий зажмурился, открыл глаза и увидел тусклый солнечный диск за серой тучей. Он вспомнил священника из ляхов, Перца. "Все же очевидно. Вот мы, вот солнце. Солнце перемещается, я вижу, в ту сторону. Очевидно же... Если б один лях настаивал, то понятно, хоть и не понятно. Но и другие ему вторят. Совсем непонятно. Знают что-то, чего мы не знаем? Что-то здесь не так. Надо подумать".
Телегу тряхнуло, отец Офонасий бросил взгляд на дорогу и увидел окраину села Любачево. У отца Офонасия сладко заныло сердце, и он забыл про чудаковатого ляха и про движение планет. Иван, возница, доставил отца Офонасия к самому двору его дома. Глядя вслед уезжающей телеге, отец Офонасий ещё раз подумал о покойнике: "Пока жив - так жив, а как помер, так и не стало. Эх, бренность жизни".
Из дома высыпали дети и побежали к отцу. "Ну, а мы пока живы. Господь с нами".
Всем спасибо, думаю немного позже буду публиковать еще
