Вот, смотри. Смотри, как строка струится, словно струйка серебра по тёмному бархату, как она изгибается, не ломаясь, как слова, эти круглые, гладкие, прохладные на ощупь самоцветы, перекатываются из ладони в ладонь, звеня друг о друга тихим, хрустальным, почти неслышным звоном. Ты ведь за этим и пришел, не так ли? Не за сутью, не за солью, не за пошлой моралью, втиснутой в финальную точку, а за самим этим переливом, за игрой света на гранях, за тем, как одна гласная тянется к другой, обнимая её, словно давняя подруга, и как согласные, твёрдые и чёткие, выстраивают для них прозрачные, звенящие дворцы.

Здесь не ищут кладов, здесь любуются картой.

А помнишь, как тягучее, точно патока, полуденное марево плывёт над раскалённым асфальтом, и воздух дрожит, и плавится, и плывут в нём лениво пылинки (эти крохотные, золотые танцоры в солнечном луче, что падает на персидский узор ковра), и сама тишина кажется чем-то плотным, осязаемым, сотканным из жужжания пчелы за окном и далёкого, еле слышного, перестука колёс? Вот и эти фразы — они не для того, чтобы нести весть, о нет; они для того, чтобы быть. Просто быть этим самым маревом, этим жужжанием, этим светом, в котором нет ничего, кроме самого света. Это чистая форма, мелодия, проступающая сквозь туман значения.

И волна идёт, и набегает, и катится, и рассыпается на мириады солёных, сверкающих брызг, и снова отступает, унося с собой песок и гладкие камушки, и этот ритм — вечный, убаюкивающий, гипнотический — он и есть единственный сюжет. Смысл ускользает, остаётся музыка; музыка умолкает, остается след. След на мокром песке твоего внутреннего слуха.