Лига Трезвости

Её голос доносился из угла комнаты - лёгкий и девичий, с какими-то странными интонациями, будто она рассказывала сказку. Маргарита сидела не за общим столом (места не хватило), а возле маленького столика с чайником и папками от хозяев помещения, где проводились собрания АА.

С первого взгляда, типичная молодая мама. Лет тридцать, не больше. Лёгкое ситцевое платье, аккуратные золотые цепочки на запястье и шее. Такие обычно носят женщины, у которых всё в порядке: любящий муж, хороший дом, стабильность.

-- Вы же видите, я нормальная, - начала она, и это прозвучало как оправдание.

Потом полилось страшное.

После первых родов ночи стали бесконечными. Ребёнок орал. Грудь болела. Мысли путались. Бокал вина превратился в бутылку. Потом в две.

-- Муж прятал вино... - её голос внезапно стал твёрдым. -- А я била посуду, кричала. Однажды даже целый сервиз просто в пол.

Ночью она выбежала на улицу босиком. Муж нёсся следом с первенцем на руках. Свекровь приезжала на разборки, потом уехала в слезах. Мама умоляла лечь в больницу.

-- А я орала, что все враги! — её смешок прозвучал жутко в тишине комнаты.

Где-то через год или полтора вторая полоска на тесте. И чудовищное, нечеловеческое: она пила, зная о беременности. Прятала бутылки в за стиралкой, которые приносили неравнодушные подружки.

-- До четырёх месяцев... — она посмотрела в окно. - Врачи говорили что может будет инвалид.

Поворотный момент она описывала смутно: то ли муж пригрозил забрать ребенка, то ли сама увидела что-то в зеркале.

Сейчас с младшим гуляет её мать на площадке пока она на собрании. И мы узнали что сегодня круглая дата. Год её трезвости.

Когда она закончила, мы молча подняли наши бумажные стаканы с чаем — за её «круглую дату». В воздухе повисло что-то странное: вот эта хрупкая женщина в ситцевом платье только что рассказала историю, от которой мурашки по коже. А выглядела она так, будто пришла на чаепитие в садик к ребёнку.

Как и все истории на этих собраниях, эта -- вымышлена. Но сегодня, глядя на её дрожащие руки, я впервые испугался, что правда бывает страшнее вымысла.

Они сидели напротив меня. Двое кентов, мужики под сорок, старательно сохраняющих молодежный вид. Почти одинаковые футболки с какими-то фестивальными логотипами, но на одном - поношенные шорты и панама, на другом - аккуратные джинсы и выбритая голова. Солнцезащитные очки у первого и простые очки для зрения у второго завершали картину лёгких хулиганов.

Когда настала их очередь говорить, они переглянулись с какой-то странной синхронностью.

-- Мы, в общем, наркоманы, - сказал тот, что в панаме.

-- Да, - кивнул лысый. -- Хотя выглядим не очень-то пострадавшими, да?

Их истории текли легко, будто они рассказывали анекдот, а не признавались в чем-то страшном. Клубы. Вечеринки. Первые таблетки, которые казались безобидными. Потом уже и уколы, о которых они говорили так же просто, как о смене работы.

Я слушал и не понимал.

С алкоголем всё ясно: видно же, когда человек пьёт. Дрожащие руки, опухшее лицо, этот особый вонючий запах пота. А эти двое... Они выглядели нормально. Ну, почти. Чуть уставшие глаза, может быть. Пара лишних морщин. Но в целом нормальные ребята, чуть старше меня.

И это пугало больше всего.

Я не знаю, как устроена их зависимость. Не понимаю, насколько глубоко это сидит в них. Мой алкоголизм хоть как-то осязаем. А их демоны просто невидимые.

Собрание закончилось и они ушли, как будто, в свой мир, о котором я ничего не знаю.

Надеюсь, у них всё хорошо.

Как и все истории на этих собраниях, эта - вымышлена. Но в каждой такой выдумке есть крупица чьей-то правды.

За столом напротив сидела женщина, чей возраст было невозможно угадать с первого взгляда. Подтянутая фигура, немного худощавая, ближе к тридцатилетней. Руки -- с тонкими жилками и парой возрастных пятен, выдающие лет сорок. Но лицо... Лицо казалось старше всего остального. Глубокие морщины у рта и лбу, следы давно заживших синяков под глазами, которые казались неестественно большими на исхудавшем лице.

Её маленькая сумочка лежала на стуле, из неё торчал батон. А на выбритой половине головы красовалась татуировка - то ли абстракция, то ли цветы. Когда она заговорила, в голосе смешались хрип от сигарет и странная, почти детская интонация.

-- Я алкоголик и наркоман, -- начала она привычной фразой. - Со стажем. И бывшая зечка. -- Эти слова вылетели автоматически, будто визитная карточка.

Её рассказ был похож на сотни других: первое пиво в четырнадцать, первые наркотики в шестнадцать. У нее мать одна и вечно на работе. Отец - мифологическое существо, о котором знала только фамилию. Но в её истории были особые места.

-- В двадцать три меня впервые по-настоящему посадили, - говорила она, и в глазах мелькало что-то дикое. - В тридцать второй раз. Между сроками запои, наркота, пару передозировок...

Странно было слышать, как её речь переключается между тюремным жаргоном и фразами из книг по психологии. То вдруг выдавала что-то вроде "травма привязанности", то сыпала на блатном жаргоне.

Но самое удивительное это её трезвость. Пять с половиной лет. Дольше, чем любой её роман. Дольше, чем она провела на свободе между сроками.

- Эта группа моя семья, — сказала она в конце, и впервые за вечер её голос дрогнул.
- Здесь я не "бывшая зек", а просто человек.

Когда собрание закончилось, она взяла со стола горсть конфет - те самые, что всегда лежат рядом с чаем и кофе на встречах АА. Развернула одну, положила в рот и вдруг улыбнулась неожиданно молодой улыбкой.

В этот момент стало ясно: ей не больше тридцати пяти. Просто жизнь оставила на её лице слишком много следов.

Как и все истории на этих собраниях, эта -- вымышлена. Но в каждой такой выдумке есть крупица чьей-то правды.

Николай Николаевич вышел на пенсию по всем правилам — с почетом, отличтем и искренними словами благодарности от командования. Двадцать пять лет безупречной службы. Купил дом в садоводстве под Ростовом — крепкий, с просторной верандой. Жена обустраивала уют внутри, он же взялся за участок: баня, мангал, молодые яблони.

На службе позволял себе выпить только по особым случаям - День Победы, проводы сослуживцев, на 23 февраля. Никогда не был запойным, но уж если пил - то основательно, с размахом, как умеют только русские офицеры.

На гражданке поводов стало больше. Соседи-отставники - полковник в запасе Петрович, майор Семёныч -- то и дело заглядывали на огонёк. Сначала по праздникам, потом просто так. Жена ворчала, но Николай Николаевич отмахивался: "Да ладно тебе, мы же культурно!"

Первый инфаркт случился через три года после выхода на пенсию.

Острая боль посреди ночи. Скорая. Больница.

-- Ничего страшного, -- говорил он жене, когда та принесла в палату домашний бульон. -- Это возрастное.

Но врачи были категоричны: строгая диета, куча таблеток, полный отказ от алкоголя. Первые месяцы Николай Николаевич честно старался. Потом стал выпивать украдкой -- "ну совсем чуть-чуть, для сосудов -- кровь разогнать". Соседи-отставники то и дело подначивали: "Да кто в нашем возрасте без болячек? Главное -- знать меру".

Год пролетел незаметно.

Второй инфаркт настиг его в бане, после рюмки коньяка "для расширения сосудов". На этот раз всё было серьезнее -- две недели реанимации, потом долгие месяцы восстановления.

И вот однажды утром, глядя в зеркало на свое осунувшееся лицо, Николай Николаевич вдруг ясно осознал: так больше продолжаться не может. В глазах, которые еще недавно были мутными от недосыпа и похмелья, появился странный блеск. Это был не страх. Это было ясное, четкое желание жить.

Сейчас его баня топится редко. Большинство соседей-собутыльников уже почили. Николаевич категорически не хотел такой судьбы.

Это не история о чудесном исцелении. Это рассказ о том, как человек, пусть и поздно, но все же нашел в себе силы посмотреть правде в глаза.

Как и все истории на этих встречах, эта -- вымышлена. Но в каждой такой выдумке есть крупица чьей-то правды. Может быть, даже вашей.