Ночь в Подольске была не просто темной — она была живой. Она дышала сыростью, цеплялась за кожу, проникала в легкие, как яд. Улицы, пропитанные дождем, отражали тусклый свет фонарей, и каждый шаг отдавался эхом, словно город предупреждал: поверни назад. Но я не умел отступать.
Я ехал к заброшенной церкви на окраине города, сжимая руль так, будто он мог удержать меня от пропасти. Елена. Ее голос по телефону, дрожащий, но живой, все еще звенел в ушах: «Роман, нам нужно встретиться. В церкви. Я все объясню». Я знал, что это ловушка. Знал, что ее имя на могиле, пепел, пахнущий синтетикой, браслет в рыхлой земле и фото в подпольной лаборатории — все это кричало: она лжет.
Но я ехал. Потому что ее глаза, ее улыбка, ее тепло все еще держали меня, как кандалы. Я хотел правды. Даже если она раздавит меня, как бетонная плита.
Церковь стояла на холме, окруженная голыми деревьями, чьи ветви торчали, как обугленные пальцы. Ее силуэт в темноте был зловещим: покосившийся крест на крыше, словно пьяный, цеплялся за небо, а разбитые окна зияли, как раны. Трава вокруг была высокой, мокрой, цеплялась за ботинки, будто хотела остановить.
Я припарковался в тени, выключив фары, и ночь навалилась на меня, как саван. Моя рука легла на пистолет, который дал Слава, — холодный металл был единственным, что казалось реальным. Я вышел из машины, и тишина ударила, как выстрел. Ни ветра, ни шороха, ни лая бродячих собак, которые обычно рыскали в этих местах. Только церковь, чья темная громада смотрела на меня, как судья.
Я вспомнил тень — женщину в длинном плаще, чей шепот преследовал меня на кладбище: «Она там. Найди ее». Она указала на эту церковь, и теперь я был здесь. Но тень исчезла, как и Елена, оставившая записку: «Прости, я хотела защитить тебя». Я сжал кулаки, чувствуя, как ее запах — мята, смешанная с чем-то цветочным, как увядшие розы, — все еще цепляется ко мне, как призрак.
Елена. Кто ты? Жертва, загнанная в угол? Лгунья, играющая со мной? Или что-то, чего я еще не понял? Мой разум, привыкший раскладывать факты по полочкам, кричал: не доверяй. Но сердце, чертово сердце, билось в ритме ее имени.
Дверь церкви скрипнула, как старый гроб, когда я толкнул ее. Внутри было холодно, воздух пах сыростью, плесенью и чем-то еще — едва уловимым, химическим, как тот пепел на кладбище. Мой фонарик выхватывал из темноты обрывки прошлого: потрескавшиеся иконы на стенах, где лики святых смотрели пустыми глазами, облупившуюся штукатурку, свисающую, как кожа с костей, деревянные скамьи, покрытые пылью и паутиной.
Алтарь впереди был голым, только треснувший деревянный крест висел над ним, покачиваясь, словно насмехаясь над моим присутствием. Я шагал медленно, ботинки хрустели по битому стеклу и щебню, и каждый звук отдавался эхом, как в пещере. Тьма была густой, почти осязаемой, и я чувствовал, как она давит на плечи, как могильная плита.
— Елена, — позвал я, и мой голос, хриплый, как у человека, потерявшего все, утонул в пустоте. — Ты здесь?
Тишина. Потом шорох. Тихий, но отчетливый, как шаги за алтарем. Я направил фонарик туда, и луч света выхватил ее. Елена. Ее силуэт был размытым в полумраке, как отражение в мутной воде, но я узнал бы ее везде. Ее волосы, обычно распущенные, струящиеся по плечам, как темный шелк, были собраны в тугой пучок, как на том проклятом фото в лаборатории.
На ней была темная куртка, слишком большая для ее хрупкой фигуры, рукава свисали, скрывая ладони. Ее лицо было бледным, почти призрачным, но глаза — карие, глубокие, с той самой печалью, которая цепляла меня с первой встречи, — горели, как угли. Она стояла у алтаря, ее спина касалась треснувшего камня, и я видел, как ее грудь вздымается от неровного дыхания.
— Роман, — сказала она, и ее голос дрожал, как лист на осеннем ветру. — Ты пришел.
Я шагнул ближе, держа фонарик в левой руке, пистолет — в правой. Мой пульс колотился в висках, как молот, но я старался держать голос ровным. — Ты сказала, что объяснишь, Елена. Я здесь. Говори. Кто ты? Почему твое имя на могиле? Почему ты была в лаборатории? И почему, черт возьми, ты сбежала, оставив эту записку?
Она отступила, ее спина прижалась к алтарю, и я заметил, как ее руки дрожат, сжимая край куртки. Ее глаза забегали, как у загнанного зверя, но она не отводила взгляд. Она сглотнула, словно собиралась с силами, и заговорила, ее голос был тихим, но твердым, как будто она репетировала эти слова тысячу раз:
— Я не та Елена Ковалева, которую ты знал, Роман. Моя сестра… она была настоящей Еленой. Мы были близнецами, не только внешне, но и душой. Она была моей половиной. Год назад ее убили. Не несчастный случай, как сказано в документах. Картель. Она работала на них, не по своей воле. Они шантажировали ее, угрожали мне, нашей семье. Она пыталась выйти, рассказать все полиции, но… — Елена замолчала, ее голос сорвался, и я увидел, как слезы блестят в ее глазах, отражая свет фонарика. — Они убили ее, Роман. Забили в переулке, как собаку, и подстроили все под аварию. Я нашла ее тело. Ее кровь была на моих руках. И я поклялась, что найду их. Всех.
Я смотрел на нее, и мой разум, привыкший к допросам и уликам, работал на полную. Сестра-близнец. Картель. Месть. Это объясняло могилу с ее именем, подчищенные документы, ее исчезновение из квартиры. Но не все. Фото в лаборатории, где она стояла среди колб, ее подпись на документах, найденных на складе, браслет в рыхлой земле — все это было как пазл, в котором не хватало куска. Я шагнул ближе, чувствуя, как ее запах — мята, розы, что-то неуловимо живое — обволакивает меня, как туман, мешая думать.
— Ты внедрилась в картель, — сказал я, и мой голос был холоднее, чем я хотел, как лезвие, которое я боялся вонзить. — Ты взяла ее личность. Подписывала их документы. Я нашел их, Елена. Твое имя, красным маркером, на контрактах. Ты была с ними. И ты… — Я замолчал, потому что слова жгли горло. — Ты использовала меня.
Ее глаза расширились, но она не отвернулась. Ее губы дрогнули, и она кивнула, едва заметно, как будто признание было для нее пыткой. — Да, — прошептала она. — Я использовала тебя. Я узнала, кто ты, Роман. Бывший следователь, человек, который знает, как копать, как находить правду. Я подстроила нашу встречу в кафе. Я хотела, чтобы ты влез в это, чтобы ты нашел их — тех, кто убил мою сестру. Я думала, ты будешь моим инструментом. Но… — Она замолчала, ее рука потянулась ко мне, но замерла в воздухе, как птица, которая боится упасть. — Я не думала, что влюблюсь. Я не хотела, чтобы ты пострадал. Я пыталась уйти, но не смогла. Ты… ты стал для меня больше, чем месть.
Я замер, чувствуя, что ее слова бьют, как пули, разрывая меня на части. Влюбилась. Это было то, за что цеплялось мое сердце, то, что я хотел услышать с того дня в кафе, когда ее улыбка впервые пробила мою броню. Но предательство стояло между нами, как могила, и его холод был сильнее ее тепла.
Я вспомнил ее смех, ее пальцы, касающиеся моей руки, ее голос, рассказывающий о книгах, которые она реставрировала. Все было ложью. Или не все? Я смотрел в ее глаза, и видел в них боль, страх, любовь — или то, что я хотел принять за любовь.
— Ты лгала мне, — сказал я, и мой голос дрожал, как ее, выдавая все, что я пытался скрыть. — С самого начала. Ты знала про могилу, про пепел, про лабораторию. Ты знала, что за мной следят. Ты знала, что замглавы района — их человек. Почему я должен тебе верить теперь?
Она шагнула ко мне, ее рука коснулась моей груди, и тепло ее пальцев, даже через куртку, было как ток, как спасение, которого я боялся. — Потому что я здесь, Роман, — сказала она, и ее голос был как музыка, как последняя нота перед тишиной. — Я могла уйти, спрятаться, исчезнуть навсегда. Но я вернулась. Ради тебя. Я хочу, чтобы ты знал правду, даже если ты меня возненавидишь. Я устала лгать. Устала бежать.
Я смотрел в ее глаза, и мой мир рушился. Любовь. Предательство. Правда. Ложь. Все смешалось, как пепел с дождем, как кровь с грязью. Я хотел обнять ее, прижать к себе, утонуть в ее тепле, забыть про картель, про могилу, про тень, которая вела меня сюда. Но следователь во мне, тот, кто выжил после потери семьи, после службы в ФСКН, не умолкал. Он кричал: она лжет. Она опасна. Она — часть паутины. Я отступил, и ее рука повисла в воздухе, как сломанное крыло.
— Кто они, Елена? — спросил я, сжимая пистолет так, что пальцы побелели. — Те, кого ты ищешь. Дай мне имена. Дай мне что-то, чтобы я мог поверить.
Она открыла рот, ее губы шевельнулись, но слова не успели выйти. Дверь церкви с треском распахнулась, и ночь ворвалась внутрь, принеся с собой шаги — тяжелые, уверенные, как у людей, которые пришли не говорить, а убивать. Я направил фонарик в темноту, и луч света выхватил их — троих мужчин в черных куртках, с масками на лицах, закрывающими все, кроме глаз. Наемники. Их пистолеты были нацелены на нас, и я знал, что времени нет. Мои инстинкты, отточенные годами в ФСКН, ожили, как стая диких зверей.
— Ложись! — крикнул я, толкая Елену за алтарь. Пули засвистели, разбивая остатки икон на стенах, взбивая пыль в воздухе, как серый туман. Я упал на колено, укрывшись за скамьей, и выстрелил в ответ, целясь в тени, которые двигались быстро, как волки. Дерево скамьи трещало, пули вгрызались в него, но я слышал дыхание Елены рядом — прерывистое, испуганное, живое. Я не дам им ее забрать. Не дам.
Выстрел. Еще один. Но не от наемников. Свет фонаря мелькнул у входа, и я увидел Славу. Его хриплый голос разрезал ночь, как нож: «Роман, держись, черт возьми!» Он стрелял, двигаясь быстро, как в старые времена, когда мы вместе громили склады с наркотой. Его силуэт в дверном проеме был как якорь в этом хаосе. Один наемник упал, хрипя, его маска съехала, обнажая лицо — молодое, почти мальчишеское, с пустыми глазами. Второй отступил, прячась за колонной, но третий был быстрее. Я услышал крик Елены, и мир остановился.
Она лежала за алтарем, ее куртка была темной от крови, которая растекалась, как чернила. Пуля попала в грудь, пробив ткань, кожу, мышцы. Ее лицо было бледным, как мрамор, но глаза, ее чертовы карие глаза, все еще смотрели на меня, цепляясь за жизнь. Я бросился к ней, забыв про пули, про наемников, про Славу, который продолжал стрелять. Мой пистолет упал, фонарик покатился по полу, освещая ее лицо, как прожектор. Я прижал ладонь к ее ране, чувствуя, как теплая кровь просачивается между пальцами, как жизнь уходит из нее.
— Елена, — сказал я, и мой голос сорвался, как у мальчишки, потерявшего все. — Держись. Не смей умирать. Слышишь?
Ее губы шевельнулись, и она прошептала, ее голос был слабым, как ветер, гаснущий в ночи: — Роман… моя могила… она уже ждет.
Я сжал ее руку, чувствуя, как ее пальцы, холодные, словно лед, цепляются за мои. — Не говори так, — сказал я, и слезы жгли глаза, но я не дал им упасть. — Ты не умрешь. Я не дам. Слышишь? Я не дам.
Слава подбежал, его лицо было напряженным, куртка порвана, но он был цел. — Роман, уходим! — рявкнул он, хватая меня за плечо. — Их больше! Они идут!
Я слышал шаги, новые, тяжелые, приближающиеся к церкви, но не мог отвести взгляд от Елены. Ее глаза закрылись, веки дрогнули, как крылья мотылька, и я почувствовал, как что-то ломается внутри — надежда, любовь, вера. Слава буквально оттащил меня, его руки были как стальные, но я не отпускал Елену. Я поднял ее, ее тело было легким, как перо, и прижал к себе, чувствуя, как ее кровь пропитывает мою куртку. Пули свистели над головой, но Слава был как танк — он стрелял, прикрывая нас, пока мы пробирались к выходу.
Мы вырвались из церкви, ночь встретила нас холодом и тишиной. Я положил Елену на заднее сиденье машины, ее дыхание было слабым, едва уловимым, но она была жива. Слава прыгнул за руль, я сел рядом, и мы рванули прочь, оставляя церковь в темноте, как могилу, которая чуть не стала нашей. Фары выхватывали дорогу, усыпанную мокрыми листьями, и я смотрел на Елену в зеркало, на ее бледное лицо, на ее закрытые глаза, и молился, впервые за годы, чтобы она выжила.
Мы отвезли Елену в частную клинику, где работал Димка. Ночь была бесконечной, коридоры клиники пахли антисептиком и страхом. Димка встретил нас у входа, его худое лицо было белым, как мел, очки сползли на нос, но руки двигались быстро, профессионально.
Он не задавал вопросов, только буркнул: «Черт, Роман, ты опять влез в д.е.р.ь.м.о», и исчез в операционной, где свет ламп был холодным, как правда. Я стоял в коридоре, глядя на свои руки, покрытые ее кровью, засохшей, как ржавчина. Кровь Елены. Женщины, которая использовала меня. Женщины, которая, возможно, любила меня. Я не знал, чему верить.
Слава сел рядом на пластиковый стул, его куртка была порвана, на щеке — свежий порез, но он был цел. Он достал сигарету, но не закурил, просто крутил ее в пальцах, как будто это могло успокоить. — Она выкарабкается, — сказал он, но его голос был неуверенным, как у человека, который видел слишком много смертей. — Но, Роман, это не конец. Наемники — это пешки. Кто-то дергает за нитки, и они хотят тебя убрать.
Я кивнул, но не ответил. Елена. Ее признание все еще жгло, как кислота. Она взяла личность сестры, чтобы отомстить. Она подстроила нашу встречу. Она влюбилась. Или сказала, что влюбилась. Я вспомнил ее слова в церкви: «Я устала лгать». Но ее кровь на моих руках была настоящей. Ее боль была настоящей. И ее слова — «Моя могила уже ждет» — были как приговор, который я не хотел принимать.
Я встал, чувствуя, как усталость давит, словно бетон. — Я должен проверить кое-что, — сказал я Славе, хотя не знал, что именно. Может, искал ответы. Может, искал ее.
Я поехал на кладбище. Ночь была все еще густой, но луна, бледная, как лицо Елены, пробивалась сквозь тучи, освещая могилы. Я шел к надгробию Елены Ковалевой, чувствуя, как холод пробирает до костей. Ее фотография на камне смотрела в темноту, как живая, но теперь ее глаза казались другими — пустыми, как у мертвых. Я включил фонарик, обшаривая землю. Пепел, запах химии — все было на месте, как и раньше. Но тени не было. Женщина в плаще, чей шепот вел меня, исчезла, как будто ее работа была закончена. Или как будто она никогда не существовала.
Я присел у могилы, мои пальцы коснулись холодного камня, и я почувствовал, как что-то сжимается в груди. Елена. Ее сестра. Картель. Наемники. Все это было паутиной, и я был в центре, как муха, которую паук уже заметил. Я посмотрел на надгробие, и мое сердце остановилось.
Фотография Елены была на месте, но рядом, приклеенная к камню скотчем, была другая. Моя. Мое лицо, вырезанное из старого снимка, сделанного годы назад, когда я еще был следователем. Мои глаза, усталые, но живые, смотрели на меня с камня, как предупреждение. Кто-то был здесь. Кто-то знал, что я приду. Кто-то пометил меня, как следующую жертву.
Я встал, чувствуя, как ночь сжимается вокруг, как будто хотела задушить. Тень исчезла, но ее место заняло нечто хуже — угроза, которая была ближе, чем я думал. Я сжал пистолет в кармане, но он не успокаивал. Я был мишенью. И я знал, что не остановлюсь, пока не узнаю правду. Даже если она станет моей могилой.
