sapropel

Все чаще на пути начинали встречаться лужи, от которых исходил едва заметный пар. В одну из таких луж и ступила его нога, и он тут же ощутил необычайную вязкость субстанции, сильное тепло и новый запах, на мгновение даже перебивший дух сырого металла. Запах хлора и аромат печеного мяса. Но боли все еще не было. И только тогда он оторвал зачарованный взгляд от столь желанных цилиндров. И увидел свое отражение.

С трудом разлепив глаза, Павел медленно оглянулся. Он сидел на лестнице прямо перед входной дверью в свою временную квартиру. Он что, уснул в подъезде? Когда? Как? Голова заныла в тот самый момент, когда парень попытался вспомнить, как он шел обратно, но ни одной детали об обратном пути ему так и не удалось извлечь. Он ведь собирался отправиться к станции? Почему он пошел домой? Как он пошел домой? Хотя нет, нельзя называть это отвратительное место, эту однушку с драными газетами на стенах вместо обоев, своим домом. Дом в Москве. А это — действительно, гиблое место, которое следует покинуть как можно скорее.

Павел, пошатнувшись, поднялся, отряхнул покрытые пылью штаны и отворил дверь, даже не удивившись тому, что она была не заперта. “Действительно, а от кого запираться? От призраков?” — подумал парень, заходя внутрь. Взгляд его упал на стоящий на грязной плитке кухни холодильник. И только тут до него дошла мысль, явно ошарашившая бы его, если бы не крайне паршивое самочувствие и не менее паскудное душевное состояние. Третий день он уже находится в этом городе, а ведь ел он последний раз еще в поезде… Но голода не было. Лишь уже ставший привычным железный привкус во рту, отдающий сыростью и хлоркой в пазухах.

Войдя в ванную, он вспомнил, как мучительно вырвало его здесь в прошлый раз. И это воспоминание, как и отвращение от встреченных им жителей этого города, как и непрестанное болезненное состояние, как и бесконечная серость погоды, как и депрессивное одиночество и тишина — все это уже не вызывало острого всплеска эмоций в голове у Павла. В отличие от отражения, что он увидел в пыльном зеркале.

Волосы его поредели. Это определенно должно шокировать даже самого павшего духом человека, если произошло за два дня. Лобные области практически полностью лишились растительности, да и остальные участки его головы тоскливо проглядывались через утратившую свою густоту шевелюру, более того, слегка окрашенную серебром. Павел поднес бы ладонь к макушке, дабы проверить, не врет ли зеркало, но его парализовали и другие изменения, не ограниченные одним лишь волосяным покровом.

Все лицо было изрыто новыми, которых молодой ученый не мог упомнить, морщинками, которые могли бы появиться за десять, двадцать лет, но уж никак не за половину недели, когда он последний раз разглядывал свое отражение еще там, в поезде. Области на лбу, под скулами, на впалых щеках, над подбородком и вовсе окрасились в какой-то явно нездоровый пугающий желтовато-синий оттенок, и тени осунувшегося лица еще больше подчеркивали эту внешнюю болезненность. И самое страшное — глаза, не только потерявшие жизненный блеск, но и лишившиеся какого-либо цвета, став блеклыми, невыразительными. И мертвыми. Словно радужка сливалась с белками, теряя свою от них границу. Зрачки же были излишне маленькими, лениво реагирующими на изменение света.

Это точно какое-то отравление. С атмосферой этой территории явно что-то произошло, какая-то утечка… И оставаться здесь ни в коем случае нельзя. Катись оно все пропадом, главное — уйти отсюда. Как можно скорее! Павел, переборов очередной приступ тошноты, вышел из ванной и рванул на себя входную дверь квартиры.

На пороге стоял милиционер. Глядя на Павла сверху вниз, ничего не выражающим взглядом белесых (“как и мои, теперь” — подумал Павел) глаз, он не выражал никаких эмоций, даже не удивившись, что дверь открылась прямо перед его лицом.

— Едем, — коротко бросил он, убедившись, что молодой ученый уже готов.

— Куда? — спросил Павел робко, уже догадываясь, что услышит.

— На рудник. Проверку свою будешь проводить, — мрачно промычал милиционер, разворачиваясь.

Хмурое мощное лицо с квадратной челюстью и пугающими рыбьими глазами, вкупе с исполинской фигурой отбили желание парня протестовать и особенно куда-то убегать. В конце концов, со Скрабиным можно будет пообщаться и после посещения шахты… От одного раза ничего страшного не случится. Наверное.

14 ноября 1958 года, 20 км от г. Восток-2, 7:42

Милиционер хранил мертвое молчание на протяжении всей поездки. Более того, он вел себя так тихо, что даже дыхания было почти не слышно. Лишь изредка косился в зеркало заднего вида, на Павла, сидевшего на заднем сиденье, не желавшего пересекаться с этим безжизненным рыбьим взглядом. Ландшафт за окном проплывал неизменно лесной, гравийка, по которой они проезжали, петляла и расходилась импровизированными перекрестками, так, словно пункт их назначения, действительно, был строго засекречен и для обеспечения сохранности его местоположения не хватало лишь завязать пассажиру глаза в этом пути.

Наконец, машина остановилась. Успевший, по своему новому обыкновению, немного задремать, Павел разлепил глаза и посмотрел вперед. Перед ними на небольшой полянке, среди холмов, оврагов и нависающих деревьев, стояли толстые, успевшие слегка потрескаться и завалиться от времени, бетонные ворота, открытые ровно настолько, чтобы мог протиснуться человек.

— Это… Рудник? — спросил Павел.

Милиционер молча глядел на него немигающими глазами, не выражая никаких эмоций.

— Выходи. Инспектируй, — коротко бросил он. — Шахту свою.

— Так а… Начальник шахты? Нас никто не встретит?

— Иди давай. Я тебя заберу… — милиционер покосился на наручные часы. — к восьми.

Павел вышел из машины, оглянувшись последний раз на сдававшую назад машину, аккуратно, стараясь не касаться старого, покрытого трещинками, бетона, вошел на территорию рудника.

Он даже не удивлялся безжизненности новой локации. Во время учебы, на производственных практиках, ему приходилось бывать на разных рудниках, в числе которых и был один урановый, и на всех этих рудниках кипела жизнь. И на поверхности, и под землей, и в карьерах, если таковые имелись, и днем и ночью было полно народу, работающего не покладая рук, выполняющего свою задачу и ни на секунду не замедляя производственного темпа, потому что если шахта остановится хоть на мгновение, запустить ее будет стоить чудовищных объемов времени, ресурсов и сил.

Рудник Восток-2 пустовал. Медленно продвигаясь вперед, между производственными постройками, рассеянно осматривая бетонные, кирпичные и старые, еще, видимо, с того режима, деревянные здания, задерживая взгляд на лежащих на земле чанах, баллонах, трубах и блоках, оглядывая давно уже прохудившийся, пробитый травой асфальт, полностью поглощенный сюрреализмом происходящего, Павел даже не заметил, как за эти пару дней успел привыкнуть к химическому привкусу во рту, и несмотря на то, что вкус этот достиг величайшей с момента прибытия в город силы, это уже не вызывало у парня дискомфорта. Привкус и привкус, чего уж там.

— Павел Юрьевич?

Павел обернулся на голос.

— Колосов? Павел Юрьевич?

Навстречу, огибая деревянные леса, быстрыми шагами приближался невысокий, худощавый мужчина, в одной руке державший серую каску, а другой махая Павлу.

— Доброе утро! — даже как-то непривычно живо пожал руку мужчина. — Евгений. Евгений Артемович. Главный инженер.

Главный инженер был не просто невысоким — он был откровенно низким, макушкой по грудь Павлу, человеком, высохшим, хоть и по возрасту бывшим откровенно не старым. Лет десять после университета, самое большее. Потемневшая, обветренная, как, было в этом городе заведено, кожа смотрелась все же здоровее встреченных ранее Павлом горожан, хотя и нормальной ее было назвать тяжело. Глаза были нормальные. Просто нормальные. Даже лучше, чем виденные Павлом в зеркале недавно, к сожалению.

— Павел Юрьевич. Ну вы уже знаете, — ответил на рукопожатие тот. — Нелюдно у вас тут.

— Так все в работе. Что без дела шнырять. Пойдемте. Нам туда.

— Мне бы… Мне бы наземные еще… Посетить…

— Наземные что? — обернулся Евгений, недоуменно улыбаясь.

— Постройки.

Евгений Артемович огляделся, насмешливо вернув, наконец, взгляд к Павлу.

— Развалины эти? Руины? Что их разглядывать?

И верно… Развалины да руины… Разработку направили исключительно под землю, а наверху еще не навели порядок. А руду, видимо, лишь вывозят отсюда, без очистки, не сопровождая добычу дополнительными операциями… Что за глупые вопросы.

— У нас тут, если честно, давно уже не было новых людей… — Евгений напрягся, прикладывая силы, чтобы сдвинуть один за другим несколько рычагов, прежде чем открыть тяжелую железную дверь, ведущую в темноту. — И когда Игорь Владимирович позвонил, я уж было подумал… А тут Москва, будьте-здрасьте… Из Москвы, пока я здесь работаю, вообще никого еще не было. Проверка. Ишь ты.

Открывая одну дверь за другой, поворачивая круглые механизмы, сопровождая свои действия скрежетом металла, главный инженер Востока-2 вел Павла все дальше и дальше, по одинаковым бетонным коридорам, пока они, наконец, не достигли железной, покрытой обильным слоем ржавчины, клети.

— Что, боишься? — спросил он.

— Уж больно старым выглядит…

— Да не беспокойся, ежедневно работает, как часы. Ни одного… Эх… — он всем весом налег на двойной рычаг по центру платформы. — Эксцесса не было. И сегодня не будет. Подъемник же новый, если что. До нас тут раньше была… Ручная… Проходка. Лесенка.

— И давно его поставили?

— Ну вот как режим сменился… Так и поставили. — Евгений откашлялся, продолжая налегать на рычаг, жестом останавливая Павла, двинувшегося было помочь. — Тут же зэки поначалу работали, в шахте. И, кто бы что ни говорил, люди есть люди, им и… И подъемник. А то, знаешь, любят рассуждать… О рабском труде. Союз заботится обо всех.

Клеть медленно поползла вниз, отправляя двух парней в земные недра, на более глубокие горизонты. Павел даже не пытался, как подобает грамотному проверяющему, командовать маршрутом, отдав инициативу в руки инженеру. За последние дни с ним произошло столько странных событий, что любой, даже самый уверенный в себе человек, потерял бы предприимчивость и способность держать ситуацию в своих руках.

Подъемник издавал громкий скрежет каждый раз, когда внешние углы клети задевали твердую породу. Механизм же ритмично отстукивал своими шестернями метры погружения, и было в этом стуке что-то тревожное, наполненное трудом, потом и страданиями поколений и поколений тружеников, оказавшихся здесь сначала поневоле, а после — и по приказу, добровольному или не совсем. Мерный железный перестук механизма отзывался во всем теле Павла, морозом пробирая до самых костей, так сильно, словно вибрируя в нарастающей головной боли, гадкому вкусу во рту и шаткости ног. Парень решил взяться за поручень, дабы не упасть.

— Впервые спускаешься так глубоко? — заметил инженер. — Не беспокойся, скоро привыкнешь. Я тоже поначалу… Дурно мне становилось, как спускался. А потом ничего, привык… Каждое утро, как скважину эту вижу, так аж тошнит. И, когда я сюда только приехал, знаешь, все… Все привкус такой чудился. Во рту, железа. Уж думал, что-то где-то протекает, продувает. Откуда-то. Но это все с непривычки. Уран, он знаешь, это тебе не цветочки на поле сорвать. Уран, он взамен требует.

Павел согнулся, опершись о перила, и его вырвало вниз, в темноту земных недр, скрытых глухой темнотой. Сердце билось так быстро, что готово было разорвать грудь, выбегая на свободу. Холодный пот прошиб все его тело, начинающее мелко колотиться, словно в лихорадке. Осознание упорно не хотело осознаваться его разумом, хотя тело, видимо, уже все поняло. Механизмы не стучали, не скрипели — они стонали, кричали, вздыхали, медленно, спокойно, обреченно. Ритмично ударялись каретки, сердечным тактом обозначая работу шахты, буквально дышащей, натужно, хрипло, но упорно и злобно. Злобно оттого, что неотвратимо. Потому что выбора у нее уже не было.

Дышала сама шахта, вдыхая в себя весь воздух, выдыхая железную пыль, смешанную с крошкой былой породы, хлором, отходами выработки, теплом и избытком энергии. Шахта жила, жила буквально: словно исполинские горнила работали легкие, хрипя и кашляя, гулкими глубинными ударами билось сердце, ритмично сокращаясь, двигались стены шахтного ствола, горной выработки, подобно пищеводу, втягивая в себя новую порцию пищи.

Павел осел на железный пол клети, пальцы, окончательно ослабшие, совсем уже отказывались держаться за перила. Свесившись еще раз, он увидел наконец точку их назначения. Увидел то, что вызывало легкий металлический привкус во рту в начале его путешествия, и жуткое, близкое к смерти, самочувствие сейчас — забой. Тусклые фонарики, закрепленные на углах клети, осветили, наконец, то, что находилось на самом дне выработки.

Плоть. Плоть, пульсирующая, снующая, тянущаяся, циркулирующая кровью, шагающая неведомыми биологии членами, текущая некими переходными из твердого в жидкий состояниями, где-то прозрачная, а где-то — плотная, твердая, комковатая, рыхлая, плоть живая, плоть беспрестанно трудящаяся. Плоть, ставшая чем-то единым с камнем, с механизмами, этот камень пронизывающими, словно протезы на увечном теле, словно прошитый на операционном столе больной, весь в трубках и аппаратах. Неведомое, громоздкое, бесконечно уродливое и еще больше пугающее, шокирующее биологическое создание, занимало весь забой, часть ствола, заливалось в горизонты, в штольни, штреки, заполняло собой узкие природные трещинки и проходики, бесконечно напрягаясь и расслабляясь, и добывая, и добывая, и добывая сырье. Сами, словно по волшебству, стянутые напряженными жилами, поднимались по диагонали наверх вагонетки, плескалась в воде пустая порода, выпавшая из них, багрово красным горели редкие, покрытые густым маслом, развешанные по ходу движения фонари, и даже подъемник, опускаясь ниже, замедляясь с каждым метром приближения ко дну шахты, даже он, как с ужасом ощутил Павел, затрепетал, словно живой, облегченно вздыхая, словно заканчивая длительное и утомительное напряжение. Последнее, что увидел молодой ученый, навзничь завалившись на полу клети, были озадаченные глаза Евгения, склонившегося над ним.

Неизвестная дата, неизвестное время, неизвестное место

Над ним был бетонный потолок, покрытый грязными разводами и мокрый в редких трещинах.

— О, очнулся. А я уж думал, ты, как и остальные, откинулся уже.

Павел сжал лицо ладонями и, борясь с мучительной ломотой в теле, повернулся к голосу. И сразу же с удивлением обнаружил, что привкуса во рту уже нет. Он как-то выбрался? Или не попадал в этот кошмар вовсе? Может, ему все это привиделось? Или же… Его вдруг пробил холод. Вдруг он стал… Стал частью того кошмарного существа, на грани жизни, на грани самого здравого смысла, и все происходящее с ним сейчас — лишь галлюцинация?

— Ты видел, да? Видел, что там, на дне шахты? — продолжал голос, не смутившись, что на него не обращают внимания.

Павел открыл глаза, решив все же поверить, что происходящее реально. Он лежал на койке, не застеленной бельем, удостоившейся лишь грязного матраса. Помещение, в котором он очутился, не имело окон, состоящее лишь из двух кроватей, одной маленькой полочки, трех бетонных стен, небрежно покрытых пожелтевшей плиткой и решетки, служившей этой комнате выходом.

— Так что? Видел? Или нет?

— Видел, — ответил Павел сухим, болезненным голосом.

Он, наконец, повернулся к собеседнику. Это был мужчина средних лет, с редкой поседевшей бородкой, худой, с впалыми щеками, втянутым внутрь ртом, морщинистый и… И безрукий. Забавно, что Павел узнал его скорее по рубашке, чем по увечью, совсем уже не шокирующему в данный момент, учитывая, насколько были раздвинуты психические стены в его голове. Тот самый мужчина, что прогуливался по полю, увиденный им из поезда.

— Ну, значит тебе еще повезло.

— В смысле?

— Что тебе позволили так легко уйти. Или у тебя там, под одеждой чего-то не хватает? — усмехнулся мужчина беззубым ртом.

— Всего у меня хватает… — рассеянно отозвался парень, на всякий случай ощупав грудь и живот. — А ваши…

— Руки остались там. Надеюсь, работают они хорошо, — еще шире улыбнулся мужчина. — Но мне тоже повезло, что я спохватился… Хотя надо было спохватиться ранее… Нас же добровольно набирали. Осужденных, политических. Стоило кричалки эти кричать, да на заборах писать гадости всякие. Я ведь, знаешь, и не до конца эти манифесты понимал. Дали денег — согласился, как дурак. И сидел, год сидел, два, три. И пришли ко мне, в форме, строгие такие, важные. Кто, мол, на шахту хочет? Отработаешь — и амнистия. Шахта, правда, урановая, но одно ж лучше, чем в остроге гнить, кормить вшей. Тем более, чахотка обороты набирала… И согласился. Поехал, и через полгода понял, какие… Какие кошмары тут творятся. И амнистия… Ну да ладно… И сбежал. Но вот видишь, поймали. Я сам здешний, кстати, Иркутский, с Верхоленского уезда… А ты?

— Я московский… — автоматически ответил Павел. — Постойте… С какого еще уезда?

— С Верхоленского. Слышишь плохо? Уши на месте?  

— Так Иркутская губрения была упразднена… — мозги со скрипом вспоминали школьные уроки истории. — Году в двадцать пятом…

— Подожди, — лицо мужчины вытянулось. — Кто сейчас царь?

— Так нет царя.

— Как нет царя? Мальчик, а год сейчас какой?

— Колосов! — резко прозвучал громкий окрик по ту сторону решетки. — На выход!

12 ноября 1965 года, Москва, 08:30

Павел сидел на кровати и думал. Точнее, пытался думать — мозг нехотя шевелил своими шестернями. Прошло уже столько лет, а он все никак не мог отойти от того, Иркутского происшествия. Так же, несмотря на все попытки, не мог понять его окончания. Все завершилось так, словно ничего не произошло. Непродолжительная беседа с людьми, его, судя по всему, задержавшими, вылилась в поездку в Иркутск, где продолжилась, только чины у допрашивающих были уже повыше. Несмотря на всю абсурдность и откровенную сказочность показаний, его слушали внимательно, записывали, поили горячими напитками, ночевать отправляли, пусть и под присмотром, но во вполне людские условия. А после, когда он уже отчаялся в десятый раз пересказывать одно и тоже, внезапно, поездом отправили домой, в Москву. А в какой-то момент, примерно после поезда, пропал и его ненавязчивый конвой. На рабочем месте ему молча выдали компенсацию, так же, ничего не объясняя, да он сам и не был любопытным. Угнетало лишь негласное игнорирование, даже коллеги, с которыми он имел дружеские отношения, принялись, словно сговорившись, его избегать. И, спустя примерно год, он получил окончательный расчет, также, без объяснения причин, что противоречило закону, но Павел жаловаться и препираться не стал.

Здоровье было отвратительным. Пусть загадочный железный привкус во рту и пропал, но дыхание оставалось хриплым, кашель нападал время от времени, иногда достигая такой силы, что устоять на ногах было проблематично. Кружилась голова, срывался сердечный ритм, случались провалы в памяти, ныли кости, мучила бессонница. А когда она отступала, то сны либо не имели сновидений, либо возвращали его туда, в рудничный городок, Восток-2, отсутствовавший на любой карте, справочниках, архивах, атласах и новостных сводках. Городок, который не существовал на бумаге. Но фактически был.

По состоянию здоровья Павлу выплачивали некое пособие. Небольшое, курам на смех. Но требованиями парень и не обладал. Питался просто, вещи не покупал, задолженностей не имел. Он копил. Пусть билет и стоил дорого, и путь предстоял непростой, особенно для его нынешнего стариковского состояния, но он был готов. Готов вернуться туда, где оставил свою молодость, свою юношескую энергию и здоровье. Потому что больше нигде ему не было места. Он знал, где он должен был пригодиться.

Вообще, Павел не помнил, чтобы он когда-нибудь в жизни болел чем-то подобным. Удаленность от дома в таком состоянии была пугающей — что, если ему станет еще хуже? Есть ли здесь, в городе Восток-2, больница? Он не узнавал. А хотя бы аптека? Ну, аптека обязана быть… С этого, видимо, и придется начать второй день пребывания здесь.

Одеревеневшие ноги переступали неохотно, чуть ли не скрипя застывшими суставами. Каждый шаг Павел совершал осторожно, прислушиваясь к своему телу, вылавливая и строго отслеживая положения, в которых он испытывал боль, стараясь впредь их избегать. Боль выстреливала в коленях, в стопах, в тазу, в локтях и плечах, в шее, и особенно резкой и острой была боль в спине. Но никакие суставы и мышцы, естественно, не пугали так сильно, как странные ощущения в корпусе, шее и голове. Пульс участился, а ритм его, Павел, конечно, надеялся, что ему кажется, сбивался, барахлил, словно замерзший двигатель. Хрипота дыхания была настолько раскатистой, что воздуха в организм попадало меньше, чем клокотало слизи в трахее. Живот урчал, а к горлу подкатывали совсем уж дурные тошнотные позывы.

Его вырвало в умывальник, только он зашел в ванную. И еще долго после этого ему приходилось восстанавливать дыхание, наполняя квартиру сипотой и стонами. Наконец, взглянув на себя в грязное, покрытое толстым слоем пыли, зеркало, Павел грустно улыбнулся своему отражению, отметив драматичную бледность, круги под глазами, пусть и уменьшенными несколькими часами сна, но зато окрасившиеся в совсем уж непредставительный зеленоватый оттенок. Изображение все еще двоилось, когда парень пытался тщательней всмотреться во что-либо, вызывая новые позывы изнутри.

Одеваясь, Павел обнаружил, что одежда его была посыпана каким-то белым порошком, не имеющим запаха, да и на вкус пробовать ее не хотелось. Это еще что такое? Какая-то незаметная принудительная дезинфекции? Но от чего? Борясь с приступами тошноты, все же сфокусировав взгляд на рукаве своего пальто, Павел пристально вгляделся в порошок. Такое чувство, будто его пытались незаметно стряхнуть с ткани, вон, даже виднелись едва заметные отпечатки чьих-то ладоней… Набравшись смелости, молодой ученый осторожно принюхался и вовсе согнулся в три погибели, зайдясь в очередном приступе жестокого кашля, задыхаясь и едва не теряя сознания от боли в груди.

Стоя на четвереньках и отчаянно собираясь с мыслями, Павел приходил в себя. Неужели его по какой-то причине травят? Но почему? За что? Это ведь не какой-то грипп, не простуда, не пневмония, это четкая реакция на какое-то внешнее воздействие. Как вообще можно оправдать то, что его одежду осыпали некими вредными химикатами? Как-то случайно обронили, когда раздевали его, чтобы уложить спать? Это абсурд. Что-то здесь происходит не то, и вопрос заходит за границы вещей, на которые можно не обращать внимания, ибо дело тут касается его здоровья, а может, даже жизни.

И даже если так, то что? Что он может сделать? Он прямо сейчас, сдерживая чудовищный кашель и тошноту, слабость в конечностях, выйдет из дома и пешком отправиться… Куда? Поезд ведь не останавливается на станции? И вряд ли хорошей идеей будет встать на рельсах и надеяться на дальнозоркость машиниста… Хотя поезд так или иначе начнет тормозить и явно встанет на путях в километре-двух, нужно лишь успеть покинуть рельсы. Последствия этого, конечно, будут определенно административные, а возможно и нешуточно уголовными, но речь ведь идет о спасении своей жизни… Так… Одежда… Вещи… Документы… Документы?

Документов не было. Ни паспорта, ни командировочного удостоверения и задания, которые были вложены в общую папку, ни самой папки, ни чемодана, в котором все это лежало, в квартире не было. Уже обувшись и обводя мутным взором прихожую еще раз в надежде, что документы вдруг чудом окажутся на какой-нибудь полке, которую он чудом не заметил, Павел обессиленно присел на комод и прислонился к покрытой наклеенными газетами стене, прикрыв глаза.

Урановая руда осыпалась под его ногами. Резкий запах сырого, отдающего затхлой ржавчиной железа заполнил его нос, глаза заслезились от пронизывающего духа неизвестной природы. Уран, насколько помнил Павел, сам по себе слабо радиоактивен, а вот газ, выделяющийся при его добыче и обработке, радон — весьма. Отряхнув лабораторный халат от пыли, упорно оседавшей на белую ткань, молодой ученый покачнулся, пытаясь отыскать равновесие на зыбкой поверхности осыпавшейся руды. “Это определенно вредно.” — Пронеслось у него в голове. — “Определенно вредно и опасно. Надо как-то выбираться отсюда… Где бы я не был.”

Оглянувшись, Павел флегматично убедился, что помещение, в котором он находится, тяжело определить как что-то, что было бы ему знакомо. Это не лаборатория, не жилое помещение, не склад, не аудитория, не административное здание… Режимный объект? Вполне возможно… Больше всего это было похоже на какой-то бесконечно просторный, настолько, что стены его были едва видны, ангар, наполненный пустотой, за исключением рассыпанной породы под ногами и стоящих вдалеке, у стен, объемных, метров в 5 высотой баллонов, каждый из которых был снабжен собственной лесенкой к его верхушке. Издаваемый ими гул закладывал уши даже на том отдалении, на котором и находился невольный наблюдатель.

Сделав еще пару шагов, Павел снова чуть не упал, но причиной тому была уже не порода. Он уже не поскальзывался, он запутался. Нагнувшись, он снял с ноги тяжелый мягкий предмет и поднес к глазам. Это была шахтерская униформа. Насквозь мокрая, хоть отжимай, теплая, отдающая хлоркой, смешанной с чем-то гнилым, невероятно отвратным запахом. Будто бы сваренные вкрутую яйца оставили на неделю и вдохнули полученный аромат. И эта одежда была свалена повсюду, кучками, и комплектами, и вразнобой, куртки, штаны, перчатки, ботинки и каски.

Павел проморгался и вытер свисавшую с подбородка слюну. Собрался с мыслями, еще раз осмотрел коридор, в котором невольно впал в дрему. Документов все еще не было ни на одной из полок. Стоит ли сбегать без них? Хотя, с другой стороны, ему было уже не так плохо. То есть, самочувствие находилось явно далековато от нормы: металлический привкус во рту никуда не уходил, голова побаливала, мутило, но уже как-то… Это как долгая, затяжная болезнь. Симптомы никуда не уходят, но ты к ним привыкаешь, учишься жить с ними. Так было и здесь.

Суставы даже не отозвались острой болью, когда парень поднялся и, пошатнувшись, открыл входную дверь и вышел на лестничную клетку. Потрескавшиеся стены и грязь наводили на сомнения, что в этом подъезде Павел живет не один. Даже паутин в углах не было. Спустившись с четвертого этажа на первый, отдохнув всего один раз, парень смело толкнул входную дверь и вышел на улицу. И обомлел.

Солнце уже спряталось за горизонт, окрашивая вечернее небо кровавым заревом. Он что, умудрился проспать целый вторник? Это такая компенсация за трехдневное бодрствование в поезде? И куда теперь идти? Точно, хотя бы проверить аптеку…

Павел ступал по улице словно под угрозой снайперского огня. Ему все еще тяжело было привыкнуть к такой давящей тишине, вызывающей чувство, будто кто-то затаившись следит за ним, замыслив нечто страшное. Ну не может город быть таким тихим! Вечер ведь на дворе! “Шахтеры либо работают, либо спят.” — вспомнились Павлу слова Игоря Владимировича. Хм, а может, прогуляться туда, в исполком? Вряд ли, конечно, председатель будет на рабочем месте так поздно, но он-то уж точно должен что-то делать в свое свободное время? Он ведь должен БЫТЬ где-то, ПРИСУТСТВОВАТЬ, в отличие от всего остального населения Востока-2, этого абсурдного города, в котором никого нет и ничего, судя по тишине, не происходит.

А протез? Встреча с Игорем Владимировичем вспоминалась Павлу сквозь мутноватую дымку былой сонливости и отвратительного самочувствия, но в память отчетливо врезался чуждый пластмассовый диск, занимавший добрую четверть лица председателя. Как он, интересно, мог получить это увечье? На войне? На военного он не сильно похож, особенно на того, кто не отсиживался бы в штабе, чтобы получить снарядом в лицо… Несчастный случай? Это звучит логичнее. Кто знает, может и пренебрег Скрабин техникой безопасности в свое время. А то и вовсе, производственный инцидент… Хотя вряд ли Павел мог разбираться в характере и военных, и производственных травм. Силуэт Скрабина достаточно живо возник перед его глазами, и парень невольно зажмурился.  

“Завтра я с ним встречусь,” — твердо решил Павел. И действительно, завтра он определенно откажется следовать на рудник, вместо этого отправившись в исполком, зайдет в кабинет Скрабина, потребует свои документы обратно… И уедет отсюда. Поездом, автобусом, что там будет ходить, неважно. И обратно, в Москву. А там уже будет что будет. Уволят — и ладно. И пусть. Даже спорить не надо. Просто молча уйти, домой. Увидеть отца, мать, младшего братика. А дальше уж как-нибудь там все устроится. Что-то будет. А здесь — не будет ничего. Это, как говорила та дама из поезда, гиблое место. Оно гиблое и есть. И ничего кроме тишины, болезни и гибели здесь не найти.

Аптека ожидаемо была закрыта. Дернув зачем-то за дверную ручку еще раз, Павел развернулся, сел на лестнице и закурил. Протянет ли он без лекарств? Наверное, да. Хотелось просто с кем-то поговорить, хотя бы увидеть перед собой живого человека, что-то у него спросить, на что-то ему ответить…

И тут, словно услышав его мрачные мысли, окно первого этажа соседнего подъезда распахнулось, и из него высунулась одетая в толстый махровый халат старушка, обильно посыпав тротуар под собой какой-то крошкой, твердым стуком просыпавшейся на асфальт. На молодого человека она не обратила никакого внимания.

— Извините! — воодушевился Павел.

— А? — словно не видя его, в пустоту удивилась старушка.

— Извините… Я здесь. Э… Да! Вот тут. Скажите, а аптека до какого часу работает?

— А… — улыбнулась она, направив лицо в его сторону. — Так она полгода уже как закрыта.

Павел понял, почему она не сразу его заметила. Трудно вообще кого-то заметить, когда твои глаза представляют собой две белесые яичные скорлупки, никогда уже не в силах увидеть свет. Поперек лица, бугрясь и выделяясь буроватым оттенком, проходил грубо зарубцевавшийся шрам, судя по всему, и являвшийся следствием той причины, что и лишила женщину зрения. Парень поначалу подумал, что надо бы следить за своим выражением лица, дабы не обидеть старушку, но затем до него дошло, что она этого и не заметит.

— А куда же вы ходите? В другую аптеку?

— А я не знаю, я всегда в эту ходила. А сейчас, к счастью, нет нужды. Мне… Приносят. А ты что это по улице шастаешь?

— Так я это… — Павел недолго подыскивал достойный ответ. — Из Москвы. У нас там так нормально.

— Ого, из Москвы… — протянула старушка. — А я была в Москве. Проездом.

— На… Фронте?

— О… Нет. Этапом.

— Этапом… — Павел недоверчиво поглядел на сморщенное изуродованное лицо, не желая верить в очередную мрачную новость. — А разве вы…

— Ага, многие были как я. Тогда, знаешь, мальчик, много было несправедливости. Одни судили, другие страдали. А разница между первыми и вторыми… Не было ее.

— Это еще при… — закусил губу Павел, чуть не проговорив не особо популярное на сей день имя.

— Э… Нет… При старом режиме.

Это сколько же ей лет? Если она, конечно, не врет… Или сама верит в то, что говорит.

— Этапировали меня, значит, с гродненской губернии.

— Губернии? — все еще саркастично воспринимал ее слова Павел.

— Губернии. Потом этапом пошла на восток, год мы постояли под Москвой… Потом дальше, за Амур… И в Иркутск. А там режим и пал. Режим пал, а мы так и остались, каторжные.

Ох уж эти привычки старых людей, заводить столь подробные автобиографичные беседы с первым встречным. Павел обернулся и решил, что ей, видимо, особо и не с кем здесь разговаривать, так что случайно встреченный молодой парень был для нее отличным поводом еще раз освежить память о былой молодости.

— А вас именно там… — начал было Павел, но тут же запнулся, ругая себя за бестактность. — Извините, я просто… Мне нездоровится немного. С головой проблемы. Я не хотел…

Внезапно возникший интерес при полном отсутствии такта с его стороны можно было объяснить той же причиной, что и доверительное отношение старушки. Вынужденное молчание, отсутствие не только социальных взаимодействий, но и в принципе чувства присутствия жизни вокруг, здорово развязывало язык. Встретились, улыбнулся про себя Павел, два мученика посреди пустыни.

— А что, страшная, да? — даже как-то ласково на этот раз улыбнулась старуха. — Это недавно совсем. У меня здоровье, знаешь какое было? Я за свою жизнь и лес успела повалить, и на уголь меня бросали, а потом как поставили на рудник, так я здесь и осталась. Так всю жизнь тут и провела.

— Но ведь город же новый…

— Город новый, а вот рудник нет. Это его сейчас возобновили, но до этого он тут тоже был, куда ж ему деться-то? Вот только если раньше тут зэки работали… — Старушка замолчала, о чем-то задумавшись. — Хотя знаешь, я думаю, их и до сих пор сюда привлекают. Я-то, как несчастье со мной сбылось… Как отстранили меня, так уже и не скажу. Ты вот тоже на шахту?

— Да… То есть нет, не шахтером. Я с проверкой.

— Да по тебе слышно, что не шахтер ты. Шахтеры, они иначе приезжают. Не по одиночке. И голос не такой, да и говорят они неохотно. — Старуха на миг скрылась в окне, затем появилась и сыпанула новую порцию чего-то на тротуар. — Все мыслями в шахте, понимаешь, в уране. Уран. Вот так вот. И решимость в их голосах есть. Они понимают, что шахты просто так свои богатства отдавать не станут. Взамен им нужно отдавать. А эти мужчины, они готовы.

— Готовы на что?

— Как на что? На жертвы, понятное дело. Вот я уран долбила — земля мои глаза в обмен и забрала.

Павлу добавить к этому было нечего. Страшно неловко было развивать эту тему. Он понимал, что старый человек, к тому же, получивший тяжкое увечье, может смотреть (в данном случае не буквально) на мир через иную призму, и возвращать к жестокой действительности этого человека нельзя, иначе не избежать беды. Нужно было перевести тему разговора на что-то более… Будничное.

— А извините за странный, возможно вопрос, — Павел собрался с духом. — Вот ваш город, он. Гхм… Не слишком ли он тихий и безжизненный? То есть, я ничего такого не имею в виду, но…

— Езжай отсюда, мальчик, — продолжала улыбаться она, но уже как-то строго, взволнованно. — Если еще понимаешь это, езжай.

— Что понимаю? Тут что-то произошло? Какая-то авария? И ее скрывают? Поэтому город опустел?

Старуха вдруг засмеялась. Тихо, хрипло. И совсем не весело.

— Не было тут никаких аварий. И со мной не было никаких аварий. Тут, москвич, если тебе там, в Москве твоей не сказали, немножко не такая шахта, как везде вокруг. Тут по-другому. И уран тут не уран. Понимаешь? Вроде как уран… Но не уран. Там нам объясняли, когда нас в забои спустили. Тебе вот сейчас странно, а нам — тогда. Вот только когда мы поняли, что что-то не так, что-то нездорово — уже поздно было. Необратимо.

Старуха нервно оросила улицу еще одной горстью, да так резко, что Павел даже отступил назад.

— Знаешь, как нам еще говорили? Приходили люди в форме и говорили… Ну, когда рудник это… Как его… Модернизировали. Оборудование завозили новое, чуждое для нас… Я такие машины, угловатые, все в проводах, в прозрачных сферах каких-то, впервые в жизни видела. Вот, пока там, на горизонтах ремонты шли, нас собирали всех вместе, бригадами, и говорили. Хорошо говорили, красиво, заразно так. Говорили, что посчастливилось нам оказаться на этом месте… Работать на этом месте, где земля кровь свою добровольно нам отдает, где кости ее выступают чуть ли не на поверхности. Нам нужно лишь подойти и взять. Позволить земле помочь нам. Кровь земли, так они говорили. А уран… А уран это так, сопутствующее. Даже воду поначалу не пускали, в пыли работали. Радона не боялись, кровь земли же. И правда, не хворал никто… Дышали той пылью, что лечебным паром, ничего не боялись. В две смены работали. Одна порция шахтеров утром, одна — вечером. А шахта все ела и ела. И не понимали мы тогда, ЧТО именно шахта от нас хотела получить. Если не здоровье, то что еще, думали мы. А вон оно как получилось… И я-то еще ладно, меня отстранили. Но вот знаешь, вот он, дух наш, шахтерский… Меня-то отстранили, но квартиру-то оставили, не бросили догнивать. Хоть и возрастом я, уже, как видишь, и опалилась… Да не бросила меня моя бригада. Все ко мне ходят, проведывают. Славка вчера заходил, Петька в субботу… Ходят ко мне все, с кем я работала.

— Вы имеете в виду, из новых? Вы ведь уже как ветеран…

— Все ко мне ходят. И из новых, да. И те, по этапу, с каторги еще. Все ко мне ходят. Навещают.

Павел поежился. У шизофреников есть определенные триггеры, пока их не задеваешь — вполне адекватный человек, но как только ступишь неаккуратно, только зайдешь туда, куда больному мозгу сворачивать нельзя — сразу болезнь себя проявляет. Видимо, и старуха прямо сейчас нащупала эту грань. Если они при старом режиме еще на каторгу попали, так им лет под сотню должно быть… Бред какой-то.

— Ходят… — продолжала она. — И делятся. Рассказывают о руднике, о руде, породе, о том, как работы проходят. И жалуются иногда. Земля-то просто так уран не отдает. И плату берет, иногда слишком уж высокую. А они платят, бедняжки, куда ж им деться? Да. Я вот ушла. А они до сих пор там. Платят.

— И что же? Платят что? — тихо спросил Павел.

Старуха встрепенулась, словно и забыла о его существовании. Белые глаза были направлены на него, словно силились увидеть, передать этим стылым, мертвым взглядом какое-то предостережение.

— Узнаешь, если спустишься. Но ты езжай отсюда. Не надо тебе этого знать. Потому что когда узнаешь — для тебя уже будет поздно. Как и для бригады мой. И зэкам. И военным, что временно подменяли. И пути отсюда уже не будет. Все. Все, мальчик, иди. Пора тебе. Ты мне котов пугаешь.

— Котов?

— Да, четыре лапы, шерсть, усы, хвост, коты. Вас, москвичей, в школе не учат?

— Я как-то не видел тут еще ни одного…

— А они есть. Я вот рассыпаю им, а они едят. Ходят, я слышу, по ночам особенно, шуршат, слизывают, урчат. Я наутро проверяю — все съедено, подчистую. Так что есть тут коты, они просто приходят только к тем, кто о них заботится. Ты еще тут?

Павел не ответил, слова просто застряли у него в горле. Он медленно, стараясь не шуметь и не выпускать старуху из поля зрения, попятился назад. Небрежно брошенная горсть рассыпалась прямо у его ног, и тут даже присматриваться не было необходимости. Кошачьим кормом старухи служили резцы, клыки, моляры, где-то голые, а иные и с кусочками вишнево бордовых жилок. Зубы были человеческими.