Tykovka888

- Ничего не болит и не тошнит! – пропела Анна и затанцевала на месте.

- А ты что-то помнишь из целительства этой Анфисы?

- Помню, как руками надо мной водила… Как собака меня потом лизнула. Это настоящее волшебство, Вань.

Иван взъерошил волосы, потер лицо руками. Лишь бы это не было чудесным сном. Он просыпается, и Анна снова просит обезболивающий укол…

- Ну, поехали? – сказала жена.

- А Лиза? Где она? Надо попрощаться.

- Она довела нас до своего дома и вернулась к Анфисе. Сказала, что матушка после ритуала очень слаба, и она будет с ней несколько дней. Сказала, чтоб уезжали, и просила никому не говорить про это.

Провожала их только мохнатая Маруся, на прощание поставив лапы Анне на грудь.

***

По приезде домой их ждал неприятный сюрприз – в спальне обнаружилась теща, Ада Семеновна. Иван и Анна, стоя на пороге, с изумлением смотрели, как она копается в шкафу с одеждой, отлячив кургузый зад. Она была так поглощена своим делом, что не сразу заметила дочь с зятем.

- Ой… – вынырнула она из шкафа, смахнув прядь с потного лба. – А я в домофон звонила, звонила, не открываете. Думала, снова в больницу уехали. Решила вот своим ключом…

Пару месяцев назад Иван действительно дал ей ключ, поверив обещаниям заходить и ухаживать за больной дочерью. Но она так ни разу и не пришла.

- Что вы тут делаете? – с неприкрытой злобой спросил Иван.

- Да я тут… Вот, – она указала на кучку одежды на кровати. – Платья Анины хочу забрать. Летние, нарядные которые. Сентябрь теплый, как июль прям. Лене носить совсем нечего… Не обижайся, дочка, ты ж в больницах все время. Халатики я не трогала. А ты Анюта, хорошо выглядишь. Таблетки новые прописали, что ли?

Анна криво улыбнулась и молча вышла. Не в ее характере было осуждать мать, но Иван взбесился до белых глаз. Он взял какую-то тряпку из кучи вещей и хлестнул тещу по лицу.

- Вон отсюда! – взревел он. – Пошла вон!

Прибежала Анна с кухонным полотенчиком в руках, расширенными глазами уставилась на мать, глотающую воздух, и красного от ярости мужа. Иван схватил Аду за плечо и сильными тычками погнал к двери, вытолкал в подъезд и в спину бросил ее туфли. Сзади бежала и кричала что-то Анна.

- Сука… – процедил Иван, утирая лоб. – Какая сука!

- Зачем ты, – поморщилась жена. – Ну, мама такая… можно было бы привыкнуть уже.

- Она тебя уже со счетов списала!

Теща  была не из тех, кто любит всех своих детей одинаково. Она обожала старшую, Елену, а Анне всю жизнь доставались подачки, крохи внимания. Елену воспитывали в уверенности, что к ее ногам непременно ляжет весь мир, и девушка, выросшая без каких-либо талантов, откровенно некрасивой, как-то очень поздно поняла, что само собой ничего не придет. И это сознание ударило так больно, что старшая сестра Анны попыталась найти утешение в употреблении всяких веществ. Сначала она сказывалась простуженной, потом начала прогуливать без объяснений. Ее, конечно, уволили, и она еще полгода потрепыхалась, перелетая из конторы в контору, и ото всюду ее увольняли, как только впадала в очередной трип. Потом она уже перестала и пытаться, живя на деньги матери и иногда пропадая у таких же, как она, торчков. Анна до болезни давала деньги сестре – на реабилитации, на покрытие вечных долгов, на то, чтобы замять скандал с соседями, у которых она тиснула велосипед из общего коридора. Но из клиник Елена сбегала, воровала где-то снова, делала новые долги. И теща опять и опять приходила к младшей дочери и забирала деньги для Елены, как будто это было в порядке вещей. Иван пробовал протестовать, но Анна сказала, глядя на него, как раненая лань:

- Вань, она все-таки родная сестра. Ну не могу я иначе.

Когда Анна заболела, он еще надеялся, что теща переключится на младшую дочь, что ее материнские чувства хоть как-то всколыхнутся. Но все осталось по-прежнему. Ада Семеновна пришла к ней в больницу один раз, посмотрела, как из капельницы в вены идет выжигающая химия, и все тем же уверенным тоном попросила денег для Елены. Анна присылала ей фото, когда выпали волосы, присылала фотографии выписок из больницы, на что следовало одно и то же сообщение в мессенджере – «Да уж. Ну ты держись, Анюта». Иван ее ненавидел чуть меньше, чем болезнь жены.

***

Первое время ему снилось, как он просыпается и снова видит жену с выпавшими после химии волосами, с серой кожей и болезненной худобой. Ему чудилось, что поездка в Пижму, знахарка, избушка в лесу – все было мороком. И он вскакивал среди ночи весь потный, тяжело дыша. Анна же быстро забыла про болезнь, вышла из все чатов и групп по онкологи и весело бегала по магазинам, скупая новую одежду и косметику. Иван перед поездкой взял административный на работе, и теперь у них была уйма времени, чтобы просто наслаждаться жизнью. Они поздно вставали, долго пили кофе на лоджии, болтали, много целовались и почти каждый день занимались любовью. Иван почти забыл это ощущение молодой, упругой плоти под его рукой, забыл это чувство, когда сладкий жар устремляется в низ живота. Они стремились восполнить все потерянное время: гуляли в парке, кормили уток, ходили в кино и кафе. Укусы на теле жены почти исчезли, оставив после себя еле заметные бледно-розовые пятна. Анна хмурилась, когда он пытался поговорить об Анфисе, переводила разговор, будто решила полностью стереть воспоминания о болезни.

В одних из беззаботных будних дней они решили погулять по торговому центру неподалеку от их дома. Анна подкрасила глаза, надела летящее шифоновое платье, сапоги-казаки и джинсовый жилет. Иван театрально отвесил челюсть:

- Ты сногсшибательная!

Мегамолл был почти пустой в утро рабочего вторника, и они, спугивая сонных продавщиц, побродили по сияющим мрамором этажам. Анна мерила кружевное непрактичное белье, дорогие туфли на высоченном каблуке-стилете, какие-то кислотного цвета блузки и брюки. Иван сначала недоуменно качал головой, когда она, высунув голову из примерочной, звала его посмотреть. А потом вдруг понял – она не хотела сейчас покупать ничего обыденного, ничего повседневного. Это был ее праздник, ее ликование из-за того, что ей удалось избежать смерти. И они накупили кучу ненужного барахла, но такого красивого, радующего глаз. Потом он повел ее в кафе, притворяющееся итальянским. Столики и стулья были кованого черного металла, плитка на полу имитировала вытертые ступени какой-нибудь старой виллы в Тоскане. Кроме них в кафе была только одна пара – полный седой мужчина за пятьдесят и совсем юная девушка, которой стукнуло самое большее восемнадцать. Мужчина помешивал в ее кофе сахар, заботливо пододвигал салфетницу, и не успел Иван подумать, что это, наверное, отец с дочкой, как девушка придвинулась к мужику и лизнула в щетинистую щеку. Анна прыснула:

- Ты тоже сначала решил, что это папа с дочурой?

Иван рассмеялся, привлек к себе жену и поцеловал в теплый висок. Он ел пиццу и посматривал на девушку: волосы выкрашены в ярко-розовый цвет, яркие стрелки на глазах, пирсинг в губе и носу. Очень красивая. Она почувствовала взгляд Ивана и скорчила ему рожицу, сморщив изящно вылепленный носик.

- Ань, кажется, со мной флиртуют, – игривым голосом произнес Иван.

Но Анна не ответила. Она подняла ладони над пиццей и смотрела на руки, будто видела их первый раз в жизни.

- Эй, ты что?

Жена тихо прошептала:

- Что это?

Иван замер, глядя на нее.

- Откуда оно здесь? Оно же мертвое...

Он встряхнул жену:

- Очнись! Что с тобой?!

Анна вздрогнула и как ни в чем не бывало произнесла:

- Кажется, я объелась. Давай остатки домой заберем.

Он уверил себя, что это были просто последствия долгого нервного напряжения, и когда они вернулись домой, стряхнул неприятное впечатление, как собака капли дождя. Анна была особенно нежна этой ночью, и когда она уснула, прильнув ухом к его груди, Иван подумал, что впервые за долгое время он окончательно и бесповоротно счастлив.

Утром Иван проснулся от запаха свежего кофе. Он улыбнулся и пошел на кухню, с которой слышалось шкворчание масла и легкое жужжание чего-то, что он принял за блендер. Анна стояла к нему спиной, переворачивая сырники на сковороде, и он едва не закричал – жужжание издавали сотни мух. Толстенькие тельца врезались в окна, ползали по стенам, мельтешили в воздухе. На спине Анны, словно живая накидка, шевелился плотный слой зелено-синих мясных мух, из-за которых не было видно ткани ее домашней рубашки. Но она будто не замечала их. Иван бросился к окну, широко распахнул створки, размахивая полотенцем.

- Аня! – крикнул она.

Она обернулась, и Иван увидел, что и по лицу ее ползали три жирных мухи, отливавших зеленью. Иван с ужасом посмотрел на нее – она улыбалась.

- Давай завтракать, – спокойно произнесла она.

- Ты… тут куча мух. Ты что, не видишь? – глупо спросил Иван.

Она пожала плечами.

- Давай есть.

Иван выгнал остатки мух в окно, сел за стол. Анна накрывала, как ни в чем не бывало.

- Как ты себя чувствуешь?

- Отлично.

Жена порезала сырник, сунула в рот кусок и проглотила, не жуя. Она глотала сырники, заедала сметаной из банки, зачерпывая столовой ложкой. Иван смотрел на нее округлившимися глазами.

- Почему ты не жуешь?

- И так нормально, – пожала плечами она. – Я есть хочу. Очень.

Днем они отправились в парк, и Иван постоянно отгонял от себя мерзкое воспоминание – как зеленая муха неторопливо ползет через щеку жены. Они шли по деревянному настилу около озерца, и Анна остановилась, дернула свитер спереди, будто вытряхивая что-то из-под одежды. На настил плюхнулся серый комок, и Иван не сразу понял, что это была мышь. Дохлая мышь. Он с ужасом посмотрел на Анну, но та, словно ничего не случилось, сказала:

- Пойдем домой? Я такая голодная.

Она действительно много ела весь день, и вечером постоянно бегала к холодильнику то сделать бутерброд, то отрезать кусок сыра. Уже поздно ночью, когда Анна заснула, Иван долго лежал без сна и смотрел, как вздымается ее грудь. И он вдруг подумал, что впервые за весь их брак, даже за то время, что она болела, стала непривлекательной, даже уродливой – первый раз за все это время ему не хотелось ее обнять. От жены наносило каким-то душком, будто она долго ходила в несвежей одежде.

Иван проснулся среди ночи от негромкого металлического лязга, открыл глаза – в приоткрытую дверь просачивался свет из коридора. Он встал, вышел из комнаты и увидел, что Анна стоит, наклонившись над унитазом. Металлический лязг производила держалка для туалетной бумаги, которую она задевала бедром. Сначала ему показалось, что жена сует два пальца в рот, чтобы ее стошнило, но он сделал пару шагов вперед и понял, что она пальцами вытаскивала куски еды из горла и бросала в унитаз. Все что она съела, было пережеванным и непереваренным – в унитазе уже плавали кусочки сосиски и почти целый желток от яичницы.

- Аня… - с ужасом произнес он.

Жена кинула на него короткий взгляд и продолжила свое дело, будто в этом не было ничего особенного. Когда она вернулась в кровать, он снова завел речь о враче, но Анна только сказала:

- Я есть хочу.

Проснувшись утром, Иван обнаружил, что жены в постели нет. Он набрал ее номер, Анна не брала трубку, и он успел за несколько минут впасть в панику. Жена перезвонила через пять минут и испуганным голосом сказала, что потерялась.

- Я вышла погулять, шла, шла… Тут много людей, много продают цветов. Так шумно. Куда мне идти, Ваня?

Она расплакалась.

- Что ты видишь, опиши.

- Цветы. Палатки с цветами, много.

- Так, еще?

- Большое белое здание, высокое.

- Здание? Жилой дом?

- Нет, не думаю. Не настолько высокое. У него такая острая крыша и крест наверху.

- Церковь?

- Точно, церковь. Я слово забыла.

Церковь и куча цветов…

- Ты видишь рядом мост? Небольшая такая речка-срачка и мостик над ней?

- Да, да! Вижу!

- Стой, где стоишь, и не двигайся, я сейчас приеду.

Иван рывком натянул джинсы, спустился вниз и побежал к машине. Дорога к кладбищу была одной сплошной пробкой, и он на весь салон ругался ядреными матюгами, пробираясь на своей Шкоде к центральному входу. Анну он увидел сразу – она стояла, одетая в вывернутые наизнанку брюки, в теплом шерстяном свитере, так не подходящем к жаркому полудню. Растерянная, с округлившимися глазами, она держала в руках куртку, свернутую котомкой. Иван подбежал к ней, обнял, прижался губами ко лбу. И тут же отстранился и потряс ее за плечи:

- Что ты творишь? Зачем ты пошла сюда?

- Я хотела есть, - угрюмо ответила Анна.

- На кладбище?

Она промолчала, и он повел ее к машине. Дома Анна не выпустила из рук скомканную куртку и прошла с ней на кухню. Там она положила ее на стол, развернула, и Иван с изумлением увидел дешевые конфеты в бумажных обертках, кучу сушек и россыпь крупы.

- Это что… это тебе подали около церкви?! Ты что, просила милостыню?

Анна развернула конфету и проглотила в один момент. Она совал в рот сырое пшено, крошила в руках сушки и ела. И тут до Ивана дошло – это не милостыня.

- Ты это собрала с могил…

Анна кивнула и развернула очередную конфету.

- Я очень голодная. Хочу есть. Твоя еда не подходит.

- Моя..?

Иван тяжело опустился на стул, чувствуя, как ползет капля пота по спине. Что бы это ни было – последствия болезни, которая и не думала никуда уходить, или Анфиса что-то напортачила в своем ритуале, но это было за гранью его понимания.

- Аня… Давай сходим к врачу.

Она покачала головой.

- Это… Это же ненормально! Ты забываешь слова, ты не узнала кладбище, на котором мы с тобой были сто раз, у тебя гниет пища внутри, ты ходишь, как лунатик, в конце концов!

Анна смахнула с губ крошки:

- Я их слышала, Вань.

- Кого?

- Их.

Она указала пальцем на выложенный плиткой пол.

- Они мертвые. Но я их слышу.

Иван вбил в поисковик запросы «не переваривается еда», «тошнит непереваренной едой» и ему вывалились статьи, наперебой вещавшие о непроходимости кишечника. Но вопреки написанному Анна прекрасно себя чувствовала, рвалась на улицу гулять, хотя он после происшествия на кладбище боялся отпускать ее одну, тихо напевала про себя, завела ежедневничек, в котором что-то рисовала. Ивану казалось, что стоит только сходит к врачу, и он просто и ясно объяснит все, и нужно будет только съесть вот эту таблетку и вот эту. И все снова будет хорошо.

Хоть Анна по-прежнему была веселой и ласковой, она иногда забывала самые простые слова, порой замирала, как гончая собака, и прислушивалась, словно пытаясь уловить далекую мелодию. Ночью, когда ее голова занимала сове место на его плече, он принюхивался к ее русой макушке, и не чувствовал прежнего душистого запаха. От жены наносило затхлостью, будто мокрую половую тряпку скомкали и забыли в ведре.

Однажды утром его вызвали на работу, шеф в трубке, запинаясь, сказал:

- Слушай, понимаю твою ситуацию, но, может, заскочишь в контору на пару часов? Позарез надо.

Он заскочил. Выдержал сочувствующе-любопытные взгляды коллег, и на обрезанный вопрос шефа «Ну как там у тебя..?» ответил:

- Ничего пока. Держимся.

Иван с удовольствием окунулся в работу – проект, большой жилой комплекс в Казани, был почти полностью его детищем. За открытой страницей Архикада он совсем забыл свои горести. Домой Иван возвращался в приподнятом состоянии – ну вон же, люди строят дома и даже покупают их, и живут там со своими детьми, кошками, собаками, пожилыми родителями. Если в этом мире есть что-то нормальное, обыденное, то почему и ему не быть таким. Пусть скучным, обычным, но таким нормальным…

Он вошел в квартиру, с порога крикнул:

- Ань! Ты дома?

Она не ответила, но услышал какие-то воркующие звуки из спальни, толкнул дверь. Анна нянчила что-то черное, косматое, и он не сразу понял, что это собака. Премерзко воняло псиной и гнилой тухлятиной.

- Ути мой хороший, мамуля тебя сейчас покормит!

- Господи, где ты ее взяла..? Нам сейчас собаки…

Иван подошел ближе и осекся – собака была мертвой. Причем давненько так мертвой. В глазницах копошились белые толстенькие личинки, и одна шлепнулась на светлый ламинат.

- Где ты это взяла? – мертвым голосом спросил Иван.

- За мусорными баками нашла. Еле отыскала – голосок у нее очень слабый, лаять совсем не умеет. Хозяйка ее умерла, а наследники выгнали на улицу. А она еду добывать не может, ослабела. За ней дворняга погналась, искусала, и вот…

Анна приподняла голову небольшому черному пуделю, и Иван увидел, что на шее его зияет глубокая рваная рана.

- Она мертвая, Ань. Отдай мне.

Он протянул руку к собаке, но жена отпрянула:

- Я ее покормлю, и все будет нормально!

- О господи!

Иван на ослабевших ногах дошел до ванной, плеснул холодной водой в лицо. С этим надо что-то делать… Но что? Есть свободные специалисты по онкологическим больным, которых исцелила жутким ритуалом ненормальная старуха? На какое время ближайшая запись? Он усмехнулся, глядя на себя в зеркало, потом прошел в прихожую, покопался в гардеробной. Вынул обувную коробку и предложил Анне:

- Положи ее пока сюда. На балкон отнесем, а то вонь на всю квартиру.

Анна согласилась и перед тем, как зарыть коробку крышкой, покрошила туда одну из кладбищенских сушек. Иван решил, что выкинет пса ночью, пока жена спит, заведет будильник на вибро и выкинет.

***

Он проснулся от мягкой вибрации телефона, который лежал около подушки. Сел на кровати, увидел, что Анны рядом нет. Иван обошел квартиру, заглянул даже в гардеробную. Дома ее не было. Он схватил телефон – ею снова наверняка овладел этот странный припадок, похожий на транс лунатика. Иван набрал номер, но знакомая мелодия послышалась из спальни, телефон Анны лежал на полу около прикроватной тумбочки. Он выглянул в окно – машина их была на месте. После приступа паники он начал набирать телефон полиции, хотя краешком сознания понимал, что вряд ли кто-то будет искать его жену на ночь глядя. И в этот момент услышал, как открылась входная дверь. Он бросился в прихожую, увидел босую Анну в плаще.

- Где ты была?

- Мне надо было, – ответила она, и между бровей ее взбухла морщинка, как бывало всегда, когда она решала сложные вопросы.

Анна сняла плащ, и Иван заметил, что ткань на месте карманов пятнает что-то бурое, темное.

- Что это? Ты поранилась?

Он бросился к ней, быстро ощупал.

- Все нормально.

Анна засунула руку в карман плаща, вынула пригоршню какого-то крошева. Иван схватил ее за запястье, и она слегка разжала пальцы. На ее ладони лежала кучка зубов с кровавыми ошметками на корнях и какие-то полупрозрачные пластинки, тоже все в крови. Через секунду он вдруг понял, что это были ногти. Сорванные ногти.

- Где… где ты это взяла?

Анна пожала плечами.

- У тех, кому это не нужно.

- Кому? Кому не нужно?! Господи, Анна, что ты натворила?!

Жена высыпала свой жуткий улов на лоджии в пустую майонезную баночку и поставила рядом с коробкой с мертвым псом.

- Я отдам это тому, кому нужнее.

Она залезла в кровать с грязными ногами и мгновенно уснула. А Иван до рассвета смотрел на майонезную банку и курил в открытое окно на лоджии.

Моя мертвая семья (3)

Утром его сомнения показались ему смешными, надуманными, и, целуя на кухне Светлану, пахнущую свежим кофе и кремом для лица, Павел сказал себе, что он просто дурак. Ну, переписывается жена с кем-то, почему этот кто-то – непременно любовник? Она весело щебетала, словно утренняя птичка, и он чувствовал себя бесконечно счастливым. Бреясь в ванной, он даже начал насвистывать какую-то детскую песенку, слов которой никогда не помнил. За Светланой закрылась входная дверь, щелкнул замок, и Павел ополоснул лицо от крема. На шее, сразу под подбородком он почувствовал сильный зуд. Приподнял голову, всмотрелся в зеркало – небольшой участок кожи стал мягким, податливым, как щека старика. Он удивился, почесал шею, помазал лосьоном и отправился на работу.

Весь день он скреб под подбородком, и к вечеру рассеянно подумал, что стоило бы сходить к дерматологу – не занес ли он какую инфекцию, шарахаясь по пыльным заброшкам и ночуя в сомнительных гостиницах. И все-таки в квартиру он поднимался в приподнятом настроении и нес за ниточку коробку с пирожными из дорогой кондитерской – Света любила такие.

В прихожей его встретил развал из разномастной обуви – Светины босоножки, зимние сапоги и кроссовки валялись там и сям, шкаф был раскрыт, и из его глубины, словно внутренности, вываливались куртки и пальто.

- Ты что, тотальную уборку гардероба затеяла? – спросил он, улыбаясь.

Света вышла из гостиной с раскрасневшимся щеками, и выражение ее лица, смущенного и виноватого, не сулило ничего хорошего. Сердце у него упало.

- Паш, присядь. Надо поговорить.

Он прошел в комнату прямо в уличных ботинках, сминая пушистый бежевый ворс ковра. Сел, поставил пирожные на диван.

- Слушай, ты прости меня. Но ты же сам видел, куда все идет последнее время.

Он помолчал, глядя на носки своих ботинок.

- У тебя есть кто-то..?

- Есть. Давно. И ты знаешь. Я надеялась, ты первый заговоришь, но ты…

«Трус» - закончил он про себя Светину мысль. «Тряпка и трус».

- И что, ты уходишь? – глупо спросил Павел.

Как будто было непонятно.

- Я заберу сегодня все по максимуму. Если что забуду, потом заеду. Надеюсь, ты не будешь творить ерунду и жечь мои вещи или с балкона выкидывать.

- Не буду.

Он разулся, на кухне налил себе кофе, хотя его мутило, и слушал, как любимая женщина собирает вещи, чтобы уйти. Когда за Светой закрылась дверь, он погасил свет на кухне и посмотрел в окно – так и есть, ее ждали около подъезда. Тот, другой, заботливо подхватил тяжелые чемодан и сумку, и только тогда Павел вдруг осознал, что все. Вот так вот просто, без скандалов и сложных объяснений она наконец ушла.

Он налил коньяка в бокал, выпил глоток и закашлялся. Отплевываясь, пошел ванную, плеснул холодной воды в лицо. Под пальцами снова ощутил что-то гадко-мягкое, словно новорожденный крысеныш на ощупь. Вгляделся в зеркало – участок дряблой кожи увеличился, разросся, стек ниже по кадыку и поднялся выше на подбородок. Сразу зачесалось, и Павел остервенело поскреб ногтями. Псориаз от нервов, что ли? Хотя псориаз, вроде, не так выглядит… Он вновь устало подумал, что надо бы сходить к дерматологу. Вопреки его ожиданиям, Павел уснул мгновенно, и сон его был темен и глух, и не омрачен никакими сновидениями.

Проснулся он до звона будильника от легкого зуда, покалывающего лицо. Павел ощупал щеки и лоб, ощутив мерзкую мягкость и дряблость, бросился в ванную к зеркалу. Зеркало отобразило человека, лишь отдаленно имеющего с ним общие черты – кожу покрывали метры морщин, под глазами висели жеваные мешочки кожи. Это был старик. Павел перевел взгляд на торс – на груди было несколько пятен старческой кожи. Он ощупал и быстро осмотрел ноги и руки, их загадочная кожная болезнь не тронула. Павел позвонил деловому партнеру, сказался больным и принялся обзванивать клиники, где запись к дерматологу была на сегодня, «вот прям на сейчас». Через пару часов молодая симпатичная врачиха осматривала его, направив ему в лицо яркую белую лампу.

- Да, странно конечно. В моей практике такого не было… Но вообще есть такая штука, как синдром вялой кожи. Это генетическое заболевание, человек уже рождается как бы… Старым.

- Прогерия? – испуганно спросил Павел.

- Нет. Прогерия затрагивает весь организм, а синдром вялой кожи – только кожу.

- Это лечится?

- Ну… В целом – нет, но можно сделать пластическую операцию. Синдром вялой кожи генетическое заболевание, дети уже рождаются такими, а у вас дебют произошел во взрослом возрасте. Впрочем, этот синдром слабо изучен, и вообще… Преждевременно о чем-то говорить. Сдайте пока анализы и пройдите вот эти обследования. Врачиха исписала несколько листочков, и Павел вышел, сжимая в потном кулаке направления.

Он потратил еще несколько часов, сдавая кровь, мочу и бегая по кабинетам УЗИ, ЭКГ и флюорографии. Домой он вернулся полностью разбитым – мало того что жена ушла, так еще и болячка загадочная напала. Если у него и была раньше хоть какая-то надежда вернуть Светлану, то теперь она испарилась полностью – зачем ей, молодой и красивой, старик?

К вечеру стало хуже. Области морщинистой кожи появились на груди и руках, и Павел вдруг понял, что не может подняться на несколько ступеней без одышки.

Утром он еле встал с кровати, с ужасом посмотрел на худые руки с тонкой пергаментной кожей, усеянные старческой гречкой. На подушке остались клочки поседевших волос. Павел бросился в ванную, ощутив, как боль прострелила бедро. Из зеркала на него смотрел столетний старик: желтоватый гной в уголках выцветших глаз, туго обтянутый лысый череп, вислый морщинистый мешочек кожи на шее. Он закашлялся, забулькала мокрота где-то глубоко в груди.

Следующие дни слились в какой-то беспрерывный кошмар: он ходил от врача к врачу, таскал с собой толстеющую кипу анализов и обследований, перечень диагнозов все рос. Проблемы с сердцем, разрушается коленный сустав, тазобедренный тоже скоро прикажет долго жить, сахарный диабет, давление, простатит…

- Что со мной? – спросил он у последнего врача, которого ему порекомендовали как лучшего диагноста в Москве.

- Это просто старость, – развел руками лучший диагност.

- В тридцать четыре года?!

- Какой-то редкий случай генетического сбоя.

- И что мне делать? Завещать свое тело науке? – устало спросил Павел и усмехнулся.

Врач уставился на него через модные очки в тонкой золотой оправе и едва заметно кивнул.

Он хотел напиться, но после первых двух рюмок поднялась изжога, застучало сердце и закружилась голова. Начал настойчиво названивать Борис, Павел сбросил несколько раз, но тот не унимался, пришлось принять звонок.

- Приезжай к Аленке прямо сейчас, – сказал приятель. – Я знаю, с тобой наверняка творится какая-то необъяснимая срань. Со мной тоже. Со всеми нами.

***

Они сидели в просторной Аленкиной студии и пялились друг на друга. Высохший старик в модных дорогих джинсах и майке с залихватским принтом, парень с медицинской маской на лице и девушка с огромным животом, вылезающим из-под футболки.

- Охренеть… – протянула Аленка.

- То есть ты думаешь, что все из-за того, что мы забрали из Комсомольского это барахло? – проскрипел надтреснутым голосом Павел.

- Карлица сказала – верните то, что забрали. Какие еще варианты могут быть?! – она поболтала льдинками в бокале с мартини.

- Там были эти… Заклинания, – голос Бориса звучал невнятно, как у инсультника – рваная губа мешала.

Павел достал телефон:

- Времени у нас, я так понимаю, мало. У меня каждый день плюсом лет пятнадцать, Аленкино пузо растет как на дрожжах. У Бори наверняка тоже нет желания ждать, пока эта тварь откусит ему что-то жизненно важное. Я покупаю билеты в Воркуту на ближайший рейс.

Билеты взяли снова на поезд – но если тогда поездом ехали из-за дорожной романтики, то теперь  Павел боялся, что со своим стремительно дряхлеющим телом не выдержит кучу пересадок и беготню по аэропортам, а Аленка опасалась, что перепады давления спровоцируют роды.

За те пару ночей, которые прошли, пока они добрались до Воркуты, Борис потерял почти все пальцы на руках, Аленкино пузо выросло так, что набухли синие вены около пупка, а Павел начал выплевывать зубы.

***

Заселились они снова в ту же гостиницу, и женщина на ресепшн кинула на странную троицу озадаченный взгляд. Павел, поднявшись в номер, захлебнулся одышкой, отпустил ручку чемодана и рухнул на диван.

- Там… там… - он отдышался, потер саднящую грудь. – На стойке женщина. Она и в прошлый раз была…

- Ну и что? – рассеянно спросила Аленка.

- Надо ее спросить. С ней пацан был, сын, может, он так задергался, когда услышал, что мы в Комсомольский собрались. Вы ж вопили на весь вестибюль. Мне кажется, они что-то знают.

Павел глотнул таблеток, которые ему прописал кардиолог, выпил воды, и они отправились вниз. Когда женщина увидела их, решительно направляющихся к стойке, глаза ее забегали.

- Вы что-то знаете про Комсомольский! – без лишних предисловий начал Павел.

Борис стянул вниз медицинскую маску и женщина охнула.

- Помогите нам, – попросила Аленка. – Пожалуйста.

Женщина, назвавшаяся Людмилой, отвела их в подсобку, позвав на ресепшн девушку откуда-то из недр служебных помещений. Она усадила их на диванчик в небольшой комнатке, заваленной какими-то тюками, окинула их всех троих взглядом, покачала головой. Аленка коротко рассказала про их вылазку в поселки, про гнезда и бомжа.

- Эк вас прижало… Несколько лет назад в Комсомольский вернулся один мужчина, он в Екатеринбург переехал в 2010-м. Решил проведать, как там и что на малой родине, насмотрелся репортажей с Воркутинского кольца на ютубе. Ну и увидел, во что мародеры превратили поселок. А у него отец всю жизнь там на севере прожил, голову на шахте сложил под обвалом. И сильно его за душу это взяло – мол, зачем вандалить, время там и так похозяйничало. В его квартире батареи срезали, пианино из окна зачем-то выбросили. Фотографии какие нашли, раскидали... Ну он и решил защитить поселок. Нашел местного шамана из коми-зырян, тот наговорил ему заклинание-запечатку. Мужик и написал несколько записок со своими заклинаниями и раскидал их по квартирам. К нему и другие жители приходили, которые из Комсомольского в Воркуту переехали, тоже переписывали эти заговоры. А потом среди местных поползли слухи, что поселок проклят. Эти записки привлекли кого-то, кто защищает поселок, не дает бесчинствовать в развалинах. И то, что вы видели, гнезда эти жуткие – это их место, они в них живут.

- Но мы никого не видели в гнездах, – подала голос Аленка.

- И слава богу, – усмехнулась Людмила. – Не каждый увидеть может. Сейчас это их поселок, местные уж знают, не ходят туда. А вот молодежь, блогеры, каждый год заезжают.

- Почему вы нас не предупредили? – взвился Павел. – Этот парень, кто он вам, сын? Он же хотел сказать, я видел!

- Сын. Потому что это бесполезно, все равно никто не верит. Коля как-то пытался сказать заезжим молодцам из Питера, так они сначала обсмеяли его, а потом, когда с ними похожая петрушка случилась, вернулись сюда и чуть не избили его.

- За что? – изумилась Аленка. – Он же их предупредил!

- Придурки потому что. Ну, мол, так сказал, что они за шутку приняли. Надо было убедить.

- Что с ними стало? – спросил Павел.

Людмила пожала плечами:

- Не знаю. Сюда они больше не вернулись, родня их потом разыскивала, вещи из номера забирала. Машину их нашли в Комсомольском пустую.

- Нам надо вернуть, что взяли из поселка? – подала голос Аленка. – Тогда это проклятие с нас снимется?

- Да. Но нужно вернуть, как подношение Хозяину.

- Как это? – наклонился вперед Павел.

- Надо положить к гнезду, а не вернуть в ту квартиру, из которой взяли. И сказать «Возвращаю» на языке коми.

- И тем питерским вы про это не сообщили?

Людмила усмехнулась и повела плечами:

- Они Коле толстовку порвали, суки. Думают, хозяева жизни.

Администраторша написала им нужные слова на бумажке, и они решили отправиться тотчас в Комсомольский. Павел, поднявшись в номер, принял таблетки от давления, посидел на диване, держась за грудь – последнее время накатывало все сильнее. Аленка принесла ему чая, погладила по плечу:

- Ты сиди, я соберусь.

Она взяла у Бориса зековские миску с ложкой, сунула в свой маленький легкий рюкзак. Павел слышал, как она копается в прихожей в его сумке, пытаясь найти статуэтку.

- На дне там… в пупырку упакована! – крикнул он.

Он услышал, как зашуршала обертка, что-то звякнуло, и через минуту Аленка крикнула:

- Все, ребят, пойдемте, некогда рассиживать!

Комсомольский встретил их все той же глухой, безнадежной тишиной, какая бывает только там, откуда навсегда ушли люди. Только сейчас они чувствовали в этом безмолвии, в шелухе осыпающейся краски, в разбитых качелях и выбитых окнах – угрозу.

Аленка шла, тяжело придерживая объемистый живот под курткой, Павел тащился, время от времени прикладывая руку к сердцу – в груди сильно жгло, сердце работало с перестуком, словно старый мотор. Он подумал, что они трое странно смотрелись на улицах этого мертвого поселка. Морщинистый, слабосильный старик, беременная девушка с испуганным, отчаянным лицом и мрачный парень с кошмарными руками без пальцев, с шарфом, натянутым до самого носа. Павел тяжело дышал, хватая ртом воздух. На фасаде одной из пятиэтажек ему почудилось движение, и он вскинул голову. Это был всего лишь толстый махровый халат, прицепленный прищепками к натянутой веревке на балконе. Он тихо раскачивался на ветру, капюшон его свесился вперед. Когда они почти прошли этот балкон, он вдруг увидел, как из-под капюшона на мгновение взметнулась седая прядь волос, махнула и тут же опала, вновь скрылась под капюшоном. У Павла пробежал холодок меж лопаток.

- Вы видели? – спросил он.

- Что? – отозвался Борис.

- Ничего, показалось…

Решили дойти до гнезда с мертвыми собаками, потому что Аленка боялась соваться в квартиры. Когда прошли несколько домов, то впереди снова показался бомж в толстом пуховике не по погоде. Но теперь он дико, до трясучки в коленках, пугал.

- О боже, – простонала Аленка. – Только не это…

- Он вроде безобидный, – сказал Павел.

Они повернули около нужного дома, и Аленка громко воскликнула:

- О черт! Да что это за срань!

Через всю улицу, от одной двухэтажки до другой были протянуты веревки, на которых висели старые выцветшие тряпки – халаты, наволочки, простыни, платья. Между ними на нитках новогоднего дождика болтались древние советские маски, который Павел видел на детских фотографиях родителей. Катонные зайчики и лисички, Снегурочка, медвежонок, котенок – на месте глаз были круглые прорези, позади болтались резинки. В таких масках советские дошколята встречали новый год, рассказывали стихи на утренниках. Ветер взметнул тряпки, и стало видно, что висят они в три ряда, и за ними обнаружилось нужное им гнездо. Но Павел, Аленка и Борис не решались двинуться.

- Это какая-то ловушка, – сказала Аленка. – Черт с ними, давайте лучше вернемся, найдем то первое гнездо в квартире.

Борис кивнул, они развернулись и увидели давешнего бомжа, стоящего посредине дороги. Аленка прижала пальцы к губам и выдохнула:

- Вот черт…

Он стоял в нескольких метрах, замотанный в свою линялую одежду. Засаленный выцветший пуховик спереди сплошь залит чем-то темным, бурым, а под поднятый капюшон засунут скомканный шарф. Лица не было видно, если оно вообще было. Существо сделало шаг вперед, Аленка взвизгнула; ботинок существа промялся, перегнувшись пополам, словно его ничего не наполняло. Бомж поднял руку, указывая на протянутые веревки за их спиной, и Павел увидел, что рукав совсем пустой. Не было ни кистей, ни предплечий.

- Он велит нам идти этим путем, – обреченно сказала Аленка.

- Ну, тогда пошли! – воскликнул Борис. – У нас какой-то выход, что ли, есть!

Павел с шипением втянул воздух, потер грудь – сердце снова закололо, заныло. Они двинулись, и Борис первый, отдернул серую простыню с пятнами черной плесени, шагнул вперед. Павел прошел за ним, отодвинул висящий на следующей веревке длинный свитер, отпихнул пододеяльник, и тут ему в лицо, поднятая порывом ветра, прилетела маска картонного зайца. Павел заорал – в прорезях мелькнули чьи то глаза, один из которых был с закатившимся наполовину зрачком и синеватыми кожными наростами вместо век, а второй – живой, с налитой слезой, смотрящий с ужасом на него. Вздулся висящий на его пути пододеяльник, внутри его вспухало что-то живое, оно копошилось, переворачивалось, словно в мешке, и Павел увидел, как ткань разодрали крепкие руки с кровавыми ямками на месте ногтей и мертвой хваткой уцепились  за его джинсы. По лицу его хлопали тряпки, в ноги впились сильные пальцы, которых становилось все больше – будто множество ладоней щипали, вцеплялись в его голени и бедра, затрещала крепкая джинса, и Павел почувствовал, как множество рук затаскивают его ногами вперед в пододеяльник. Он почти ничего не видел – тряпье било по глазам, хлестало по лицу, и Павел услышал, как где-то близко тоненько закричала Аленка, а за ней Борис. Он вдруг понял, что если его сейчас затащат в этот старый пододеяльник, то все будет конечно, и они останутся тут навсегда. Ни на что не надеясь, он крикнул слово на языке, которое запомнил из рассказа Людмилы:

- Бергодны! Вернуть! Мы пришли вернуть!

И тут же опало хлопавшее тряпье, выругался совсем рядом Борис. Павел выпутался из пододеяльника и быстро вышел из этого чертового места. Появилась всклокоченная Аленка, за ней Борис в разодранной толстовке.

- Пиздец какой-то… – пробормотал он, утирая глаза единственным пальцем на правой руке.

Борис стянул рюкзак, и они бросились вытаскивать свои вещи. Аленка первая положила фотографию к гнезду, сказала на языке коми, прижав руку к груди, будто клялась на библии:

- Я возвращаю.

И тут же опал, сдулся ее огромный живот, а через несколько секунд исчез вовсе. Аленка выдохнула, уперев руки в колени, словно пробежала марафон. Следующим к гнезду положил миску и ложку Борис:

- Я возвращаю.

Пальцы на его искалеченных руках появились так, будто ловкий фокусник разжал ладонь, а дыра в подбородке стянулась и заросла. Борис покусал нижнюю губу и с облегчением сказал:

- Наконец-то… трындец как неудобно с такой свистелкой во рту разговаривать.

Наконец Павел осторожно поставил статуэтку Маниловых к гнезду, произнес, как молитву:

- Я возвращаю.

Он посмотрел на свои руки, ожидая каждую секунду, что нальется здоровой упругостью кожа и исчезнет старческая гречка, но ничего не произошло.

- Я возвращаю! – повторил он.

Снова ничего.

- Что это за херня… – Павел похолодел и закричал, повернувшись к выбитым окнам, – Я возвращаю! Я вернул! Вы что, не видите?! Эй вы!

- Что за черт, – пробормотал Борис, взял статуэтку и покрутил. – Слушай, а это так было?

Он указал на небольшой скол на основании статуэтки. Белый, свежий, явно сделанный недавно. Павел перевел взгляд на Аленку и все понял – она смотрела без удивления, холодно и спокойно. Аленка копалась тогда в его сумке, и звяканье, которое он услышал – это она ударила статуэтку обо что-то.

- Ты… Это же ты. Зачем..? – начал он, но тут же все понял сам.

Влюбленная в него много лет, так много, что любовь сначала превратилась в раздражение, а потом в ненависть. Как там говорится – нет ничего страшнее мести отвергнутой женщины? В груди его полыхнула острая боль, ударившая в левую руку и под лопатку, голова закружилась и в глазах медленно потемнело.

***

Он стоял около окна и смотрел на улицу, на потрескавшийся асфальт, на двух парней с рюкзаками. Один водил камерой, второй щелкал фотоаппаратом. Стоящий около окна проводил их взглядом, оставаясь неподвижным. Он стоял давно, так давно, что забыл свое имя, да и не нужно оно ему теперь, это имя. Все что ему было нужно, было в этой разрушенной комнате. У шкафчиков покоробились от влаги и раскрылись сами собой дверцы, на одной половине окна лопнуло стекло, обои вздулись и отслоились. Но ему было хорошо тут – в комнате он свил гнездо из дохлых ворон, крошева сошедшей краски из подъезда, мятых квитанций за коммуналку. Посредине гнезда лежал оторванный язык со сгустками крови, начавший пованивать. Это была его награда за хорошую службу – поплатился один из недавних мародеров. У обитателя этой квартиры давно не было никаких желаний и мыслей, кроме стремления защитить свой дом. Иногда в голове его всплывали смутные воспоминания о какой-то очень красивой девушке по имени Светлана, но, как он ни силился, не мог вспомнить, кто же она такая.

Один из парней на улице остановился, навел на его окно камеру:

- Макс, по-моему, там кто-то есть..!

- Да нет там никого. Пальто старое на раму кто-то повесил на вешалке.

- А, точно…

Они двинулись дальше, а он замер около окна, и где-то на краешке сознания мерцала мысль, как же хорошо дома. Хорошо, тепло.

Вечером, когда он вернулся со смены и подошел к входной двери, Борис услышал из недр квартиры лязг и грохот. Выдохнув, он вошел и заглянул из прихожей на кухню – отец выбрасывал из холодильника посуду и продукты. Борис разулся, аккуратно повесил куртку и шапочку на вешалку и медленно прошел на кухню. На полу растекались сопливой массой битые яйца, кастрюля с кашей валялась на боку, сама каша рассыпалась по линолеуму, огурцы и помидоры тонули в вязкой жиже варенья.

- Пап, что ты делаешь?

- Это все не то! – бормотал старик. – Где нормальная еда?

- Она нормальная, папа. Присядь, я все уберу.

Он взял отца за локоть и усадил на стул, старик не сопротивлялся. Он сгорбился, закрыл глаза сухими морщинистыми ладонями и заплакал.

- Боречка, почему ты меня не кормишь?

Борис сжал челюсти и проговорил внутри себя: «Он не виноват, это не он говорит. Это говорит его болезнь». Вслух произнес:

- Сейчас поужинаем. Я котлет купил в кулинарии. Будешь котлеты?

Он отвел отца в комнату, включил передачу о животных с неизменным Николаем Дроздовым, и старик успокоился, по-детски заулыбался, глядя, как пестрая птичка сует червяка в раззявленные рты птенцов.

Борис сварил макароны – отец очень любил их – погрел котлеты в микроволновке. Открыл икру из кабачков и позвал отца к столу. Тот ел неопрятно, жадно, перхал, давился, обжигался, уронил несколько макаронин себе на штаны, испачкал подбородок в котлетном жире и коричневой жиже кабачковой икры. Борис старался не смотреть не него, давил поднимавшуюся тошноту. Он снова напоминал себе: «Это твой отец. Он не виноват в этом». Но самовнушение помогало мало, он не мог больше продолжать врать себе. В этом сумасшедшем старике с голубыми слезящимися глазами и дрожащими руками не осталось ничего от его отца. Он умер там, погребен под руинами его распавшейся на куски личности.

Уложив отца, Борис долго сидел в углу диванчика на кухне, смотрел на тихий темнеющий двор, где вялой трусцой тащился запоздавший бегун. Наконец он взял телефон и набрал Надежду. После коротких скучных приветствий и дежурных вопросов про здоровье произнес:

- Теть Надь… Вы про санаторий говорили… Скиньте мне телефон.

Тетка помолчала и голосом, мгновенно ставшим насморочным и слезливым, сказала:

- Ну и правильно, Боря. Ты не кори, не казни себя. Ты молодой, тебе жить надо. Всем жить надо.

И только положив трубку, он понял что это «всем жить надо» – это она и про себя. Ее тоже мучило раскаяние и осторожное беспокойство из-за того, что она мало принимала участия в жизни больного брата. А так у всех совесть спокойна.

Борис прошел в свою комнату, стараясь ступать осторожно, и застыл на пороге. На письменном столе была разложена всякая дрянь – тетрадный лист с растекшимся сырым яйцом, заветренные куски хлеба с плесенью, обглоданные куриные кости, выглядевшие так, будто их вынули из помойного ведра. Он вздрогнул, когда услышал за спиной голос отца:

- Это я положил, Боречка. Это ей поесть… Ей тоже надо есть.

Борис сжал кулаки, досчитал до десяти и как можно мягче произнес:

- Ты ложись давай, пап. Завтра вставать рано.

Старик покивал и семенящей походкой отправился в свою комнату. Он помнил, что утром люди ходят на работу, и ему, вероятно, тоже нужно. На пороге обернулся:

- Ты только не убирай! Это надо! Ей надо будет поесть!

Когда Борис начал сгребать мусор со стола, отец снова появился в проеме и тонким злым голосом сказал:

- Я же сказал, не убирай! Не убирай!

Борис махнул рукой и оставил всю эту дрянь на краю стола. Черт с ней, если сейчас выкинуть, стрик может устроить скандал, разволнуется, давление поднимется. Уберет утром, когда отец все забудет.

Борис лег, поворочался и начал было проваливаться в сон, когда услышал шуршание со стороны стола. «Мыши, что ли» – подумал он.  Пятый этаж, далековато от мусорок, но все же… Борис приподнял голову и увидел движение – дергалась бумага, тихо перекатывались и шуршали сухие курные косточки. Раздался звук, будто кто-то грыз сухую корку, и Борис вздрогнул. Неужели и правда мышь, а то и крыса? Вдруг что-то метнулось от стола, похожее на большую темную тень. Борис сел в кровати, подтянул к себе одеяло и покрутил головой. Он что-то видел в комнате, хорошо освещенной уличным фонарем, но где-то с краю, на периферии зрения. И сколько он не крутил головой, черная тень дрожала и дергалась то слева, то справа, но он никак не мог посмотреть на нее прямо.

- Вот черт… - пробормотал он.

Не хватало еще сойти с ума, как отец. Может, безумие заразно? Борис больше почувствовал, нежели увидел, как тень метнулась к кровати, и затаил дыхание. В комнате была неподвижная тишина, и громкий стук старинных часов подчеркивал, а не нарушал ее. В углу кровати под одеялом вздулось что-то круглое, похожее на череп, будто кто-то поднял голову над поверхностью воды, и Борис дернулся. Выпуклость заскользила, словно плыла по поверхности кровати, и Борис почувствовал, как что-то коснулось его ноги под одеялом – теплое, мягкое, как ласковые пальцы. Вместе с этим он почувствовал легкий укус в лодыжку, и невидимые пальцы заскользили вверх по голени. Борис хотел вскочить, но сил не было – его словно придавила тяжелая плита. Ноги и руки стали неподъемными, голова тяжелой, шею сковало. Нечто под одеялом продолжало двигаться вверх, и скоро пальцы коснулись его бедра, живота, и вместе с этим Борис ощутил новый укус – на этот раз в грудь. Он был уже не таким легким, и Борис едва не вскрикнул от боли. Существо, передвигаясь под одеялом, куснуло его за руку – так сильно, что у него чуть искры от боли из глаз не посыпались. Кажется, выступила кровь. Существо нежно потрогало его кисть, последовал новый укус – на этот раз зубы сомкнулись на указательном пальце левой руки и сжали его так, что послышался тошнотворный хруст, и Борис сдавленно застонал сквозь стиснутые зубы. Боль была адская, но скованная неведомой силой грудная клетка не давала ему закричать. Тварь поелозила своими тошнотворно-мягкими ручками по груди, почавкала, вдруг одеяло опало, и Бориса отпустило. Он хотело заорать, но тут же почувствовал, что боль прошла, от нее осталось лишь легкое покалывание. Борис выпростал руку и не сдержал громкого матерка – указательный палец отсутствовал напрочь, но никакой раны не было. На ее месте глянцевито поблескивала гладкая кожа.

На следующий день Борис позвонил в часть и, имитируя насморк, сказал, что заболел. Его раздирал ужас – он что, заразился безумием от отца? Невозможно заразиться маразмом. Или возможно? Но пальца-то нет. А может, ему кажется, что нет?

Борис вошел в комнату к отцу и показал ему руку:

- Пап, сколько у меня пальцев?

Отец покачал головой:

- Мало наложили. Не наелась.

Борис почувствовал, как все волоски на теле встали дыбом. К врачу он все-таки сходил – это был давно знакомый прикормленный терапевт, который без вопросов выдал ему больничный на жалобы по поводу насморка и кашля. Борис сначала прятал руку, но потом высунул ладонь из рукава рубашки и заметил, что врач задержался на ней взглядом:

- На работе травму получили?

Борис вышел из поликлиники, купил бутылку пива и отправился в парк. Выпил пиво на лавочке, глядя, как малыши в ярких курточках чертят мелом асфальт в окружении бабушек-наседок. Возле кромки воды кормила уточек молодая пара, кидая им куски булки и беспрерывно целуясь. Борис сразу разозлился: во-первых, уткам хлеб нельзя, а во-вторых, какого черта он тут сидит без пальца, и дома сумасшедший отец, а они лижутся у него на глазах. Господи, да у него секса не было года два, наверное!

- Это какое-то безумие, – тихо пробурчал он под нос.

Борис купил еще пару бутылок пива и отправился домой. Отца он застал копающимся в мусорном ведре.

- Надо еще ей положить… А то кусается, – бормотал он.

- Пап… Кто это – она?

- Голодная. Ты с собой привел. Я ей – уходи, а она – нет, пока не наемся, не уйду.

- И что, она ест мусор?

- Мусор ест, всякую дрянь. Тряпки старые.

- А почему мне палец отъела?

Старик развел руками:

- От голода. Злится, стал быть. И не наедается она тут. Домой хочет.

Они с отцом разложили на столе кучи дряни – замасленные обертки от булочек, картофельные очистки, Борис вынул даже окаменелый кусок фарша, пролежавший в морозилке, наверное, больше года. Включил ночник – может, свет отпугнет ее?

Но не помогло ничего. Тварь пришла и в эту ночь. Шуршала дрянью на столе, чавкала, хрустела замороженным фаршем. Как он не силился, он снова не смог рассмотреть ее – где-то на краю зрения билось и пульсировало что-то серо-черное, на мгновение ему показалось, что он увидел тонкие пальцы и глаз, висевший почему-то где-то неподалеку от этих пальцев. Тварь приползла к Борису, долго елозила под одеялом, будто примеривалась, куда куснуть. Скользила по груди, собирая обильно выступивший пот, тыкалась в подмышку своим мягкими, аморфными конечностями, осторожно шупала, словно хирург больное место. И вдруг сделала стремительный рывок из-под одеяла и укусила его за нижнюю губу. Борис зашипел от пронзительной боли и с отчаянием подумал, что губу она ему оторвала начисто. Когда гадкая тварь исчезла, он вскочил и побежал к зеркалу – кусок плоти был вырван посередине, обнажая два нижних зуба и десну. Крови, как и тогда, не было, края раны мгновенно зажили неровными рваными рубцами.

Борис сел на кровати, ощущая бесконечное отчаяние. Его жизнь, и так не слишком счастливая, начала походить на фильм ужасов. Он покрутил телефон в руке – может, поискать в сети? И по какому запросу? «Меня поедает ночами адская тварь, что делать»? В этом момент раздалась мелодия звонка и высветилось имя «Алена».

- Борька, ты извини, что так поздно… Или наоборот, рано… – без приветствия начала она. – Слушай, с тобой после возвращения из Воркуты ничего странного не происходит? У меня полная жопа.

Аленка

Аленка рылась в рюкзаке и чертыхалась. Рюкзак надо было разобрать еще на той неделе, когда они вернулись из Воркуты. Но ее одолел невероятный упадок сил, и несколько дней она валялась в кровати в обнимку с ноутом и ведерком мороженого. От поездки она, собственно, ничего и не ожидала – глупо было бы после стольких лет. Павел все так же сходил с ума от своей невероятной красавицы жены, и последняя тень надежды растаяла, когда Аленка увидела, с каким отчаянным и растерянным лицом он посматривал на смартфон, ждал от нее сообщения. Даже если она его бросит – а Аленка была уверена, что бросит! – Павел все равно останется по-собачьи влюбленным в нее. Приворожила она его что ли, кукла безмозглая! Хотя, если уж быть до конца честной с собой,  Светлана была далеко не безмозглой, и это мучило Аленку даже больше, чем ее безупречная красота. К красоте привыкаешь, она надоедает и становится незаметной, а вот внутренний огонь, харизма… В Светлане это было с избытком.

- Ну и ладно! – сказала сама себе Аленка и, вышвырнув из рюкзака теплые джинсы, наконец выудила сложенную пополам фотографию со статным военным и карлицей.

Заправила в заранее купленную винтажную фоторамку со сколами и царапинами на благородном темном лаке, прошлепала босыми ногами в фотостудию, которая была оборудована в соседней комнате. Повесила фото на фальшивую кирпичную стену, полюбовалась. Стильно. Она любила старые вещи. Правда никакая любовь к винтажу не загнала бы ее в эту чертову Воркуту, хрена с два она хоть раз еще согласится тащиться в очередной медвежий угол. Она таскалась по всем этим заброшкам только из-за Павла, но теперь все, хватит с нее. Должна же быть хоть капля самоуважения!

Алена разгребла сообщения, которые накопились за время ее отсутствия, договорилась на несколько фотосессий подряд. Грусть грустью, а деньги ей никто в клювивке не принесет. И надо заканчивать с этой безответной любовью, к которой она привыкла, как к дождю осенью и снегу зимой. В конце концов, Павел не единственный привлекательный парень в этом городе. Да и она далеко не уродина. Борька вон говорит, она похожа на Вайнону Райдер. А может, и правда похожа!

На следующий день пришла первая после отпуска семейная пара на фотосессию. Аленка любила такую фактуру: полная крутобедрая женщина с круглым лицом и при этом неожиданно тонкими, иконописными чертами. Мужчина тоже был крупным, быкообразным, с нависшими бровями и обезьяньей челюстью. Он очень трогательно называл жену «Пусечкой», охотно садился во все предложенные фотографом позы и смотрел на свою пусечку влюбленными глазами, отчего Алена пришла в восторг – работать с ними было легко.

Они принесли с собой пиццу и вовремя перерыва предложили и Аленке. Та ела душистую морскую соленую пиццу и думала, что жизнь, в общем-то, налаживается. Она проводила семейную пару, когда за окном начали сгущаться сумерки. Налила себе чая и вдруг ощутила легкую тошноту. «Не стоило эту пиццу пересоленную, наверное, есть», - подумала она.

Ночью Аленка долго не могла уснуть – ее мучила изжога, постоянно хотелось пить, и она уже проклинала обаятельную пару и их чертову пиццу. Поворочавшись, Аленка посчитала овец, вспомнила одну дурацкую медитацию и наконец начала проваливаться в легкий поверхностный сон. Но вдруг кровать качнулась, будто кто-то сел на край, она открыла глаза и увидела, что рядом с ней Павел. Она не видела лица, но ни с чем бы не спутала аромат его туалетной воды – всегда одной и той же! – и его собственный, теплый запах тела. Сердце ее сильно стукнуло о ребра пару раз, но что-то заткнуло удивленный голосок внутри ее головы, и она просто обрадовалась, что вон он тут. С ней. Наедине. Наконец-то!

Павел погладил ее щеку, и она прижала ладонь к его ладони, а он скользнул второй рукой под одеяло. И хотя Аленка понимала, что такого в реальности быть не может, она с удовольствием приняла этот сон. Сон, в котором он стягивал с нее пижамные трусики и майку, срывал с себя нетерпеливо свитер и нырял к ней, и заполнял собой все. «Все так просто, так хорошо», думала Аленка, удивляясь, почему это раньше не приходило ему в голову. Просто прийти к ней, закрыть поцелуем рот, лечь в ее кровать. Так просто и так нужно обоим.

Это был невероятно реалистичный сон, в котором ее голова лежала на его груди, и она чувствовала тепло его кожи под своей ладонью. В окно заглядывала луна, Аленка повернулась и немного приподнялась, чтобы рассмотреть его лицо.

- Ты ушел от нее?

Павел тихо сказал, не поворачиваясь:

- Куда я уйду, с такими-то ногами.

Аленка удивилась, скосила глаза на дальний конец кровати и завизжала: из-под одеяла высовывались самые настоящие копыта, и нога выше хоть и была человеческой, но вся поросла короткой плотной шерстью. Павел наконец-то повернулся к ней, и Аленка отскочила и прижалась к стене, а он все так же тихо произнес, почти не размыкая губ:

- Смотри, береги его.

Она проснулась от своего крика, сжимая в руках свернутое в жгут одеяло. Аленка села в кровати, ощущая омерзительно влажные и теплые простыни, и почувствовала, как снова внутри поднимается тошнота.

Она выпила литр кофе, чтобы унять сосущую внутри муть, но к приезду следующих клиентов все равно была разбитой. Фотографировать пришлось ухоженную красивую женщину чуть за сорок с брюзгливыми зачатками морщин вокруг рта и ее отталкивающего подростка сына. Сын был с неприятной, какой-то женской полнотой, с круглым бабьим лицом и ямками заживших прыщей на щеках. Он раздраженно кривился, когда Алена просила его поменять позу и постоянно огрызался на мать, которая принимала умилительное выражение, глядя на своего отпрыска, как на золотой пятак.

Когда они ушли, Аленка облегченно вздохнула – такие люди вытягивали массу энергии. Она ходила по студии, собирая реквизит, и вдруг почувствовала, как что-то налилось жаркой тяжестью в животе, и ее снова затошнило. Алена подошла к большому трюмо в тяжелой дубовой раме, задрала кофточку. Живот заметно вздулся, стал плотным и напряженным.

- О господи, – выдохнула она.

Аленка схватила телефон и вызвала скорую. Уже через двадцать минут она лежала на своей кровати, а врач в синей униформе щупала ей живот, недоуменно подняв брови.

- Девушка, зачем вы нас вызвали? У вас что, кровотечение, схваткообразные боли?

- В смысле, зачем?! У меня живот раздулся, как бейсбольный мяч! Меня тошнит! Это аппендицит или вообще перитонит!

- У вас обычная нормальная беременность, – распрямившись, сказала врач.

- Какая, нахрен, беременность? У меня секса не было с тех пор, как динозавры вымерли!

Заполнявший документы на планшете фельдшер хмыкнул, скользнув по округлому Аленкиному животу.

- Ладно, собирайтесь, – равнодушно уронила врач. – Пусть вас гинеколог посмотрит.

В приемной Аленка проторчала два часа, посадила телефон, играя в три в ряд, и утонула в ненависти к современной медицине. Когда, наконец, молоденькая врачиха, лучась улыбками на полных щеках с ямочками, загнала ее на кресло, у Аленки кончилось терпение.

- Да не беременна я, господи! Покажите меня гастроэнтерологу или хирургу!

- Обязательно покажем! – проворковала гинеколог и полезла в Аленкину святая святых.

Потом был холодный гель на животе, и ручка аппарата УЗИ заелозила по ее коже.

- Очень хорошо! – уютно сказала врач. – Очень хорошая у нас маточка! Семнадцать недель примерно… А что вас беспокоит? Вроде все хорошо…

Аленка почувствовала, как кровь ударила в голову и зашумело в ушах.

- Вы врете… - слабо лепетала она. – Этого не может быть…

Гинеколог пожала плечами и сунула Аленке салфетки, чтобы вытереть гель.

- А вы не знали? Животик-то уже видено… Ни одно средство контрацепции не дает стопроцентной защиты, если вы об этом. Вставайте на учет в консультацию по месту прописки, в больнице вам делать нечего. И анализы у вас хорошие… Гемоглобин в норме, не у каждой беременяшечки так. Все у вас хорошо, мамочка.

«Беременяшечка… мамочка» - бились сюсюкающие, слюнявые словечки в голове у Аленки, пока она, сжавшись в комок на заднем сиденье такси, ехала домой. Это же невозможно. Даже если хоть на секунду принять за правду тот ее призрачный секс с кем-то, у кого был голос Павла, его запах и козлиные ноги, то это не бывает так быстро. Сколько она сказала, семнадцать недель? Это четыре месяца, а с той ночи прошло всего два дня. Невозможно.

Дома Аленка пощупала надутый живот, рассмотрела себя с разных сторон в зеркало, села в уголок дивана и заплакала.

На следующий день живот вырос еще немного, и она первый раз почувствовала несмелый пинок изнутри, а около пупка вырос и тут же пропал небольшой холмик.

- Оно уже толкается, – сама себе сказала Аленка, чувствуя, как в груди растет ледяной ужас.

Кого она родит? Что это вообще? Ребенок? А вдруг нет?

Она записалась в недешевую клинику к гинекологу, надеясь, что та, в обычной больнице, просто ошиблась. И аппарат УЗИ у них наверняка старый, а в этом дорогом центре самый лучший.

Но и дорогой гинеколог с серебряным бейджиком на груди не увидела ничего нового.

- Все замечательно, – улыбнулась она елейной приторной улыбкой. – Давайте, я вам анализики выпишу… Ах, простите я монитор не включила!

Врач щелкнула пультом, и на стене напротив ожил и загорелся голубым огромный монитор, на который проецировалось содержимое Аленкиной матки.

- Сейчас все увидите, аппарат у нас самый современный, три-дэ. Так… Вот у нас пальчики, ровно пять штук. Смотрите. Сейчас я немного поверну, чтобы вы могли личико увидеть…

Аленке захотелось заорать на лучащуюся улыбками врачиху – да что они все как сговорились! «Пальчики, беременяшечка, мамочка!». Как сиропу три литра выпили и вареньем обосрались! Тут изображение переместилось, и она увидела ребенка – к небольшому тельцу с поджатыми крошечными ногами крепилась преогромная голова. Плод шевельнулся, чуть повернулся и показался его затылок, на котором было еще одно личико с открытыми выпученными глазками и круглым рыбьим ртом, из которого выступали два кривых зуба. Аленка ахнула и удержала крик, но врач, казалось, ничего не замечала – продолжая возить устройством по ее животу, она ворковала что-то сентиментальное и приторное.

Аленка оттолкнула ее руку, не слушая удивленные возгласы, оделась, чертыхаясь и путаясь в вороте кофточки, и выскочила на улицу. Домой она пришла, сдерживая рыдания, и когда за ней закрылась дверь, с удовольствием расплакалась.

Она налила в высокий бокал любимый мартини, накидала кубиков льда. Беременным, конечно, нельзя, но разве она кого-то приглашала в свой живот? Да и что это за тварь растет там, внутри? Аленка отменила все следующие фотосессии, сказавшись больной, обзвонила несколько клиник. «На каком сроке можно сделать аборт?» И везде слышала – до 22-й недели. А у нее уже 22, и сколько будет завтра утром? А надо еще сдавать анализы, ходить на обследования, никто не сделает ей операцию в день обращения.

В эту ночь уснуть она так и не смогла – мешал живот, пиналась адская тварь в недрах ее тела, голову охватывал туман ужаса. Она встала, налила еще мартини, забилась в угол дивана. Врачи ей помочь не могут, может, найти ведьму какую-нибудь? Может, ее сглазили, прокляли? Цыганка какая-нибудь рукой коснулась, черт его знает! Аленка не верила в эти сказки, но, в конце концов, растущий урод в ее животе тоже что-то из ряда вон. Она встала и направилась к компьютеру, и в этот момент раздался стук в дверь. Не трель домофона, даже не дверной звонок, а стук. Аленка не помнила, когда слышала, как кто-то стучит в дверь, как в деревне, ей богу. Она подошла к двери, заглянула в глазок, и спина ее мгновенно покрылась гадким холодным потом. По ту сторону она увидела карлицу, которая, задирая голову, пыталась заглянуть в глазок. Большая лобастая голова, выпуклые глаза с толстыми веками, старомодное платье с наглухо застегнутым воротничком.

- Верни, что взяла, – послышался ее на удивление густой низкий голос.

Она добавила что-то на незнакомом языке, плюнула на дверь и ушла. Аленка бросилась в комнату, нашла контакт Павла, подумала и промотала до номера Бориса.

Тепло родного дома (3)

Про Воркуту, этот край грандиозных заброшек, живой осколок ушедшей эпохи, они говорили давно. Павел, Борис и Аленка когда-то учились на одном курсе политеха, успели крепко сдружиться и заиметь одно хобби. Они  пробирались в старые пионерские лагеря, давно закрытые пансионаты и элеваторы, искали старые усадьбы и деревни с домами, дышавшими стариной. Не вели никаких блогов, им просто нравилась эта атмосфера заброшенности запустения, от которой почему-то пробегал холодок по спине. Наконец Аленка сказала, что если они не съездят в Воркуту этим летом, то не съездят никогда. Павел не так давно женился, наверняка там скоро младенец на подходе, а у Бориса все больше сдавал отец, болезнь которого могла надолго отложить поездку. Павел согласился – жена с ним не собиралась, но легко отпустила, а Борис попросил тетку посидеть с отцом на время его отъезда. Аленка могла сняться с места в любой момент, положение свободного фотографа позволяло.

Павел кинул взгляд на телефон, как будто от его взгляда сразу бы ожили мессенджеры. Света не ответила на его сообщение, посланное еще рано утром: «Проехали Амшор, все норм. Уже соскучился». Последнее время это стало нормой – Светлана не отвечала в вайбере, все чаще пропускала звонки. «Я не слышала», равнодушно говорила она. Это было очевидной ложью, но Павел не устраивал скандалов, не пытался вывести жену на чистую воду. Хотя ему было не в чем упрекнуть ее – не было необъяснимых отлучек, тревожных провалов во времени, но были блестящие глаза, когда она писала кому-то сообщения на телефоне, был тот отстраненный, прохладный тон, от которого ему становилось очень больно. Павел не был готов к настоящему разговору, потому что честный разговор начался бы с вопроса «Ты не любишь меня? Ты мне изменяешь?» И он был почти уверен, что она со вздохом облегчения ответила бы на все вопросы «да» и бросила бы его с той легкостью, с какой сбивают кусок глины с каблука. Да, не люблю, да, изменяю, иди уже к черту, как же ты опостылел со своей собачьей любовью! Все это он говорил сам себе, будто бы Света произнесла их на самом деле, и понимал, что никогда не сможет ее отпустить.

Они познакомились еще в университете на втором курсе, и у них случился короткий вялый роман. Впрочем, Света его вскоре бросила, и он упал в беспросветную тоску и депрессию. Борис и Аленка вытаскивали его, возили по кино и выставкам, кабакам, паркам и кофейням.

- Да ладно чего ты! – тыкал его в плечо Борис. – Подумаешь, цаца. Ты вон к Аленке приглядись… Она ведь давно неровно к тебе дышит, не замечал?

Он замечал, и Аленка была красивая, может, не хуже Светы, но это было не то. Не забирало сердца, не ударяло пьянящей пеной в голову.

Они со Светланой встретились через десять лет после универа, когда он уже был не нищим студентиком с неравномерной щетиной на тощем кадыке, а волне уважаемым Павлом Николаевичем в БМВ с маслянисто поблескивающим боком и хорошей квартирой в таун хаусе. Светлана тогда рассталась с очередным мужчиной, и так и не разлюбивший ее Павел показался ей удачной находкой.

Перевалило за полночь, а они все пили, сидя прямо на полу, на подушках, стянутых с диванов. Павел думал, что уснет мертвым сном, как только доберется до гостиницы, но как только опрокинули по первой «за приезд» и «с устатку», пелена усталости почему-то спала с глаз. Павел с Борисом быстро ополовинили бутылку текилы, а Аленка – своего прегадкого мартини. Они болтали, подкалывали друг друга одними им понятными со студенчества шутками, и от этого было тепло и уютно в этом обычном номере гостиницы с дешевой мебелью и дешевой гобеленовой картиной на стене.

- Слушайте, мы эдак до утра добухаемся, – усмехнулся Борис и подлил себе текилы. – Мы завтра идем снимать или дрыхнем до обеда и к вечеру ползем похмеляться?

- Давайте сворачиваться, – вздохнул Павел и закупорил бутылку.

Утром собрали легкие рюкзаки, закинули по паре бутербродов. Надели легкие куртки – воркутинское лето, к их удивлению, было не намного холоднее московского.

- А сколько ехать до этого поселка? Кстати, мы-таки в Северный собрались или Комсомольский? – спросил Борис, когда они спустились в вестибюль.

Павел открыл карту в телефоне:

- Сегодня по Комсомольскому прошвырнемся, он не так давно заброшен. А ехать до него… Такс… Двадцать два кэмэ.

Проходя мимо ресепшн, Павел увидел пацана лет пятнадцати и женщину с золотым бейджем на груди. Парень, приоткрыв рот, растерянно смотрел на него, дернулся и привстал с низкого табурета. Но женщина ухватила его за руку и тихо прошипела:

- Не надо! Это не наше дело!

Павел дошел до двери, оглянулся на них и поймал отчаянный и испуганный взгляд мальчишки. Пробормотал:

- Странные они тут.

За руль арендованной Нивы сел Павел, который всю дорогу до Комсомольского поглядывал на телефон – Светлана на последнее сообщение ответила одним смайлом. Борис на заднем сиденье тихо разговаривал с теткой, и они с Аленкой старательно делали вид, что не слушают. Отец Бориса медленно погружался в туман старческого слабоумия, и он никак не мог решиться сдать его в специальный интернат. Аленка фотографировала зеленую арктическую тундру, чей простор навевал одновременно и восхищение, и грусть.

Хотя Павел пересмотрел десятки репортажей из Воркуты и поселков воркутинского кольца, увиденное потрясло его. Советские заброшки вызывали у него смешанное чувство восторга и тонкой горько-сладкой тоски. Его раздражали ролики столичных блогеров с банально-ворчливым «все развалили, сволочи» и «как здесь можно жить, не понимаю». Эти тихо ветшающие поселки и кварталы Воркуты были полны чего-то, названия чему он не мог придумать. В них еще мерцало грандиозное прошлое шахтерского края, тихо тлело настоящее с его ностальгической грустью, осторожно выглядывало мрачное будущее. Заброшки всегда нравились ему такими, какими были – с проросшими в окна ветвями деревьев, бархатным мхом на старых креслах, с чернотой плесени на давно нечитанных книгах. И не нужны никакие ремонты и реновации. Тут был свой остановившийся мир.

Они шагали по Комсомольскому, осматривая кварталы низкорослых домов. Первые этажи многих зданий были заколочены, будто люди пытались сохранить свои жилища для лучших времен, да опоздали к этому лучшему навсегда. Павел навел камеру телефона на висевшую на одной петле дверь, над которой висела вывеска «Пилот», в окне рядом была фанерка с изображением земного шара.

На следующей блочной пятиэтажке все балконы лишились ограждения, лишь у пары остались рамы и остекление. В форточке одного окна трепетала занавеска – изодранная ветром и временем, она была словно живой стяг ушедшей эпохи. Павел заглянул в проем с разбитым стеклом и увидел люстру из пластиковых прозрачных висюлек и пласт сошедших обоев; на стене еще висели большие деревянные часы, навсегда остановившиеся на четверть пятого. Около дома кривился мятый остов красной девятки, стоял детский трехколесный велосипедик, легкий осенний ветер трепал кисточки на его руле.

Они подошли к первому подъезду, около которого в жидкой кудрявой травке были разложены игрушки. Маленькие плюшевые зверьки с выдранными глазами, откуда торчала вата, резиновые советские гномы и чебурашки с пятнами сигаретных ожогов на лицах, старые куколки, волосы у которых свалялись в грязный бурый войлок. Куклята были расставлены расходящимися кругами, в центре лежал камень, на котором кто-то нацарапал письмена на языке коми.

- Господи, какой жуткий ЖЭК-арт, – Аленка вынула свой навороченный фотоаппарат, щелкнула несколько раз. – Очень крипово.

На двери подъезда еще висела читаемая табличка с номерами коммунальных служб. Они зашли внутрь, на первом этаже из почтовых ящиков торчали кипы платежек. Борис вынул одну:

- За 2015 год. Нихрена себе, вот это задолженность! Пятьдесят тысяч! Они что тут, вообще коммуналку не платили?

- А смысл? – сказал Павел. – Хату тут можно продать только призраку коммунизма, да и жили тут наверняка старики какие-нибудь. Которые понимали, что эти долги они в могилу и заберут.

Поднялись на третий этаж, зашли в первую попавшуюся квартиру с выбитой дверью. На крошечной кухне остался стол и пара табуреток, зона стены около древней мойки со сколами эмали была оклеена яркой, дешевейшей и пошлейшей клеенкой в разводах засохшей плесени.

Алена приподняла обложку настенного календаря:

- 2017-й. Не так уж давно уехали.

Слова ее прозвучали гулко и неожиданно в покинутой квартире, и Павел вздрогнул. На подоконнике стояли два горшка с высохшими мумиями кактусов, в пыльное окно виднелся соседний дом – с такими же безглазыми проваленными окнами, с печатью брошенности и ненужности.

Аленка открыла дверцу верхнего кухонного шкафчика – на полке стояла одинокая металлическая банка в горошек с надписью «Мука» и валялся пакетик с приправой. На банке лежала аккуратно сложенный лист в клеточку. Аленка развернула листок, пробежалась глазами:

Спаса-Варука,
Причиста владыка,
Железный стын
Медны ворота!
Отведи чужака
за мои ворота
отведи злого
рука отсохнет у нёго
в дому моем
только мы живем.
Кальцы – кальцы
ломай пальцы
вору смертному
бессмертному
от глаза худого
от слова плохого
защити!
Солнце-матушка, ветер батюшка,
за домом смотри, чужака не пускай!
Повешу замок железный,
замок на ключ,
ключ в воду.
Как у замков смычки крепки, так мои словеса крепки.

Под заклинанием шариковой ручкой было написано крупными печатными буквами что-то на языке коми. Борис взял лист из Аленкиных пальцев, покрутил.

- Я читал про такое, – подал голос Павел. – Это типа заклинания, хозяева оставляли в домах в покинутых деревнях. Ну, чтоб мародеры не растаскивали вещи. Байку даже знаю: один старик уехал в город и оставил охранную молитву на столе. Вскоре в деревню приехала молодежь погудеть и случайно подожгла траву, а от нее занялась сарайка, а потом и весь поселок. Так и сгорели все дома, кроме дома этого деда.

- Магия, – хмыкнул Борис.

- Было бы чего беречь, - отозвалась Аленка. – Деревенский дом хоть какая-то ценность, а эти руины кому нужны? Ну что, вот перец, который тут нашаманил защиту своей хрущобы, вернуться, что ли, сюда планирует? Ну и жил бы тогда тут, чего уехал-то.

Она сфотографировала листок, положила листок обратно на банку и прикрыла дверцу. Борис направился в комнату, и вскоре послышался его голос:

- Эй, ребят! Смотрите, какая охренительная штука!

В гостиной Борис раскрыл полированный сервант, с которого чешуей сходил лак, и вытащил оттуда мятую страшенную миску из жести, на краю которой было нацарапано «Михаил Д».

- Хозяева раскопом, по ходу, занимались, это ж явно гулаговская штука, миска какого-то зэка. О, вот еще…

Он вынул из ящика такую же корявую, царапаную, мятую ложку – по виду самодельную.

- Блин, ребят, как хотите, я это себе забираю. Нереально крутая вещь!

Борис сунул посуду в рюкзак. Они отправились в другую квартиру, сохранившуюся получше. На двери одной из комнат висел лист картона с надписью «Здесь живут», и Павел хмыкнул – разумеется, уже давно никто не жил в этом одиноком, словно брошенный пес, доме. Он толкнул створку двери, и Аленка взвизгнула. Взгляду открылась небольшая комната с маленьким диванчиком, столиком на колесиках и стеллажом с аккуратными рядами книг. Обои в мелкую розочку, на окнах – желтые гардины. Скудное северное солнце, просвечивая через занавеси, заполняло комнату теплым янтарным светом. Но посредине пола громоздилось нечто, похожее на жуткое гнездо. Свитые из грязного постельного белья толстые жгуты были уложены большим, метра в полтора в диаметре, кругом. Между переплетениями торчали пучки волос всех мастей – седые пряди, русые, темные, фиолетовые крашеные старушечьи букли. Заполнено оно было какой-то тошной мерзостью, в которой Павел увидел толстые мослы с присохшими черно-бурыми ошметками, гнилые тушки птиц со свалявшимися перьями, россыпь мелких костей и какие-то кругляши, которые он принял сначала за пластиковые шары к детскому боулингу. Подойдя ближе, Павел понял, что это были кукольные головы с выдранными и срезанными волосами. Старые черно- белые фотографии, сжатые в комки, лежали вперемешку с клочками меха и волос. В центре тошнотворной инсталляции было углубление, будто совсем недавно снялась отсюда большая тяжеловесная птица. Рядом с гнездом стояла игрушечная машинка, бокал с пластиковой розой, чашка с цветными прозрачными камешками, хрустальный лебедь – словно подношения.

- О господи, простонала Аленка, – зажимая рот и нос ладонью. – Какая мерзость!

Борис побледнел и сделал судорожное движение кадыком.

- Меня щас стошнит…

- Трындец, вы нежные! – сказал Павел. – Тоже мне, любители сталка. И не такое видали, помните, в заброшенном морге был наформалиненный мозг в банке?

- Он так не вонял! – возразила Аленка. – И мозг в морге – это нормально и объяснимо. А это что, блин?!

- Да поглумился кто-то. Мы ж не единственные, кто здесь шарахается… Видела, сколько репортажей на Ютубе из Воркутинских поселков?

- Такого я в репортажах не видела!

Павел поднял телефон и сделал короткое видео, потом щелкнул несколько снимков.

- Пойдем отсюда, – поморщился Борис.

- Ща… - Павел подошел к стеллажу, огибая отчаянно вонявшее гнездо, и взял с полки фарфоровую статуэтку, изображавшую обнимающуюся парочку в старинных одеждах в духе 19-го века.

- Светка собирает старый фарфор. Говорит, среди советских статуэток бывают довольно любопытные.

Борис махнул рукой и поспешил к выходу, зажимая нос ладонью. Они прошли еще несколько этажей, осмотрели несколько квартир. Везде одно и то же – выцветшие фото на стенах, старая советская мебель рубленых грубых форм, горы волглых одеял и подушек. В одной из квартир Аленка заинтересовалась старинной фотографией, по которой заметно прошлась ретушь фотографа: молодой лейтенант в форме, в широких галифе, с блестящей портупеей, и рядом на стуле, скромно сдвинув коленки – некрасивая молодая карлица с кротким глупым взглядом. Тяжелые грубые черты лица, кривые толстенькие ножки, руки в перетяжках. Аленка сняла фото в тяжелой оправе со стены, вынула картон.

- Вы все трофеями разжились, я тоже фотку возьму. Такой винтаж, круто… в студии повешу.

Они бродили по поселку, снимая следы запустения и заброшенности: на детской площадке металлическую ракету с погнутой звездой на макушке, выцветшую вывеску «Ремонт телевизоров», заложенные кирпичами окна первых этажей, одинокие качели с вывалившейся доской сиденья, древнюю витрину в большом окне пустого универмага.

Проходя мимо очередной типовой блочной пятиэтажки, Павел увидел вывешенную на балконе одежду. Столько времени висит, не скинули вниз мародеры, не перепрела, не лопнула веревка? Он навел на одежду зум фотоаппарата и удивленно воскликнул:

- Ребят, это куртка, но у нее три рукава!

- Чего? – обернулся на него Борис.

- Три рукава, правда! – крикнула Аленка, вглядевшись в куртку.

- Да это капюшон… - пробормотал Борис, задрав голову и разглядывая одежду.

И тут Аленка воскликнула, вытянув руку. Впереди, в паре десятке шагов, ковылял хромой мужик, со спины напоминавший бомжа. Темного, неопределенного цвета теплый пуховик, толстые разбитые ботинки, голова замотана в шарф, хотя на улице было тепло.

- Эй, постойте! – крикнул Павел.

Может, это местный житель? Он слышал, что в Комсомольском остался жить какой-то чудик. Болтая слишком длинными рукавами, из-под которых не было видно пальцев, бомж медленно брел вперед, и, не оглянувшись на них, свернул за угол. Они втроем последовали за ним, но улица за поворотом была совершенно пуста, только слева в траве, около двухэтажного дома темнела какая-то куча. Они прошли пару десятков шагов и увидели еще одно гнездо. Толстые ветви неведомого растения перли из земли, закручивались, переплетались, образуя большой круг в пару метров. Заполняли его тушки мертвых собак, пересыпанные чем-то белым. «Известь что ли», ошарашенно подумал Павел. Какие-то тушки почти совсем сгнили, обнажив сквозь черно-бурую плоть кости, какие-то явно были брошены сюда недавно – еще была цела шкура с шерстью, тела раздулись от гнилостных газов. Мухи облепили морды собак, особо густо сидели на глазах. Так же, как и в той комнате, посреди этого гнилья было углубление, будто гнездо еще помнило своего хозяина, а по бокам, прямо в траве, лежали мелкие предметы, словно подношения. Павел увидел бюстик Пушкина, значки с эмблемой Олимпиады-80 на деревянной дощечке, маленький раскрытый альбомчик-кляссер с марками.

Аленка вцепилась в его руку и закричала:

- Господи да что это?! Это тот бомжара сделал! Ребят, пойдем отсюда, пойдемте!

И она вдруг громко и бурно разрыдалась, задыхаясь и подвывая. Борис с удивлением посмотрел на нее:

- Ты чего..? Ну неприятно, согласен, но не повод истерить, Ален.

Та размазывала слезы по лицу вместе с косметикой и не ничего не ответила сквозь бурные всхлипывания. Павел привлек ее к себе и обнял, поглаживая по спине:

- Ну, хватит, хватит... Не бойся, мы же с тобой. Думаешь, два парня не могут защитить одну маленькую девчонку от бомжа?

Аленка посмотрела на него снизу вверх и несмело улыбнулась сквозь слезы.

- Не знаю, ребят… Это жутко.

Борис усмехнулся:

- Шарахаться ночью по кладбищу тебе не было страшно, на элеваторе убегать от агрессивных бомжей не было страшно, а тут из-за какого-то дурака, раскидавшего тухлые кости – страшно?

Аленка кивнула и прижалась плечом к плечу Павла.

- Ладно, пойдем, – сказал он и двинулся по направлению к машине.

Павел видел, что Аленка хотела взять его за руку, но он сделал вид, что не заметил, и ушел на несколько шагов вперед.

В Воркуту они вернулись к вечеру, купили пива, и Аленка забыла свои страхи, прокручивая на дисплее фотографии Комсомольского. На следующий день они сходили в Рудник – район Воркуты, заброшенный еще в девяностые, где разруха достигала своего апогея. За пять дней в Воркуте они съездили в полуживой Воргашор и поселок Северный, в котором еще оставались люди.

В Москву уезжали совершенно довольные, хотя у каждого было грустное осознание, что это, вероятно, последняя их вылазка. Как-то в одночасье они почувствовали, что давно уже не так молоды и беззаботны, и что бытовая устроенность современных квартир манит их больше, чем романтика любой заброшки. В вагоне Павел строчил сообщения Светлане, Борис мрачно выспрашивал тетку о здоровье отца, а Аленка договаривалась с новыми клиентами о фотосессиях.

Тепло родного дома (2)

***

Тишина, холод и отблеск снега под светом фонарика сливались на кладбище в отстраненную гармонию; с берез неслышно сыпалось крошево инея, где-то далеко прогудела машина. Вера Игнатьевна ежилась в пальто с облезлым воротником, и, пока Коля с фонариком искал первую могилу, лязгая зубами, рассказывала:

- Кроули пишет, что они не должны обнаружить наше присутствие, пока талисман со мной. Поэтому вы должны держаться ко мне как можно ближе.

Они обошли могилы, указанные в записной книжке Агнессы: Коля долбил лопатой мерзлую землю, а Серафим сыпал в ямки пшено, придерживая под полушубком икону Серафима Саровского. Когда они закопали последнюю ямку, священник спросил:

- И что теперь?

На кладбище ничего не изменилось – те же пышные навалы снега, торчащие кресты и пятиконечные звезды на пирамидках.

- Вот оно! – воскликнула Вера и указала на трещину, на их глазах прорезавшую слой снега около последней могилы.

Трещина увеличивалась, обнажая землю с мертвой примятой травой и листьями. Старуха аккуратно ступила в этот прогал, и он расширился, убегая в темноту кладбища. Чем дальше они шли, тем шире становилась тропинка, и вскоре Коля увидел, что над кладбищем поднимается мутный розовый рассвет; снега почти не было. Красноватый свет осветил уходящее за горизонт поле, усеянное камнями всех размеров – от огромных валунов до крошева небольших голышей. Там и сям полотно бесплодной земли нарушали разрытые прямоугольные провалы. Коля опасливо приблизился к одному, заглянул, вытянув шею: на дне неглубокой ямы бессмысленно хлопала глазами девушка с белесо-фиолетовой кожей и желтыми волосами, свалявшимися в паклю. Она силилась что-то сказать, натягивая жилы на шее, но все что у нее получалось, это умоляюще смотреть на людей, заглянувших в ее могилу.

- Пойдемте, – сурово сказала Вера и дернула Колю за локоть.

- Может, ей можно помочь?

- Нельзя, - отрезала Вера. - Смотрите…

Она ткнула пальцем вдаль, и Коля увидел, как один из валунов дрогнул и развернулся – на них смотрела огромная тварь с глазами-плошками и длинным безгубым ртом, растянувшимся от уха до уха. Валун размером с пару автомобилей оказался ее необъятным брюхом, которое она с хрипами и вздохами потащила за собой по земле. Отец Серафим охнул и попятился.

- Не бойтесь, для нас они не опасны, – успокоила его старуха, но отступила от могилы на несколько шагов.

Достигнув могилы, существо с трудом встало на колени и потянулось к девушке, чьи глаза наполнились слезами и ужасом. Вытянув ее из ямы, тварь со стоном наслаждения разинула рот, полный тупых коротких зубов, и одним махом откусило ей половину головы.

- Пойдемте, - снова повторила Вера. – Нечего на них смотреть. Это потерянные души.

- Кто? Девушка или этот жирный урод? – спросил Коля.

- Оба. Жирдяй – тот, кто при жизни жил только наслаждениями, закостенел в плотских удовольствиях, лишил себя хоть какого-то устремления духа. Девушка не так давно умерла и оказалась в Запредельных Пажитях. Когда он ее сожрет, она станет частью его, частью ненасытной утробы, и его желание жрать только увеличится. Они обречены таскаться по этой бесплодной пустыне бесконечность, до второго пришествия Христа.

- А потом? – подал голос заинтересованный священник.

- Могут попросить милости и прощения, как я понимаю. Преступлений против других людей они не совершали, так что, может, и выпросят.

Коля окинул взглядом поле и увидел другую тварь с еще более огромным брюхом. Она еле двигалась, с трудом волоча свой живот и увязая ножищами в мягкой жирной земле.

Вера уверенно шла, ловко обходя камни, и священник еле поспевал за ней, придерживая свою икону. Впереди показалась покосившаяся церквушка, и Коля испытал даже что-то вроде разочарования – она выглядела как обычная сельская полузаброшенная церковь, а не так, как по его представлениям, должен был выглядеть храм Сатаны. Скособоченная колокольня из потемневших досок, заколоченные окна выглядели убого, а не пугающе.

- Это именно она? – с сомнением спросил он Веру.

- Определенно она, – довольно кивнула старуха.

Вера толкнула дверь, осторожно заглянула, и Коля подумал, что это неправильно – старуха вела их, мужчин, за собой, будто оберегая и защищая. Он сунулся вперед и вошел в притвор, услышал, как сзади ахнул отец Серафим. Вместо небольшого притвора и зальчика церквушка явила внутри бесконечное пространство: крутые стены, похожие на скальные склоны, уходили вверх на десятки метров, иконостаса и алтарной зоны вовсе не было видно – зал уходил в необозримую перспективу вперед, терялся в тонкой легкой дымке. Церковь была заполнена неподвижными фигурами, словно отлитыми из цемента: стариками и старухами, юными девушками и статными парнями, зрелыми женщинами и подростками, Колин взгляд выхватил даже фигурку девочки лет десяти. Одеяния их принадлежали разным эпохам – кто-то был одет в кафтан и молодецкие сапоги с загнутыми носами, на ком-то сидел ладный пиджак с широкими плечами, на одной девушке Коля увидел пышное бальное платье и крошечные розы, венчавшие голову. Они двинулись вперед, и отец Серафим спросил громким шепотом:

- Это его паства?

- Да. Они молятся ему, - ответила старуха.

- И этот? – Коля кивнул на полуголого губастого африканца в юбке из мягкой струящейся травы. – Он может и о христианстве-то ничего не знал.

- А и не надо знать. Поклонение злу – вещь вне времени и вне расы, вне культуры и вне эпохи.

В стенах, уходящих ввысь, зияли узкие провалы- щели, из темноты которых змеились красные кривые вены, спускаясь к дощатому полу, врастая в него влажными язвами. По желтой вздувшейся штукатурке сочилась бурая влага, капала там и сям гулким звуком, умноженным высокими сводами.

- А где иконостас? – Серафим встал на цыпочки и покрутил головой.

- Вы его не увидите и не найдете в одиночку, - сказала Вера. – Мы никогда не достигнем противоположного конца без проводника. Нам нужен проводник.

- И где его взять?

- А вот прямо тут и возьмем. Давайте свою кость, - протянула она раскрытую ладонь Серафиму.

Тот отдал ей футляр с мощами Серафима Саровского и старуха кивнула Коле:

- Ну, давай парень, выбирай.

- Что выбирать?

- Того, кто будет нашим проводником. Выбери любого из его паствы.

Коля пожал плечами, осмотрелся и ткнул пальцем в женщину средних лет с пухлым, но довольно привлекательным лицом. Одетая в пышное платье и чепец с лентами, она сжимала в одной руке плетку, другую держала у лица.

Вера оттянула ей нижнюю челюсть и засунула ему в рот ссохшийся палец, протолкнула подальше в горло. Женщина шумно выдохнула, открыла глаза и уставилась на старуху полным ужаса взглядом, серая пыль посыпалась с ее щек. Вера медленно и раздельно спросила:

- Как тебя зовут?

Женщина помотала головой, пытаясь стряхнуть пальцы старухи с подбородка, но та только сильнее сжала их и повторила:

- Как зовут? Как тебя зовут?!

- Дарья… - непослушными губами выговорила наконец она. – Дарья Салтыкова.

- Это же Салтычиха, помещица! – воскликнул Коля. – Она крестьян мучила, нам в школе рассказывала.

Салтыкова отряхнула руки и лицо от белого порошка, круглыми изумленными глазами обвела церковь.

- Меня помиловали?

- И не думай даже, - отрезала старуха. – Отбудешь, тут, сударыня, всю свою уготованную вечность и еще немножко. Веди нас, Дарья, к иконостасу.

Салтычиха сделала шаг назад, оступилась, упала. Споро подскочив, она бросилась вон, направившись к двери. Коля было кинулся за ней, но Вера Игнатьевна схватила его за руку:

- Далеко не уйдет.

Салтычиха преодолела несколько метров и будто впечталась с размаху в невидимую стену, снова упала и расплакалась. Вера укоризненно покачала головой:

- Ты, матушка, похоже, совсем из ума выжила, покуда в каменном мешке сидела! Твой хозяин поблажек не дает.

Она подошла к помещице, вытащила из-за ворота монетку и приложила ее к щеке Салтыковой. Раздалось шипение, помещица завизжала.

- Веди, сволочь! – крикнула старуха и тряханула Салтычиху за шиворот. – Иначе я тебе ее сейчас в рот затолкаю, изнутри сгоришь!

Помещица, всхлипывая, двинулась вперед, не забыв, тем не менее, жеманно приподнять юбку; троица двинулась следом. Салтыкова чертила странную траекторию - делала несколько шагов вперед, отступала, потом вела влево, снова сдавала назад. Коле казалось, что они топтались на месте, петляя по церкви, но Вера Игнатьевна с решительным лицом без тени сомнений шла за помещицей, и он успокоился. Пробираясь между неподвижных фигур, Коля увидел, как из стены, из устья, обрамленного алыми наростами, выпал человек головой вперед. Мужчина в строгом пиджаке и брюках со складками ударился о дощатый склизкий пол, с кряхтеньем встал, дико озираясь по сторонам, несмело позвал:

- Эй… Кто-нибудь!

- Черт! – воскликнула Вера, присела, спрятавшись за ноги одной из фигур.

Она дернула Салтычиху за платье и та бухнулась на колени, Коля и отец Серафим пригнулись, следуя примеру старухи. Мужчина в хорошем костюме, загребая ногами, сделал несколько неверных шагов, и тут же в глубине частокола серых ног, будто измазанных в цементе, мелькнула большая темная тень. Мужчина остановился, присмотрелся и вдруг визгливо закричал – на него шла тварь, составленная из двух половинок. Одно обнаженное человеческое тело было примотано к другому лицом к лицу, плоть наливалась синюшно-багровыми трупными пятнами, тела жидко плавилась гнилью и гноем в местах соприкосновения. Тварь роняла брызги личинок, шустро перебирая четырьмя ногами.

- Привратник… – злорадно сказала Салтычиха.

- Тссс… - одернула ее Вера. – Он и тебя сейчас обработает, будешь болтать!

Мужчина рванулся было с места, но запнулся о кучу алых наростов на полу, упал, перевернулся на четвереньки и шустро пополз. Тварь настигла жертву, одна из половинок завела руки за спину, хрустнув плечевыми суставами, приподняла его, отчаянно верещащего. Другая половинка посмотрела на него сгнившими провалами глаз и засунула ему в рот одну руку, палец другой – в ухо. Мужчина захлебнулся воплем, и вдруг лицо его стало недвижимым и спокойным, он выпрямился как струна и застыл. Тварь поставила его на пол, и тут же новообращенный покрылся серой пылью, будто изморозью, пополнив бесчисленную паству нечистого еще на одного.

- Охренеть… - тихо произнес Коля.

Отец Серафим не смотрел, он быстро шевелил губами, творя молитву. Они посидели еще пару минут, ожидая пока тварь растворится бесплотной тенью среди этих живых изваяний.

- Вот ведь как, даже дьявол не так изобретателен, как люди, – усмехнулась Вера, вставая.

- То есть? – спросил Коля.

- Это же старая казнь «брак с мертвецом» – живого человека привязывали к трупу, ткани начинали преть и гнить от соприкосновения с мертвым телом, и приговоренный умирал долго и мучительно. Изощренно, не находите? Сам Сатана в восторге, – хмыкнула она.

Коля шел за Салтычихой, вглядываясь в лица живых изваяний. Недвижимые и немые – сколько лет, веков и тысячелетий простояли они так, внимая своему повелителю? Мелькали чалмы, косынки, пышные шляпки и цилиндры, красноармейские шинели и форма офицеров СС, узорчатые камзолы семнадцатого века и драные куртки бедняков. Его взгляд зацепился за плюгавого мужчину с близко посаженными глазами и носом-уточкой, одетого в гимнастерку и фуражку с пятиконечной звездой, и Коля тихо охнул:

- Это же Ежов! Бывший комиссар госбезопасности!

- Самое место тут ему, – кивнула старуха. – Кровавый пигмей.

Салтычиха ускорила шаг, лавируя между безмолвными членами паствы. Коля ощутил, как к горлу подступила тошнота, в животе набух тугой тяжелый ком.

- Пришли, – угрюмо сказала Салтыкова.

Ряды серых изваяний редели, наконец, они вышли к тому, что, очевидно, было алтарной частью этой невозможной церкви. Из серой пыли и мглы, будто призрачный корабль, выступала глыба иконостаса, и Коля глубоко вдохнул, молясь, чтоб его снова не вывернуло.

- О господи… -– прошептал отец Серафим и мелко и быстро закрестился дрожащими пальцами.

Девять рядов икон уходили в мутную белесую высь, где неподвижно висела серая пыль с живых мертвецов, поющих безмолвную славу своему равнодушному хозяину. Из досок, закрытых буро-коричневой краской, прорастали люди: над поверхностью торчали головы, торсы, кто-то выступал половиной головы и плечом. Звук нарастал постепенно, как будто осторожно выкручивали громкость радио: кто-то из этих живых несчастных беспрерывно кричал на одной ноте, кто-то стонал, кусая губы, кто-то дергался и стучал свободной рукой по доске, пытаясь высвободиться. На Колю обрушилась какофония из воплей и проклятий, стоны слились в один непрекращающийся гул. Он с изумлением увидел, как к лысому мужику, голова которого высовывалась только по верхнюю губу, подползла мелкая голая тварь, похожая на крысу, обнюхала его левый глаз и вдруг кусанула прямо за веко. Отрывая крошечные кусочки, она оставила его с окровавленным обнаженным глазным яблоком. Девушка со светлыми волосами выступала из иконы по пояс, но кисти ее рук тонули в полотне, и она не могла сбросить с себя ползучую красную лиану, которая сдавливала ее голову, оставляя вдавленные красные полосы. На глазах Коли лиана вдруг дернулась, сжалась, и череп девушки с хрустом лопнул.

- Вот туда! Туда нам нужно вставить настоящую икону! – крикнула старуха, указав наверх.

Коля увидел прогал в третьем ряду, между лысым толстяком, увязшим в доске одной ногой и тощей старухой с провалившимся носом. Отец Серафим, потрясенно замерший перед сумасшедшим, немыслимым иконостасом, очнулся и потрясенно произнес:

- Кто это? Почему они увязли в этих иконах?

- Это сами умельцы, кто для сатанинского иконостаса образа решился писать, – ответила за старуху Салтыкова.

- Именно, – кивнула Вера Игнатьевна. – Это и есть икона – не только сама доска, но и иконописец. Если пишешь для самого нечистого, будь готов и в адские муки окунуться. Хочешь аж самого Бога одолеть – пожалуй в сие райское местечко. За так-то он ничего не дает.

- Так вот почему изображения не было… Может, Агнесса передумала? – сказал Коля. – Икона же давно была готова, но она не отнесла ее сюда.

Салтычиха вдруг бухнулась перед Верой Игнатьевной на колени:

- Матушка, не губи! Отпусти ты меня! Я ж тут тысячу раз по тысяче раскаялась и у Бога прощения попросила!

- Да иди, я что, держу тебя, - пожала плечами старуха. – До иконостаса довела, боле от тебя ничего не надо, свободна!

Салтычиха подобрала юбки и проворно юркнула в толпу серых изваяний, и Коля увидел, как мелькнула среди неподвижных фигур темная многорукая тень.

- Прощения она просила, – фыркнула Вера. – Отсюда до Бога молитвы не долетают!

Она толкнула деревянные дверцы, ведущие за иконостас, и Коля с отцом Серафимом двинулись за ней. За дверями оказалась небольшая полукруглая алтарная зона, где, как и положено, поблескивал церковной парчой стол с дарами. Только вместо просфоры был кусок гнилого мяса с опарышами, а в чаше вместо вина - мутная вода с бензиновыми разводами и раздавленными размокшими окурками. В узкое окно виднелась каменистая равнина, по которой тащили свои утробы бесформенные, разбухшие от мяса жирные уроды.

Слева в узком пространстве между стеной и иконостасом несла свою службу в адской церкви огромная, ростом почти до верхнего ряда икон, тварь. Она была похожа на скорпиона на четырех человеческих ногах, согнутых в коленях, которые срастались и плавно переходили в торс мертвеца, расположенного головой вниз. Мертвая башка с неподвижными глазами и вываленным распухшим языком болталась между коленей, из распоротого брюха свисала запекшаяся высохшая требуха. Ноги мертвеца безвольно болтались в воздухе, а между ними росла голова существа, сложенная будто из множества слоев скорлупы от огромных яиц – ни глаз, ни рта, ни носа. Спереди из торса мертвеца таращились с десяток тонких длинных рук, которые, словно паучьи лапы шарили по всему иконостасу. Коля увидел, как тварь тонким острым ногтем подцепила одного несчастного за ребро, проткнув кожу и мышцы спины. Другого она медленного доводила до крайней точки страдания, тыкая пальцем в глаз, где уже продолбила кровавую дыру в недра черепа. Она словно музыкант на органе, извлекала из иконостаса адскую какофонию воплей, визга и стонов. На вошедших тварь не обратила ни малейшего внимания, терзая застрявших в иконах.

- Как мы заберемся на пятый ряд? – озадаченно прошептал Коля.

- Тут что, мало ступенек? – пожала плечами Вера и указала на выступающие ноги, руки, головы и торсы множества несчастных, торчавших из досок.

- Господи, прости! – перекрестился отец Серафим и встал на чей-то локоть, ухватившись за каркас иконостаса.

- Стойте, батюшка, - Вера дернула его за рясу. – Дайте, я пойду первая.

- А вам туда зачем, Вера Игнатьевна? Я сам прекрасно вставлю.

- Нет, вы не знаете, как, – быстро и смущенно ответила старуха, и Коле показалось, что она только что соврала. – Там есть один нюанс.. В общем, без меня вы не справитесь.

- Тогда я тоже полезу, – сделал шаг вперед Коля, а священник и Вера одновременно воскликнули:

- А ты зачем?!

Коля, не отвечая, ухватился за удобно торчащее колено и, осторожно встав на чью-то макушку, подтянул ногу. Он лез на иконостас по теплой человеческой плоти, стараясь не думать о том, что подошва ботинка только что смяла чей-то нос, потому что на этой голове была удобная точка опоры. Коля дернул головой, когда мимо него проскользнула лапа существа, разрывая кожу на очередном несчастном.

Они достигли нужного ряда, и в открывшийся прогал Коля увидел серое безмолвное море паствы нечистого – тысячами и тысячами уходили их ряды в пыльную даль, а стены выплевывали все новых и новых людей. Коля увидел, как перекрестился отец Серафим, творя свою неслышную молитву, и лицо его исказилось от боли – он и подумать не мог, как много их, выбравших путь служения злу. Он вынул из-за пазухи икону и протянул ее Вере, но она отвела его руку и серьезно сказала:

- На этом наш путь расходится, отец Серафим. Спасибо, что помогли, что ввязались в это...

- Что..?!

- Я обманула вас. Икона Серафима не поможет. Нужно, чтобы это место занял человек, и не просто человек, а праведник. Праведница я конечно аховая, но я все-таки была пострижена в монахини, и этого, если верить сэру Алистеру, достаточно. Я была обещана Иисусу… Христова невеста, все такое, вы сами знаете. Пора исполнить обещание. Даже такая как я, на долгие века отодвинет то время, когда на это место в ряду сможет встать адописная икона. Вот… возьмите…

Вера вынула из кармана ключ:

- Это ключ от моей комнаты. Вы видели – там сотни книг. Читайте, думайте, ищите… Может быть, вы сумеете найти способ, каким можно разрушить храм Сатаны. Если кто-то сумеет это сделать, на земле настанет рай, и страшный суд не понадобится.

Отец Серафим с ужасом смотрел на старуху:

- И вы думаете, я позволю вам это сделать? Да вы с ума сошли, Вера Игнатьевна! А ну, слезайте, будем искать способ вместе!

Вера покачала головой.

- Нет. Это последнее окно, иконостас почти заполнен. Если эту дыру не закрою я, скоро сюда встанет икона Агнессы, и вы ничего не сможете сделать… Никто не в состоянии держать ее вечно, она предназначена только для этого места.

Серафим покусал нижнюю губу, обвел глазами серых истуканов внизу и медленно, толчками произнес:

- Давайте тогда… тогда я.

Вера фыркнула:

- Вы, мой дорогой, увы, не праведник! Мало быть священником, надо быть монахом.

- Не знаю… это.. это неправильно, – с болью сказал Серафим.

- Странно, что вы это говорите, вы, священник православной церкви. Разве она не сплошь на жертве построена? «Если только можно, авва, отче, чашу эту мимо пронеси»…

Она повернулась к Коле:

- Ты хороший парень, Николай. Ты еще послужишь людям. Держи… Это для того, чтобы выйти отсюда.

Вера Игнатьевна сняла с шеи цепочку со старой полушкой, протянула Коле. Она наклонилась к нему, жарко зашептала на ухо. Коля серьезно кивнул, старуху он не переубеждал – он видел, что это бесполезно.

Вера сунула голову и плечи в проем, и тут же дрогнул, заскрипел, загудел весь иконостас. Тварь внизу мелко задрожала, засучила тонкими лапами. От рамы к старухе протянулись бурые волокна, похожие на высушенные нитки мышц, коснулись ее волос, быстро прорастая, оплели шею, спустились на лоб и глаза.

Коля дернул священника за рясу, и они начали спускаться, и когда отец Серафим ступил на пол, Коля увидел, что глаза его совершенно мокры, а лицо кривится от рыданий. Он задрал голову - бурые плети совершенно закрыли старуху, и к ней протянула гадкую лапу четырехногая тварь. Вдруг она издала тонкий, пронзающий уши свист, и от проема, где повисла вечном плену вера Игнатьевна, потек тонкий серебряный ручеек. Лапа тварь покрылась черными пятнами, похожими на плесень, а из последней рамы дьявольского иконостаса вдруг ударил сноп света.

- О господи, чудны дела твои…– завороженно прошептал священник.

Из моря сатанинской паствы послышался вздох, будто все насильники, убийцы, маньяки и тираны выдохнули одновременно, и проем погас, вновь явив пустоту – но теперь в окно было видно серое, будто осеннее небо. Вера Игнатьевна исчезла.

Коля выхватил у потрясенного священник икону Серафима Саровского, и сделал то, о чем ему прошептала старуха на иконостасе – прислонил ее к стене дьявольского храма, и ударил по ней монетой. Он поддел правый край иконы, и она открылась, словно дверца, открылась в темноту зимней ночи. Проем был слишком мал, чтобы в него мог пролезть взрослый мужчина, но Коля сунул туда голову и с удивлением понял, что ему ничего не мешает протиснуться вперед. Он вывалился на снег, сзади с кряхтеньем приземлился священник. Когда Коля обернулся, то никакого хода в Запредельные Пажити уже не было.

Отец Серафим обнял его, захлюпав носом у самого уха.

- Она не осталась там, я уверен, – твердо сказал он. - Он пощадил ее.

- Он?

Священник указал пальцем в темное беззвездное небо и улыбнулся.

Москва, дом полковника в отставке Вавилова Николая Степановича, январь 2020 года

Сергей отпил безнадежно остывшего чаю, спросил:

- А что стало с той иконой, что держала Зоя? Выпустила она ее?

Николай Степанович кивнул, морщинистый мешочек на его шее затрясся.

- В ту же ночь выпустила. Петя со своим стажем воровства на базарах так ловко подменил икону, что постовой ничего не заметил.

- И где она сейчас? – глаза репортера заблестели.

Николай Степанович глухо хмыкнул и развел руками:

- Не знаю. Ее забрал отец Серафим, и дальнейшая судьба иконы мне неизвестна – через два года священника зарезали грабители в Москве, напали на темной улице. Но я знаю, что он отчаянно искал способ избавиться от иконным – поначалу жег ее, и святой водой поливал и кислотой, резал, рвал, все бесполезно. Он забрал библиотеку Веры Игнатьевны, перевез к себе в Москву, все искал ответы в книгах.

- А Зоя?

- С Зоей все было отлично. Она ничего не помнила о своем многодневном стоянии, просто провал в памяти. Зоя вышла замуж, нарожала детей и прожила вполне обычную жизнь в Куйбышеве.

- Неужели у вас нет никаких предположений, где может быть та самая дьявольская икона?

- Увы, нет, – Николай Степанович развел руками.

- Ну а вы… – Сергей выключил диктофон. – Вы теперь истово верующий?

Николай Степанович задумчиво покачал головой и после длинной паузы ответил:

- Вряд ли. Видите ли, благодаря этой истории я познакомился с замечательными людьми, и именно люди – Вера Игнатьевна, отец Серафим, Зоя, пономарь Петя – именно люди отодвинули апокалипсис. Я ни разу не видел ни Бога, ни ангелов, видел только живых людей, которым не все равно, которые готовы были принять вечную муку ради других. Стал ли я верующим… Не думаю.

Когда Сергей распрощался и ушел, старик поднял крышку древнего проигрывателя “Романтика”, опустил иглу на пластинку. Зазвучал теплый голос Бернеса, подсвеченный и оттененный легкими потрескиваниями старой пластинки. Но они не портили музыку, делали ее более душевной и близкой.

«Как я люблю глубину твоих ласковых глаз

Как я хочу к ним прижаться теперь губами

Темная ночь разделяет, любимая, нас

И тревожная черная степь пролегла между нами».

Существо будто прорастало из стены – вскоре высунулось тощее колено, а рядом проклюнулись кончики тонких слабых пальцев. Оно дрожало и дергалось, словно пыталось выдраться из деревянной обшивки; набрякшие веки с трудом приподнимались. Его лысая голова торчала уродливым грибом-наростом, и Коля видел, как что-то пульсирует под тонкой кожей, поросшей слабыми белыми волосками, как у новорожденного крысеныша. По морде твари пробежала дрожь, оно тихо заныло и заплакало, и Коля увидел, как черты на несколько секунд исказились и сложились в лицо соседа Ивана Ивановича. Существо дернулось, выпростало вторую руку из стены, и снова на пару мгновений сменило личину – теперь на Колю смотрела Нина с ее пухлыми щечками и ямочками.

- Ах ты, блядь..! – Колю охватила ярость.

Он схватил молоток с верстака и бросился к твари. Ударил ее прямо по мягкой голове с тошнотворно просвечивающей розовой кожей; брызнула мутная жидкость, мало похожая на кровь. Тварь не кричала, она продолжала тихо всхлипывать и поднывать, приоткрывая рот и толчками выплевывая слова:

- Вы… пус… тит… Ско..ро… У…ста…ла

- Не трогайте это, Николай! – крикнул поздно спохватившийся священник. – Они только этого и ждут! Чтобы вы потеряли самообладание!

Он схватил его за рукав и вырвал рукоять из его слабой дрожащей руки.

- Пойдемте! Не стоит тут задерживаться, нечистое место!

Когда они вышли из избы Агнессы, Колю повело, и он прислонился, согнувшись, лбом к бревенчатой стене. Его мутило, в голове зудело нытье твари, и, наконец, его вырвало бурным потоком на свежий снег.

- Ничего, это ничего… успокаивающе бормотал Серафим и совал Коле преогромнейший чистый носовой платок в клетку. – Природа-то человеческая противится мерзости этой… Вот и тошнит вас.

Они добрели до ближайшей колонки, где Коля с удовольствием, несмотря на морозец, плеснул себе в лицо, и потом долго и жадно глотал ледяную воду. Потом Серафим, пощипывая бородку в своем привычном задумчивом жесте, шел рядом и говорил:

- Я думаю, что Агнесса взялась исполнить свое обещание – отомстить Богу, и для этой цели она написала свою адописную икону. Хотя, наверное, вряд ли ее можно так назвать… Знаете, что такое адописная икона?

- Нет.

- Легенды раньше ходили, что некие богохульники рисовали чертей на иконах, а сверху наносили изображения святых, Богородицы и Иисуса. И человек, купивший такую икону, молился, получается, нечистому. Но в случае с Агнессой все, очевидно, еще хуже. Свою икону, как я думаю, она писала для Сатаны. Рисовала она хоть и с помощью привычных материалов – я увидел на столе бутылочки с лаком и левкасом, но в качестве красок использовала все же свою кровь. Может, что-то еще, но точно не обычные краски. То, что у нее вышло, предназначалось, очевидно, иконостасу особой церкви, где вовсе не Бога славят – цифры и выемка под тябло наводят на эту мысль.

Вы же говорили, что Агнесса работала в морге, скорее всего, оттуда пальцы… Бог знает для каких ритуалов она их использовала.

- Но почему Зоя окаменела, когда взяла эту икону?

- Я пришел к выводу, что Зоя была единственная крещеная, кто трогал икону, поэтому именно ей выпала честь и великая ноша – она не выпускает икону из рук, не дает ей попасть в то место, для которого она предназначена. Видишь, как вьется вокруг нечисть? Как притягивает ее эта богомерзкая доска? Они ждут, когда Зоя не устоит, ослабнет.

- И что тогда?

Священник пожал плечами:

- Не знаю. Но знаю точно – нам нужно решить этот вопрос до того, как она выпустит икону. А она выпустит, ты сам слышал, что держать ей становится все тяжелее. Нет, очевидно, в ней великой веры-то…

Серафим вздохнул и подергал бородку.

- Что ж ваш Бог понадежнее-то все это не устроил? – криво усмехнулся Коля.

- Кто знает. У Бога свои планы… Да и изначально человека он создавал таким – со свободным устремлением, сами мы должны лапками трепыхать. Не было в Зое хоть немного внутреннего огня, не удержала бы она. Если держит, то делает это не токмо Божьей, но и своей волей.

- Внутреннего огня? – переспросил Коля.

- В настоящих людях есть этакая… настоящая крепость! – Серафим потряс крепко сжатым кулаком у себя перед лицом. – Внутренний огонь. Это и есть вера. Вот как в вас.

- Во мне? – удивился Коля. – Я атеист, в бога вообще не верю. Ну, то есть…

Он вспомнил тварь в подвале и замялся.

- В вас есть сила, стержень. И вы хороший человек, Коля, поэтому я вас и взял в напарники, а вовсе не из-за милицейской шинели.

Серафим улыбнулся в темноту серьезной и мягкой улыбкой.

- Хороших-то людей, я считаю, на Земле больше. Вас хоть взять – помогаете мне, переживаете, не боитесь взысканий начальства. Наверное, по голове-то не погладят, если узнают, что вы со мной таскаетесь, самовольное расследование учинили. Или взять хоть Петю, пономаря. Пятнадцать лет мальчишке, отец сгинул в войну, мать… почитай что и нет ее, такая мать. Бродяжил, воровал, а человеком быть не перестал.

- Что теперь делать-то, отец Серафим? – вздохнул Коля.

- Надо узнать, для какой такой цели предназначена сия богомерзкая икона. У нас есть еще зацепка – значок на исподе.

***

Следующие несколько дней отец Серафим не появлялся в Зоином доме, пропадал по знакомым священникам в Куйбышеве, шерстил их скудные личные библиотеки и книгохранилища в единственной работающей церкви. Молитвы около Зои читал розовощекий Петя, и в его присутствии Коле было спокойнее – мальчишка относился к этому, как к веселому приключению. И, пожалуй, если б в двери снова постучался дьявольский двойник, это бы только раззадорило его.

Когда отец Серафим наконец явился, то с досадой сообщил, дернув себя за бородку:.

- Никто не слышал о таком знаке..!

- Давайте в библиотеку сходим, – предложил очевидное Коля.

- Не думаю, что мы найдем там то, что нужно. Труды Карла Маркса вот наверняка будут в избытке.

- Ну, хоть попробуем.

В центральной библиотеке Куйбышева за стойкой их встретила очень молоденькая девушка с персиковым пушком на щеках. Косой пласт яркого январского солнца запутался в ее светлых пушистых волосах, и Коля засмотрелся и не услышал, что спросил у нее священник.

- …Экзегетика? – недоуменно переспросила она Серафима.

- Да. И ещ, может быть, труды по семиотике…

- У нас такого нет! – весело ответила библиотекарша.

Из книгохранилища вышла седая женщина с туго затянутым пучком и строго сказала девушке:

- Семиотика – это наука о знаках, Аня, – она перевела взгляд на священника и спросила:

- А что вы конкретно ищете?

- Нам надо узнать вот про это…

Отец Серафим вынул бумажку, на которую перерисовал знак и протянул библиотекарше. Та нахмурила лоб:

- Вряд ли у нас есть что-нибудь на эту тему. Но я могу вам дать адрес Веры Игнатьевны, бывшей заведующей. Если кто и знает в Куйбышеве про символы и знаки, то только она, она этим профессионально занималась. И у нее огромная личная библиотека.

Вера Игнатьевна жила в длинном деревянном бараке, и Коле с отцом Серафимом пришлось искать ее дверь в темном узком коридоре. Мальчишка лет десяти вышел из освещенного прямоугольника общей кухни в конце коридора, на ходу вгрызаясь в горбушку, внимательно посмотрел на священника и остановился.

- А ты пацан, не знаешь, где Лебедева Вера Игнатьевна живет? – обратился к нему Коля.

- Чокнутая? Вон та дверь, где ручка оторвана, – ответил мальчишка.

На одной из двери ручка действительно держалась на честном слове.

Серафим деликатно постучал в дверь, которая тут же распахнулась и на пороге появилась высокая худая старуха, которая закричала ему в лицо:

-  Оставьте меня в покое!

Увидев священника в сопровождении милиционера, она осеклась, высоко подняла брови и едко сказала:

- Ну священник по мою душу, очевидно, хотя рановато еще. А милиции что надо..? Соседи вызвали?

- Мы, собственно, к вам за консультацией... В центральной библиотеке дали ваш адрес.

В крошечной комнате Веры Игнатьевны было все заставлено до потолка – два огромных шкафа с книгами занимали две стены, стопки книг громоздились на подоконнике, под столом и даже под кроватью. Над небольшим гобеленовым ковриком красовалось вздутое влажное пятно от протечки, стул и кресло были завалены разномастной одеждой, в ворохе которой Коля увидел и летнее легкое платье, и пальто с клочковатым, побитым молью воротником.

Но комната была светлая, с большим окном, и Коля исподтишка рассматривал хозяйку – прямая, как палка, с неаккуратно завернутыми в валик седыми волосами, хищным вислым носом и оттянутыми мочками ушей с крупными тяжелыми серьгами, она была похожа на ведьму. В вырезе потертого бархатного платья виднелась желтая сморщенная кожа, длинные узловатые пальцы с большим кольцом со сверкающим камнем напоминали лапу птицы. Коля бы дал ей лет девяносто, если бы не ее необыкновенная энергичность – старуха быстро смахнула со стула одежду, сделав священнику пригласительный жест, взяла мундштук со стола и закурила папиросу, меряя шагами комнату.

- Вечная война с соседями, – проворчала она. – И все из-за Клавдии. Я попросила не оставлять мусор в раковине, на что она назвала меня белогвардейской сволочью. А ее сын мне дверную ручку оторвал.

- А почему она назвала вас белогвардейской сволочью? – поинтересовался Коля.

- Потому что так и есть, – ядовито ответила Вера. – Мой отец был офицером царской армии, и в годы гражданской воевал под началом полковника Каппеля. Впрочем, вы же не мою биографию пришли слушать? Выкладывайте, что там у вас.

- Можете нам помочь вот с этим…– отец Серафим вынул свою мятую бумажку и протянул старухе.– Что может означать этот символ?

Вера Игнатьевна, сощурившись, всмотрелась в бумажку, подняла на священника настороженные глаза.

- Где вы это нашли? Где именно было это изображение?

- На иконе, – встрял Коля.

Старуха изумленно открыла рот, ахнула и с размаху села на кровать.

- На какой иконе?! На какой?! – воскликнула она.

- Ну, то есть это не совсем икона… – промямлил священник, озадаченный ее реакцией.

Коля, которому так никто и не предложил сесть, пожал плечами и рассказал ей всю историю – от застывшей Зои до похода в дом Агнессы.

- Боже мой… – простонала Вера Игнатьевна, сжимая ладонями щеки. – Все не просто плохо, а очень плохо, вы даже не представляете, до какой степени. Впрочем, редкая удача, что вы пришли именно ко мне. Я много лет собирала книги по оккультизму.

Вера Игнатьевна вынула из шкафа тощий томик в самодельном переплете, положила перед священником, раскрыла на случайном месте. Коля увидел не слишком ровные строчки машинописи и прямо поверх текста от руки нарисованные символы.

- Пришлось перепечатывать в спешке, да еще и переводить на ходу – оригинал мне дали всего на несколько дней. Это откровение от сэра Алистера Кроули, английского аристократа… впрочем, его имя вам наверняка ничего не скажет.

Закурив новую папиросу, старуха начала рассказ:

- В Европе Кроули весьма известен продвижением идей оккультизма и сатанизма. Он проводил спиритические сеансы, общался с духами, чертил пентаграммы и занимался прочей ерундой. Вот только правда состояла в том, что на самом деле у него ничего не получалось – разговор с духами имитировал приятель-чревовещатель, а столы в воздух поднимал лакей специальным устройством. Сэр Алистер привлекал много народа на свои сборища, но сам страшно переживал, что, по сути, является шарлатаном. Вероятно, все его вечера в конце концов заглохли бы, если не Мери Станфорд. Ее привел кто-то из его многочисленных гостей, и девушка после яркого представления с зеркалами и загробными голосами подошла к Алистеру и сказала, что в курсе, что все это только ловкая постановка. Кроули особенно не обеспокоился, все равно никто всерьез к этому не относился, тут было самое главное – красочность ритуала и таинственный полумрак, в котором джентльмены могли безнаказанно трогать дам за оголенные руки. Но Мери сказала, что может провести настоящий сеанс связи с потусторонним, но сделает это только наедине с Кроули. Тот пожал плечами и согласился – девушка была прехорошенькой.

В назначенный день он принял Мэри в своем кабинете, лежа на кушетке – она положила смоченный в воде платок ему на глаза и прижала к платку ладони. Что было потом, в точности неизвестно, Алистер Кроули в своем дневнике пишет, когда он очнулся, Мэри не было в комнате, платок валялся на полу, осыпанный чем-то вроде цементной пыли, а глаза его болели и слезились. Все последующие дни в его голове всплывали отрывками воспоминания, которые он скрупулезно записывал. Итак, вот что увидел Кроули во время этого единственного настоящего сеанса: он увидел храм, стоящий не в нашем и не в загробном мире, а как бы повисшим между небытием и миром живых, который он назвал Запредельными Пажитями… Ну, то есть это я так перевела. Те, кому не посчастливилось попасть туда после смерти, становились частью паствы нечистого. Они молились в храме Сатаны, возвеличивая его силу и приближая момент, когда он сможет сойти на Землю и подчинить ее себе. Сердце этого храма – иконостас, и немногие избранные создают иконы для него, держа особенный пост из мертвой плоти. Когда икона готова, иконописец должен пойти на ближайшее кладбище и найти там вход – его пост из мертвечины должен открыть ему способ войти в Запредельные Пажити. К сожалению, сэр Алистер не говорит в своем дневнике, какой это способ, обозначая его туманным «заронить зерно в могилу».

Пишут иконы особенные люди, отчаявшиеся настолько, что решили бросить вызов самому создателю – когда иконостас будет готов, молитва паствы станет настолько мощной и деятельной, что именно Сатана, а не мессия сойдет на землю. И это будет день конца, потому что Бог увидит, что количество праведников настолько малО на земле, а нечестивые преобладают. И этот знак – восьмерка, лежащая на перевернутом кресте – это знак храма Сатаны. Очевидно, именно поэтому вокруг Зои и вас так вьется нечисть, они ждут, когда девушка выпустит икону, она им необходима.

- Вы хотите сказать, что Зоя держит одну из таких икон? Ту, что предназначена для иконостаса Сатаны? – дернув себя за бородку, спросил отец Серафим.

- Я уверена, что это так. А я-то, дура старая, думала, что это слухи, про окаменевшую девку…

Коля шумно вздохнул и выдохнул:

- Это звучит, как бред сумасшедшего.

- А застывшая Зоя – не бред? – усмехнулась старуха.

- Мертвые пальцы в доме Агнессы! Так она их ела! – ахнул священник. – Это ее особый пост! Это икону нужно немедленно уничтожить! Но как? Как вынуть ее из рук девушки?

- Уничтожить – никак, – коротко сказала старуха, затушив окурок в пепельнице. – Не в вашей это власти, отче, такие вещи уничтожать. Да и вынимать не стоит торопиться, пока икона в руках Зои, мы в безопасности.

- Что же нам делать?

- Сделать можно только одно – закрыть окно в иконостасе, предназначенное для этой иконы. Тогда она станет бесполезна, а иконостас останется не завершенным.

- И как же это сделать? – уставился на Веру Игнатьевну Серафим. – Сойти в ад?!

- Ну, строго говоря, Запредельные Пажити это не ад, не нагнетайте, батюшка. Но другого способа нет. И сделать это надо как можно быстрее – вы же сами сказали, что девка держится из последних сил. Поверьте, как только она выпустит икону, нечисть найдет желающего отнести ее куда следует.

- А сами эти… ну… черти, или как их там… Сами они отнести не могут? – спросил Коля.

- Нет. Нужен человек. У человека свободная воля, только он может. Но они будут беречь икону.

- А как закрыть это окно? Чем? – снова дернув себя за бороду, спросил священник.

- Нужна противоположность, разумеется. Нечто благочестивое и священное. К примеру, икона Николая-чудотворца.

- Кощунство какое, – скривился Серафим.

Вера Игнатьевна задумчиво постучала указательным пальцем по мундштуку:

- Это все не шутки, батюшка. Нам надо найти способ проникнуть туда. Алистер Кроули пишет в своем дневнике, что в откровении он видел полностью заполненный иконостас, и только одно место было свободно. Вполне возможно, что та икона, которую держит Зоя, последняя.

Отец Серафим бегло пролистал книгу, пощипал бородку и быстро произнес:

- Дайте мне, Вера Игнатьевна, почитать ее..?

Старуха фыркнула, придвинула книгу к себе и энергично замотала головой:

- Даже не думайте. Если хотите, можете приходит ко мне и тут читать. Я могу предоставить еще несколько прелюбопытных книг, информация в которых некоторым образом перекликается с тем, что привиделось сэру Алистеру в его галлюцинациях. Есть, к примеру, статья в дореволюционном еще журнале этнографа Юрия Введенского, который собирал материал для научных изысканий на Алтае, и одна старуха поведала ему интересную легенду о «нечестивом храме посреди жизни и смерти». Правда, как туда попасть, старая дуреха, к сожалению, не поведала.

Когда они вышли от Веры Игнатьевны, Коля спросил:

- Почему вы не сказали ей про записную книжку? Она упоминала, что вход в эту церковь Сатаны идет через могилы… наверняка это связано с этими покойниками из ее книжки.

- Потому что дама сия слишком самоуверенна и порывиста, – усмехнулся священник. – И знает много больше нашего. Думаю, если поделиться с ней этими записями, она, чего доброго, сунется в эти чертовы Пажити одна. Приму-ка я приглашение, и ознакомлюсь с ее книгами и журналами.

***

Коля решил не отставать от отца Серафима и отправился с ним к Вере Игнатьевне. Он пытался читать через его локоть, косясь в книгу левым глазом, но сдулся на первых же страницах, когда автор долго и нудно описывал спиритический сеанс и волнующую линию груди в полумраке какой-то миссис Бингл. Вера Игнатьевна рассмеялась каркающим сухим смехом, глядя на унылое Колино лицо, похлопала его по плечу и принесла бутылку кагора и две рюмки.

- Плюньте, Николай. Дневник писан скучно и многословно, и сэр Алистер то и дело отвлекается на описание дамских прелестей или манер какого-нибудь не слишком симпатичного ему гостя. Я весьма утомилась переводить сей опус, и если честно, нужную информацию пришлось выковыривать по крупицам.

- Кстати, а этот буржуй что-то писал, как оттуда выйти? – озвучил Коля неожиданно пришедшую ему в голову мысль. – Положим, мы поймем, как войти, а выйти то как?

- А вот это, как ни странно, он описал, – Вера Игнатьевна разила кагор по рюмкам и сунула Коле миску с мочеными яблоками.

- И как же? – отвлекся от чтения Серафим.

- Вообще там описано несколько способов, выйти легче, чем войти. Но мне больше всего понравился способ с талисманом. Обратно выведет оберег, но оберег настоящий, ну, что-то вроде намоленной иконы – он должен работать, быть эффективным.

- И у вас такой есть? – спросил Коля.

- На ваше счастье, есть.

Вера Игнатьевна вынула из-за ворота блузы цепочку с грубо сработанной подвеской, в которой угадывалась какая-то старинная монета.

- Вот она, моя личная реликвия. Переходит из поколения в поколение. Есть у нас предание семейное: наш предок был знатного сословия, многого достиг, и так загордился и возвеличился, что пропало у него смирение перед Богом и жалость к простым людям. Однажды пожаловал он к обедне, да пришел на церковный двор с дядьками и целым выводком слуг, которые отгоняли от него нищих. И крикнул ему один оборванец, самый жалкий и ничтожный – мол, вот на сколько подашь сейчас убогим, на столько к тебе и милости Божией будет. Тот усмехнулся и кинул ему щербатую полушку. Вскоре заболел боярин, да так прижало, что жена уж вдовий плат примеряла. И вот соборовался он, а слуги бегут докладывают – пришел на двор нищий, выкинуть его хотели да собаками потравить, а собаки в углы забились, воют, а оборванца никто с места стронуть не может. Ну боярин рукой махнул, ведите мол, все одно помираю. Приходит этот нищий, спрашивает, узнал ли тот его? Боярин на постели еле приподнялся, смотрит, тот самый оборванец, которому он у церкви полушку бросил. Нищий достает из кармана монету и говорит – как только коснешься ее, сразу выздоровеешь, но отдам с одним условием – будешь нуждающимся помогать. Боярин пообещал, конечно, хоть особенно оборванцу и не поверил. Но тот не обманул, как только полушка оказалась в его ладони, сразу тому полегчало, а к вечеру боярин совсем оправился. Ну и свое слово сдержал – построил дом для сирот, учредил странноприемный дом, по воскресеньям раздавал богато еду и одежду около церкви.

- И что, помогает монета? – с невольной иронией спросил Коля.

- Когда как, – пожала плечами Вера Игнатьевна. – В Елизаветинском институте я ее в кулаке на экзаменах держала, ни разу не срезалась.

- И это все? – разочарованно протянул Коля.

- Еще когда из монастыря задумала сбежать, подкинула – выпадет птичка, убегу, а если буквами – останусь. Выпала птичка.

- Вы были в монастыре? – поднял глаза от книги Серафим.

- Молодая была, глупая, – махнула рукой Вера. – Мне это все романтикой казалось, а мать с отцом немного поотговаривали, да и плюнули. То-то я взвыла, когда оказалась в темной сырой комнатенке, и из всех развлечений мне было доступно только разглядывать дьячков да пономарей на службе в большие праздники.

Отец Серафим фыркнул и покачал головой.

Коле нравилась Вера Игнатьевна – резкая и острая на язык, она была смешливой и необыкновенно энергичной для своих 85 лет. Он быстро оставил попытки разобраться в дневниках Алистера Кроули, предоставив это священнику, а сам с удовольствием слушал истории старухи. О разочаровании в монастыре, жестоких и равнодушных сестрах, как в институте для благородных девиц воспитательницы запрещали прятать руки под одеяло, и она не могла уснуть от холода и голода, как она вступила в масонскую ложу, и как ее первый любовник сбежал в окно после конфуза в постели. Вера Игнатьевна со смехом пересказывала свои перепалки с соседкой Клавдией, обладательницей необъятного зада.

Коля приколотил дверную ручку, приладил дверцу книжного шкафа, висящего на одной петле, и оттаскал за ухо сопливого сына Клавдии, который мазал козявки на старухин косяк.

В последний вечер, когда священник, наконец, захлопнул дневник Алистера, он шумно вздохнул и сказал Вере Игнатьевне:

- Записи Кроули как будто неполные, он ходит вокруг да около, но толком ничего не говорит – ни как найти эту проклятую церковь, ни как выйти, не говорит о том, что именно нужно вставить в пустое окно… Вера Игнатьевна, вы намеренно обходите в переводе эти сведения, или их все же скрыл сэр Алистер?

Старуха комично пожала плечами, пожевала губу и наконец сказала:

- Да, я умолчала о некоторых вещах.

- Где недостающая информация? В какой-то отдельной брошюре?

Вера Игнатьевна постучала длинным высохшим пальцем себя по лбу:

- Недостающая – вот здесь. Без меня вы все равно не справитесь, даже не надейтесь.

Коля открыл было рот, чтобы возразить старухе, но священник остановил его движением руки:

- Ладно, мы поняли – вы идете с нами. Переубедить вас, как я понял, невозможно.

- Именно, – энергично кивнула Вера.

- Ну что ж… Помогай нам Бог, – просто, без пафоса, сказал священник.

(продолжение - часть 4)