Olifantoff

11. Торф

Березняк на пологом берегу внезапно поредел, перешёл в подлесок, а вскоре и совсем исчез, сменившись иссушенными пучками травы.

- Торфяники, - с видом знатока отметил Ермолай. – Я как торфяники вижу, сразу историю о купце Лобове вспоминаю. Не слыхал о таком? Поведал мне её один лезгин, что в плотогонских рядах сыромятными ремешками торговал. Загляденье у него выходило, а не ремни. Сто лет служили и не рвались. Помню на лезгинском поясе приказчик от несчастной любви повесился. Весу в нём было, не соврать, пудов десять. И ничего, выдержал ремень, не лопнул.

- Так, что с лезгином-то?

- Дурного о нём ничего не скажу, мастер был отменный. Одна только причуда за ним водилась – всю работу на мужскую и на женскую делил. Дров наколоть всегда готов, а за водой, хоть режь, не пойдёт. Мол, не мужское это занятие коромысло таскать. Умрёт, а на колодец ни ногой. Помню, как-то раз уехала его жена родственников навестить. Так пока не вернулась, этот лезгин в грязной рубахе ходил. Потому, как считал, что стирка – дело бабье. Продаёт ремешки, а от самого козлом несёт…

- Дядька Ермолай, - не выдержал Прохор. – Что за историю про купца и торфяники лезгин рассказал?

- А, ты слушай, дойду и до истории. Жил в Нижнем богатый купец по фамилии Лобов. Из детей дал ему Господь лишь одного сына Гаврилу. И когда пришло время отпрыска к семейному делу приставлять, тот возьми, да и взбрыкни. Не готов, говорит, к купеческому труду, а хотел бы за границей обучение разным наукам пройти. Отец с матерью погоревали, но делать нечего, согласились. Отправился Гаврила в европейские университеты и вернулся лишь через пять годков. Прибыл домой, а его, как оглоблей по голове. Помер папаша-купец, а мать, недолго думая, второй раз замуж выскочила. И не за кого-нибудь, а за брата покойного мужа. За Гаврилиного дядю, то есть. Расстроился парень, взял штоф и пошёл на кладбище отцовскую могилку проведать. Сел у оградки, помолился и только собрался помянуть, видит, стоит перед ним папаша. Да только не живой, а в виде призрака. Гаврила, было, струхнул, а тот ему говорит, мол, не бойся. Поговорить с тобой хочу. И рассказывает сыну, что переставился он не от хвори, а был братом родным умерщвлён.

Ермолай прикрыл глаза, вспоминая.

- Обедал он в тот день дома. Щей поел со свининкой, пирогов рыбных, каши на сливочном масле. Выпил киселю и пошёл в садик вздремнуть на холодке. И только уснул, как брат-убивец подкрался к нему и прямо в ухо яд влил.

- Яд?

- Сок белены. Лезгин говорил, что от такой отравы никакого спасения ещё не придумано.

- Ну, а дальше?

- А, дальше призрак сгинул, а Гаврила, вроде как, разумом помутился. Ходит по дому и бубнит под нос: «Как быть? Что делать?». Мать, видя такое, решила сына от горестных мыслей отвлечь. Помчалась к свахе и та на следующий день красавицу невесту подобрала. Поехали на смотрины. Девка и родня её рады-радёшеньки. Такие женихи, сам понимаешь, на дороге не валяются.

- Поздорову ли поживаете? – спрашивают. – Не хотите выпить-закусить?

А, Гаврила глядит под ноги и, знай себе, повторяет: «Как быть?». Так ни с чем и уехали.

Ермолай замолчал и принялся набивать трубку.

- Да не тяни же, - взмолился Прохор. – Чем дело-то кончилось?

- Прирезал парень и мамашу и отчима. Казнил, одним словом. Мало того, брат невесты в этот час заглянул узнать, мол, как там насчёт свадьбы. Решились, али нет? Гаврила сгоряча и его кончил. Потом пошёл в околоток и властям сдался. Вот так. Сынок на каторгу поехал, а мать с дядькой на кладбище.

- А невеста?

- Вроде, как утопилась. Не помню уже.

Помолчали.

- Ты про торфяники говорил, - сказал Прохор. – Что, когда торфяники видишь, сразу историю эту вспоминаешь.

- Вид у них печальный, - вздохнул Ермолай. – Вот и вспоминается.

10. Скопцы.

Прохору снились водяные змеи. Покачивая треугольными головами, они плыли рядом с плотом, заполоняя своими телами всю реку. Прохор лежал ничком на брёвнах, боясь пошевелиться, дабы не обнаружить себя. Внезапно одна из самых крупных гадин выбралась из воды и поползла прямиком к нему, мерцая безжизненными глазами.

— Где? – шипела змея, шелестя ледяной чешуёй. – Где прячешься?

— Господи, защити, — шептал про себя Прохор. – Не дай сгинуть.

Но, когда холодное тугое тело обвило шею, он не выдержал и, истошно крича, вцепился пальцами в аспида.

— Прошенька! – завопила змея голосом Ермолая. – Пусти! Пусти, руку сломаешь.

Видение рассеялось, и Прохор увидел перед собой перепуганную рожу кольщика с выпученными глазами.

— Поди, сон дурной приснился? — испуганно спросил Ермолай.

— Ты чего тут? Чего разбудил? Ночь же ещё.

— Табак кончился, — жалобно простонал кольщик. – Вот я и полез к тебе в изголовье поискать.

— Ох, — встряхнул головой Прохор. – А, я решил змея.

— Это всё чёрт старый! – погрозил в сторону берега кулаком Ермолай. – Наплёл на ночь глядя ужасов всяких. Сам уснуть не могу. Только глаза закрою, кажется, будто водяной ко мне лапы тянет. Так, угостишь, табачком-то?

— Вчера всё скурил, — вздохнул Прохор.

— Плохо, — обречённо поник Ермолай. – Дым, вроде как, дурные мысли прочь гонит.

Он встал на колени и пополз по плоту, внимательно разглядывая его при тусклом свете луны.

— Вдруг, мох какой на брёвнах найдём? – задумчиво пробормотал он. – Или водоросль. Не знаешь, Прошенька, водоросль курить можно?

— Вон, смотри, костёр, — указал на берег Прохор. – Может быть, рыбаки уху варят? Сейчас пристанем, глядишь, табачком и разживёмся.

— Лишь бы не бурлаки, — вглядываясь в темень, согласно кивнул Ермолай. – Пусть даже цыгане будут.

— Бурлаки бы песни пели.

— Точно! – обрадовался кольщик. – Правь, родной, прямиком на огонёк.

Он забегал по плоту взад-вперёд, размахивая руками и приплясывая.

— Эй, православные, — наконец, не выдержал Ермолай. – Здорово живёте!

— Причаливай, — донеслось с берега.

Не дожидаясь, пока плот коснётся песка, кольщик спрыгнул в воду и побрёл по колено в воде к свету костра. Там, на расстеленной рогожке сидело и лежало пятеро мужиков.

— А, мы плывём себе, — радостно сообщил Ермолай, — кумекаем, у кого бы табачку одолжить.

— Извиняй, мил человек, — откликнулся один из мужиков. – Не курим мы.

— И вина не пьём, — отозвался второй, под одобрительный смех остальных.

— Зато тебя с товарищем, — кивнул третий на подходящего Прохора, — чайком угостим. Чай у нас знатный, о двадцати травах. А с ним отведайте груш в меду отваренных и орехов сахаренных.

— Благодарствуйте, — начал отступать к реке Ермолай. – Сытые мы.

— Давай, посидим, чайку попьём, — шепнул ему Прохор.

— Извиняйте, ребятушки, — продолжал пятиться кольщик, — дела у нас с товарищем спешные.

— Что ж, Бог в помощь.

Ермолай, уцепив Прохора за рукав, скоро довёл того до воды и, сопя от натуги, принялся отводить плот от берега.

— Разглядел их? – вполголоса спросил он.

— Чего разглядывать-то? – недоумённо ответил Прохор. – На торговых людей похожи. Сидят себе вечеряют.

— Морды толстые, бритые и одеты чисто.

— И что же?

— Табак не курят и вино не пьют! Не смекаешь? Скопцы это! Я ихнего брата за версту чую и за десять обхожу.

— Ну, скопцы и скопцы. Посидели бы, чаю попили. Авось, не убыло бы от нас.

— Вот именно, убыло бы! – тонким голосом выкрикнул Ермолай. – К таким только подсядь поговорить. Глазом моргнуть не успеешь, как сам под нож полезешь, да ещё благодарить потом будешь.

— Что же за сила меня такое сделать заставит?

— Колдовство это, Прошенька, а не сила. Напоят дурманом, заговорят до полного помутнения рассудка и давай оскоплением соблазнять. Речи у них сладкие, голоса душевные, а исход всегда один.

Плот, тем временем, вышел на середину реки, и Ермолай понемногу стал успокаиваться.

— Недавно случай был под Торопцом, — продолжал он. – Поселился в деревеньке мужичок откуда-то с севера. Ласковый такой, к соседям внимательный. Стал он по вечерам народец местный в гости зазывать, да разговоры о кротости и смирении заводить. Рассадит всех за столом, пряниками с баранками потчует и о благости вещает. Так, поверь, через месяц вся деревня себя оскопила. И стар и млад! Уж батюшка местный им и геенной огненной грозил, и анафемой – всё без толку. Не убоялись.

Ермолай сел на край плота, опустил босые ноги в воду.

— Вот объясни мне, Прошенька, — задумчиво заговорил он. – Плывём мы по самой большой на свете реке. Вокруг тишина и благодать. Звёзды мерцают, луна серебрится, рыба плещется, камыши шумят. А, сойдёшь на берег, так просто кровь стынет. То старик зловредный до полусмерти напугает, то бурлаков встретишь, то к скопцам в лапы угодишь. Отчего людям здесь спокойно не живётся?

Прохор молча сел рядом, пожал плечами.

— В то же время, — неожиданно сказал Ермолай, — скопцы живут артельно и богато. Ни драк у них, ни ссор. Хороводы водят, песни поют. И бежит к ним народ со всей державы, а те каждого привечают. Может быть, русскому человеку, что б начать жить спокойно, себя изувечить надо?

— Ерунда, — отмахнулся Прохор.

— А, как же монахи? Старцы в скитах? Все от чего-то отказываются.

— Вот, давай, дядька, и мы с тобой от табака с вином откажемся.

— Скажешь тоже. Тогда лучше сразу зарезаться, — хмыкнул Ермолай.

Прохор засмеялся и полез в шалаш спать.

Кольщик же лёг на брёвна плота и затих, уставившись в звёздное небо.

9. Попутчик.

Прохор проснулся, разбуженный петушиным криком. Плот чуть покачивался, уткнувшись в заросший травой берег. С десяток тощих коров пили воду. Дальше от реки рос молодой ивняк, за которым, судя по лаю собак, находилась деревня. В заросли уходила, разбитая копытами, тропинка.

Ермолая нигде не было.

— Дядька! – позвал Прохор и, потянувшись, с удовольствием вдохнул запах испечённого хлеба, навоза и свежих стружек.

— Иду, — послышалось совсем рядом.

Тотчас со стороны деревни появился довольно улыбающийся Ермолай с корзиной, из которой выглядывал бок каравая, обрамлённый тугими пучками редиса, зелёного лука и бледно-розовой молодой моркови. Рядом с кольщиком, поддерживаемый под локоть, неторопливо шагал чисто одетый старичок в новеньких лаптях.

— Хлебушка свежего захотелось, так, что сил терпеть не было, — радостно сообщил Ермолай. – Постучался в избу, а хозяйка и говорит, мол, бери, сколько хочешь, только дедушку нашего к родственникам вниз по реке доставь. А, нам-то что? Довезём в лучшем виде, правда, дедуля?

— Балабол ты, парень, — сурово откликнулся тот.

— Сердитый дедок, — шепнул Прохору кольщик, подводя спутника к воде.

Старик, взойдя на плот, немедленно залез в шалаш, и, повозившись там с минуту, затих.

— Поберегись! – весело заорал Ермолай. – Отчаливаем.

Отплыв от берега, сели завтракать. Прохор, отхватив от каравая ломоть, положил на него кусок солёной сомовины, прикрыл сверху луком и отнёс к шалашу.

— Отведайте, дедушка, — почтительно предложил он старику.

— Ты, чем брюхо набивать, — недовольно пробурчал попутчик, — лучше по сторонам поглядывай.

И отказавшись от угощения, принялся сворачивать огромную самокрутку.

— А, чего тут высматривать? – отозвался с набитым ртом Ермолай. – Река, как скатерть. Ни тебе водопадов, ни порогов. Хочешь с закрытыми глазами плыви, хочешь спиной вперёд.

— Вот тут-то тебе Чёрный Фрол карачун и наведёт.

— Чёрный? – присвистнул Ермолай. – Из арапов, что ли?

— Сам, ты арап, — озлился старик, наполовину высунувшись из шалаша. – Вишь, по берегам камыши. Вот там он со товарищи и хоронится. Борода чернее угля и волоса до пят. Мигнуть не успеешь, выскочат на ладьях и прямиком сюда. До ниточки обчистят и хорошо, если живыми отпустят.

— Не бойся, дедушка, — положил руку на багор Прохор. – Отобьёмся.

— Ах, удальцы! – издевательски прищурился дед. – И улитинский водяной вам нипочём? Тот, что с плота здорового мужика, как пушинку смахивает. А, о шупашкарских плавучих черепахах слыхали? И о «конском волосе», который человеку плоть протыкает, и по жилам до сердца добирается, знаете?

— Не река, ад какой-то, — криво улыбнулся Ермолай, опасливо поглядывая на поверхность воды. – Может, и змеи тут водятся?

— Дедок-то, не в себе, — шепнул ему Прохор, но кольщик лишь отмахнулся.

— Змеи!- воскликнул старик. – Здесь они, парень, не жалят, а ядом плюются. Высунет башку из реки, харкнет, и нет тебя.

Ермолай побелел лицом, его начал бить озноб.

— Смерть тут кругом, сынки, — зашипел дед. – Смерть.

Прохор зашёл к нему со спины и легонько пристукнул кулаком за ухом. Старик закатил глаза и повалился на доски плота.

— Ты, что это, Прошенька? – попятился Ермолай.

— Пусть дедушка в шалашике подремлет, — как ни в чем не бывало, ответил тот. – Куда его доставить обещались?..

Вечером, мирно спящего старика на руках вынесли на берег и передали родственникам.

— Сморило его на солнышке, — добродушно пожал плечами Прохор. – Годы-то немалые.

8.Змея.

Ночью разгулялся ветер и по реке покатились нешуточные волны. Пока приставали к берегу и привязывали плот, обрушился ливень.

Проснувшись утром, на скорую руку позавтракали и принялись очищать плот от нанесённого речного сора.

- Глянь-ка, дядька, - Прохор подцепил багром принесённый волнами кусок верёвки. – Никак гадюку рекой занесло?

— Брось её! – отшатнулся кольщик. – Брось, укусит!

— Да, нет, — состроил виноватую рожу Прохор. — Ошибся. Бечёвка.

— Разве можно так? – обиженно сел на край плота Ермолай. – Ты, Прошенька, подобные шутки брось. Весь мой род через этих аспидов пострадал. Дед за дровами на телеге в лес уехал, а вернулся со здоровенной змеюкой вокруг шеи. Та его душит, дед хрипит, от себя оторвать пытается. Тройка во весь опор мчится. Кони в пене. Дед в пене. Глаза красные, что у твоего вурдалака.

Ермолай содрогнулся.

— Дед за дровами на тройке ездил? – удивился Прохор.

— Точно не скажу, — посмотрел на него круглыми глазами Ермолай. – Уж больно страшно было.

— Ты говорил и родня пострадала.

— Много кого перекусали. И взрослых и детишек малых, один я не ужаленный остался. Но, чувствую не надолго. Чувствую подбираются аспиды и ко мне. Вот, послушай. Прошлым летом пришёл один морячок. Сделай, говорит, наколку, будто у меня вокруг руки змея обвилась. Я, ясно дело, ни в какую. Даже думать о таком не хочу. Но, моряк упорствует, деньги суёт. Хорошую цену заплатить готов.

— Согласился?

— А, кто бы отказался? Только, говорю, змею мне представить сложно. Ум противится. Тогда этот сукин сын, достаёт из-за пазухи саженного аспида, уверяя, что это, мол, ужик. И начинает змеюку на руку себе накручивать, что б я картину вживую увидел.

— Смекалистый морячок, — хохотнул Прохор.

— Куда там! Ужик этот от глумления над собой озлился, да, как тяпнет дурня. Тот в крик! Змеюку сбросил и давай топтать. А, рука тотчас опухла и в желтизну начала отдавать. Народ, как полагается, сбежался. Кричат, надо руку по плечо рубить.

— Оттяпали?

— Дедушка Фанг дурака спас. Влил ему в горло микстуру, тем и излечил. Мне же, чувствую, это последним предупреждением оттуда было, — Ермолай показал вверх пальцем. – Мол, подходят отмерянные деньки к концу.

— Ты, — смущённо попросил Прохор, — не держи зла за шутку.

— Чего уж там.

— Может быть, выпьем по чарочке? А, то и мне как-то не по себе стало.

Вскоре над Волгой в два голоса грянула плотогонская песня о св. Георгии:

«Он концом сваво копья

Тычет аспида-змеЯ».

7. Призвание.

Ермолай сидел на краю плота.

— Жаль, — рассуждал он, — что человек не может рыбой оборачиваться. Плавай себе в глубине и горюшка не знай. Ни об одёжке, ни о пропитании голова не болит.

Кольщик забрался на плот, встал на колени и опустил голову в воду.

— Не то, — поднялся Ермолай и шумно отряхнулся. – Муть одна и не видно ни рожна. Я бы, пожалуй, морской рыбой стал. В море, говорят, вода чистая и всё на десять саженей вокруг видно. Плескался бы в тёплых струях – нагой, дочиста промытый и душою светлый. А, стало бы скучно, насобирал розового жемчуга и на вино с калачами обменял. Баб-плясуний позвать тоже бы хорошо.

— Бабы-то рыбе для чего? – удивился Прохор.

— Без них никак полного удовольствия от жизни получить невозможно. Вот, к примеру, варишь ты уху. Кладёшь туда окушков с лещиками, картошечку крошишь, лучок репчатый. Вроде, всё правильно делаешь, но чувствуешь, не то! Баба же щепотку травки добавит и, будь любезен, совсем другой вкус у стряпни получился. Или захочешь заштопать прореху на портах…

Ермолай остановился на полуслове. Наклонил голову, приложив ладонь к уху.

— Т-с-с-с, слышишь, Прошенька?

Действительно, над водой плыл неясный, протяжный гул.

— Бурлаки с песней идут, — в свою очередь, прислушался Прохор.

— Всю жизнь так, — застонал Ермолай. – Только о хорошем подумаешь или помечтать соберёшься, так непременно или в дерьмо вступишь, или бурлаки появятся.

Он, кряхтя и охая, залез в шалаш и лёг на спину, так, что наружу остались торчать только босые ступни.

— Даже видеть их не хочу, — объявил Ермолай. – Буду молчать, словно нет меня здесь.

С минуту он недовольно сопел, но вскоре не выдержал и вновь заговорил.

— А, знаешь, Прошенька историю про то, как купчиха Пятакова за бурлака замуж вышла? Так, я расскажу. Жила она вдовой и скучала отчаянно. Казалось бы, деньжата есть, дом полная чаша – чего ещё желать? Если только жабры, как у рыбы. Я, кстати, слышал, что под Колязиным у попадьи младенец весь в чешуе родился…

— Ты про купчиху рассказывал, — перебил Прохор.

— Ах, да! И полюбился вдове один бурлак. Мужик, чего уж врать, оказался видный. Росту саженного, плечистый да ещё, что среди ихнего брата редкость, лицом пригожий. Вцепилась в него Пятакова, как рак в покойника, завалила подарками и враз окрутила. Привела молодого в дом, усадила в красный угол – смотрит, не налюбуется. Так день проходит, второй, третий. Да только просыпается она как-то раз ночью от странного шума. Рукой по постели пошарила, нет супруга рядом. Спустилась купчиха тихохонько по лестнице вниз, а там бурлак её ненаглядный во двор сундук с жениным барахлишком тащит. Только собралась «караул» кричать, как, вдруг, супруг вожжи к сундуку привязал, словно конь впрягся и давай по двору туда-сюда таскать. Купчиха так и села. А муженёк нашагался и обратно в дом спать. И всякую ночь эта история повторяться стала.

— Чудеса!

— Кому чудеса, а Пятакова решила, что муженёк от привалившего счастья спятил. Принялась она бурлака сначала по монастырям, а затем по докторам водить. Тут-то один старичок лекарь купчиху и огорошил. Слишком долго, говорит, твой муж бечевой ходил и от этого дела у него в уме перекос сделался. Так, что пусть себе по ночам с сундуком тешится, и мешать ему не следует. В остальном же здоровье у супруга крепкое, дай Бог каждому. Призадумалась купчиха, да и махнула рукой. Впрочем, как женщина сметливая, велела в погребе жернова с воротом поставить, что б муженёк не попусту по двору кружил, а муку молол и пользу приносил.

— Так и стали жить?

— С полгода, не более, — засмеялся Ермолай. – Не сдюжила Пятакова, что каждую ночь в подвале жернова гремят, а муж песни поёт. Поклонилась рублём кому следует, и отдала бурлака в солдаты.

6. Цыган

У берега, по колено в воде стоял цыган в лиловой рубахе и поил коня. Заметив плывущий мимо плот, он белозубо улыбнулся и, приветствуя, поднял руку.

— Ишь, скалится, — Ермолай помахал рукой в ответ. – Вот, Прошенька, помяни моё слово, жеребец у него краденый, а сам цыган прикидывает, чего бы ещё стащить.

— Зря ты так, — миролюбиво откликнулся Прохор. – Может быть, это его конь.

— Украл, вот и стал его. Да, даже, если на ярмарке купил, то где, по-твоему, цыган деньги взял?

— Откуда мне знать? Пел, плясал, вот и заработал.

— Чистая ты душа, Прошенька, — покачал головой Ермолай. – Помнишь купца Уткина, что на Печёрке лавку держал? Так, вот, к нему в дом как-то ночью цыган забрался. Купец, от шума проснулся и с арапником навстречу вору выскочил. И пока он цыгана по гостиной гонял и кнутом порол, тот исхитрился прямо с уткинского пальца перстень снять. А? Каково?

— Хорош!

— Все! Все от старой гадалки до новорожденного цыганёнка. И, если не украдут, то обязательно напакостят. Уж я их стерёгся-стерёгся и всё же уберечься не сумел. Вот послушай. Приходит ко мне тем летом цыган. Рубаха шёлковая, серьга в ухе, сапоги хромовые, кудри до плеч, одним словом, хоть сейчас в острог волоки. Я ему, мол, ступай откуда пришёл, здесь тебе поживиться не удастся. Цыган же на колени валится и молит, что бы я ему наколку сделал. И заплатить вдвое обычной цены клянётся, но не сразу, а через месяц.

— Неужели, согласился?

— Чёрта с два! Я своим правилам никогда не изменяю и деньги только вперёд беру. Другое меня проняло. Цыган этот, как оказалось, с Новотроицким драгунским полком торговые дела вёл. То сено поставит, то лошадей, то бочонок домашнего вина. Где он товары брал, военное начальство не ведало, однако, стоило тому схитрить или украсть, как брали цыгана за шиворот и на конюшню пороть вели. Посекут от души и до нового проступка тишь да гладь. Но если сначала стегали его больше для порядка, то в последнее время принялись драть на смерть. Так отхлещут, что ромал потом с неделю ходит-почёсывается. И, что, хитрец, удумал?! Решил во всю спину наколку со Спасителем на кресте сделать. Сам посуди, у кого рука на Христов образ поднимется?

— Умно.

— Вот и я так решил. Дай, прикидываю, сделаю наколку сукиному сыну задаром, а, коли дело выгорит, со всей Волги ко мне таборы потянутся. И уж тут-то денежки стократно вернутся.

— Наколол?

— Не просто наколол, а всю душу вложил. Три дня потел не разгибаясь, но Спаситель у меня, как живой вышел. Хоть кожу со спины сдирай и на раму натягивай. Фридрих, тот, вообще, сказал, что цыгана хорошо бы в сосуд со спиртом запаять и в столичную кунсткамеру отправить.

— Так чем дело кончилось?

— Стал я ждать. Попался мой ромал через месяц. Попытался, чертяка, интенданта надуть, да тот не лыком шит оказался. Сволокли цыгана на конюшню, задрали рубаху и обмерли. Ни один солдатик не готов на мой рисунок покуситься. Вызывают полковника. Тот ус покрутил, в затылке почесал, да и нашёл служивого из калмыков. А, тому, что Христос, что Николай Угодник – никто не ведом. Взял басурманин кнут и всю шкуру ромалу со спины спустил.

Ермолай зло посмотрел на берег, на цыгана и погрозил кулаком. Тот, в ответ, засмеялся и вскочил на коня.

— Всё им трын-трава, — вздохнул кольщик, — а, честным людям сплошные убытки.

5. Встреча.

Ночью Ермолай замёрз. Он беспокойно вертелся в шалаше, обнимал себя руками, подтягивал ноги к груди. Долгожданное утро не принесло тепла. Поднялся ветер, небо затянуло тучами. Стуча зубами и потирая ладони, Ермолай оделся и забегал по плоту, пытаясь согреться.

— Начинай, дядька, высматривать деревню, — решил Прохор. — Причалим, поищем тебе чего-нибудь для сугрева.

Не успел он это сказать, как из-за поворота показалась пристань, церковь и с полсотни домишек, рассыпанных на высоком берегу. У дебаркадера покачивался на волнах крашеный зелёной краской паровой катер, который внезапно задымил трубой и отчалил, взяв курс прямиком к плоту.

— Глянь, Прошенька, — изумился Ермолай. – Никак нас встречают.

— Похоже на то, — согласился Прохор, настороженно разглядывая дюжих молодцов, сгрудившихся на палубе катера.

— Говорят, есть на Волге такие поселения, — радостно сообщил Ермолай, — где всех мимо проплывающих хлебом-солью встречают. В баньке попарят, и чарочку нальют. А от путника лишь одного требуют: рассказать, что на белом свете делается, и какие диковинки он по пути встретил. Нам спешить некуда, и вполне можно будет на недельку-другую остановиться. Ты, главное, мне не мешай и рот пореже открывай.

Катер тем временем подошёл к плоту и стал замедлять ход.

— Откуда и куда путь держите? – крикнул им с палубы широкоплечий чернобородый детина. Остальные пассажиры, недобро нахмурившись, молчали.

— Паломники мы, — опередил Прохор, собравшегося было заговорить кольщика. – От самого Северного моря плывём в Казань-город, хотим чудотворной Седмиозерной иконе поклониться.

— И много чего по дороге повидали, — успел выкрикнуть Ермолай.

— А, не встречались вам двое одержимых, что нагими на плоту плывут, и постыдство напоказ выставляют? – подозрительно спросил чернобородый. – Сказывают, будто растлевают они безбожно всякого, кто на пути попадётся.

Мужики на катере зло зашумели, засверкали глазами.

— Вчера с ними свиделись, — усмехнулся Прохор. – Вот спутник мой, — он похлопал перепуганного Ермолая по плечу, — так их багром отходил, что попрыгали аспиды в реку, а оттуда в поля убежали. Мы на Севере себя в строгости держим, на том и стоим.

— Любо, любо, — обрадовались на катере.

— По такому случаю, православные, — выступил вперёд, успевший прийти в себя Ермолай, — неплохо бы чарочку выпить. Продрогли мы с товарищем.

— Правьте к берегу, — раскрыл объятия чернобородый. – И выпить найдётся, и закусить будет.

— Я же говорил, — зашептал Ермолай, — что народ тут живёт хлебосольный. Хотя и дремучий.