BabaNaka73

Снова последняя вахта затянулась на долгий месяц. Много заболевших, много работы. Усталость. Не писалось вовсе.

В усадьбе все без изменений. Хотя..

Помните, я писала о том, как в праздничную ночь 8 марта два наших пенсионера не поделили барышню? Вернее один ее домогался, а второй кинулся на защиту. Все закончилось дракой, выяснением отношений и покушением на убийство. Одного из кавалеров доставили в реанимацию с большой потерей крови. Он выжил, на удивление быстро поправился и вернулся в усадьбу победителем отстоявшим честь молодой женщины. Второго же старика отправили на лечение в психоневрологический стационар.

Из-за эпидемии разбирательство по делу тянулось долгие месяцы. Невнятные дознания в режиме полной изоляции. Редкие допросы следователя. За это время раненый Парфенов научился снова ходить без трости. Шрам от отвертки, которую Гуськов воткнул почти у самого сердца Парфенова почти зажил. Превратившись в алую звезду с рваными краями. Как у настоящего воина.

Гуськов вернулся из психушки притихший, но уверенный в своей безнаказанности. Его воспаленный мозг решил, что стариков в семьдесят лет не сажают.

На этой неделе состоялся суд. Гуськова арестовали и увезли из зала суда. За покушение на убийство его изолировали от общества на год и три месяца.

Мнения проживающих усадьбы снова разделилось. Одним кажется, что это смешной срок, учитывая все обстоятельства. Другие читают, что Гуськова нужно было запереть в психушке пожизненно. Страшней этого ничего нет. Так или иначе, люди почти год запертые на карантин жаждут крови и расправы.

А жить тем временем подкидывает новые сюрпризы.

Долгое время под оконными отливами жилого корпуса усадьбы жили птицы. По утрам птичий щебет будил стариков и персонал, все возмущались, но никто не принимал ни каких мер. Научились сосуществовать. Летом же птицы пропали. Все обрадовались недолгому затишью. Потом возня и непонятные звуки появились под окнами вновь. Теперь уже с противным писком. Не выдержав, комендант решил исследовать окна. Оказалось, летучие мыши облюбовали удобное место и вывели под нашими окнами потомство. Странно, откуда же они взялись? И как от них избавиться? Жутко.

С первыми морозами старики стали хандрить жаловаться на давление и требовать повышенного внимания.

Наша Мария Максимовна, которой подарили на девятое мая телевизор, помните? Так вот она стала чудить и капризничать

Интернат закрыт родственники к ней приходят только раз в неделю. Передают обязательное письмо от сестры и гостинцы. Письма, кстати, очень подробные и интересные Мария Максимовна их читает вслух. В них подробное описание: чем сестра занимается днём, о чем думает, мечтает и вспоминает. Рассказывает о том, что на улицах все в масках и опасно выходить из дома как в ту эпидемию… Интересно, что она имеет в виду? Бабушка Мария не рассказала нам, как мы не просили. Печалится о том, что дети ее перестали понимать, что чувствует, как они стыдятся ее и хочет после карантина перебраться к сестре. Мечтает, как они будут жить обе в одной комнате, разгадывать кроссворды, есть конфеты и вспоминать родителей. Все это написано красивым подчерком и литературным языком с витиеватыми описаниями. Сестра младше Марии Максимовны на шесть лет, значит ей 89. Удивительно.

Прочтет бабушка Мария письмо, рассует конфеты по всем карманам, перетолчет печенье, засунув его под подушку и, успокоенная садится разгадывать кроссворды.

А подаренный телевизор она положила себе в кровать под матрац. Решив, таким образом, сберечь его для внука. Долго ей объясняли, что так делать нельзя. Наверное, она поняла потому, что перепрятала за шторы, у батареи подперев его тумбочкой.

Не пошел подарок впрок и в радость. Так и живем.

В комнату к Ромке почти никто не входил. Страшно было. И не потому, что остальные проживающие интерната не хотели смотреть на изувеченное тело молодого парня, просто, всем хватало своей боли. Никто не хотел переживать еще и его - невыносимую. Так и жил запертый в четырех стенах непонятный человек, да и человек ли? Кто его видел, говорили, будто он так зарос шишками, наростами, пузырями, что и облик человеческий совсем растерял – жаба, как есть. Тихо у него было всегда, мрачно. Словно тоска струилась из приоткрытой двери полоска тусклого света и лишь иногда слышались всхлипы, ни то плачь, ни то – стоны или вздохи, похожие на тихий шепот. Страшно.

К Ромке никто не приезжал. Никто им не интересовался, не передавал гостинцев, словно в целом мире об этом молодом мужчине никто не помнил. Ни одной родной или близкой души.

Оживление начиналось лишь утром, когда нянечка меняла мокрое зловонное белье. Переворачивала Матрена Ромку быстро, не больно и без брезгливости, он это чувствовал, но никогда не смотрела на него. Вернее смотрела, но не видела, словно вскользь, не поднимая глаз. Подсовывала под самую спину плотную клеенку, стелила байковую мягкую пеленку вдвое, прокладывала между распухшими ногами марлю, уносила мокрый матрас в сушку. Строгая Матрена всегда ворчала, гремела ведрами, то и дело задевала шваброй о ножки железной кровати, и долго потом мыла пропитанный мочой линолеум. От запаха хлорки резало глаза и щипало во рту, но это был единственный момент, когда Ромка был не один, когда он чувствовал прикосновения. Чувствовал, что он жив.

Иногда он заговаривал с Матреной но, та особо его не жаловала, некогда ей было отвлекаться. Поэтому разговора никогда не клеилось, но Ромке все равно удавалось получить какую-то информацию. Так, по крупицам он узнавал, что теперь у нас не секретарь политбюро, а президент Горбачев и, что идет перестройка, и все изменится. Вся жизнь теперь будет другая, и что эти, прости господи, перестройщики творят одному богу известно. О том, что зарплату не выдают пятый месяц и ей, Матрене, приходится дерьмо Ромкино выгребать задарма, но она его не бросит, потому, что такую дурочку они точно не найдут, а ей боженька зачтет и воздаст деточкам и внукам, которые живут теперь на какие-то талоны. Поэтому Матрена мыла, а Ромка слушал и пытался представить жизнь вне усадьбы. Было бы интересно увидеть все своими глазами, прогуляться по улицам города, вдохнуть свежий осенний морозный воздух. Получится ли когда-нибудь?

Раньше, когда Ромка был здоров, он даже не представлял, что можно лежать в одиночестве столько часов и думать обо всем на свете. Самое, главное, что мысли, отчего то, стали ясные-ясные, не путаются, не теряются. Вспоминается все на свете, что когда-то проходил в институте, и казалось, забыл. Вспоминаются, романы, которые читал когда-то, а теперь бы взять книгу в руки, да распухшие, исковерканные пальцы не держат. Приходят на ум схемы и чертежи, которые не удавались. Вот бы их сейчас переделать, пересмотреть, находились в уме даже ошибки и пути решения. Странно все-таки устроен наш мозг. Единственное, что удручало Ромку по-настоящему

– это то, что он был неподвижен. Его даже не пугало, так сильно, изменившееся тело. Он боялся умереть прикованным к постели.

Ромка лежал, обрастал шишками, его тело пузырилось, надувалось и под тяжестью необратимых процессов слабело. Жизнь ускользала от него, утекала каждый день, он это ясно чувствовал. Он знал. Не надеялся. Ждал.

Этим утром все пошло сразу не так. Еще из-за закрытых дверей Ромка услышал новый голос. Матрена так и не пришла, наверное, все же уволилась. Зато на пороге появилась новая особа.

– Привет! – просто сказала она, вошла и бесцеремонно стала пялиться на Ромку.¬– Боже мой, как же ты живешь с этим всем? Болит?

Ромка не успел ответить, а она уже стала трогать его за руку. Дотянулась до огромной шишки на лбу, провела по зудевшей пузырчатой голове, погладила по щеке.

–Ты не бойся, я Настя, новая медсестра. Учусь в Меде заочно, буду теперь у вас работать. Давай знакомиться. – Девушка не убирала рук от лица Ромки и смотрела ему прямо в глаза.

Если честно, он уже даже и не помнил, когда в последний раз кому-то так смотрел просто в глаза. Просто в лицо, без страха увидеть отвращение или жалость.

– Роман.

– Посмотрим, какой у нас выйдет Роман, ¬¬¬– засмеялась Настя и пошла дальше по комнатам знакомиться с проживающими.

А Ромка потерял покой. Надо же какая-то девчонка, а выбила его из равновесия, выдернула из спокойствия, которого он добивался месяцами.

С тех пор Настя появлялась в комнате Ромки регулярно и каждый раз неожиданно.

– Скучаешь? – заглядывала она к нему в комнату. – А хочешь, почитаю вслух? Пока у меня время есть? Только читать будем не художку, а то, что мне надо, ладно? И как, всегда не дождавшись ответа, тут же усаживалась рядом на кровать Ромки.

Открывала толстенный учебник по терапии. Ромка видел лишь обложку и фамилию Воробьева А.И. Сначала он не слушал, главное, что она была рядом, он чувствовал прикосновения, близость, от которой кружилась голова и, начинало подташнивать. Он вдыхал ее запах, старался его впитать, запомнить. Потом, со временем, он привык к Настиному присутствию, и даже мог отвлечься на обложку книги. Пытался понять, кто же такой этот доктор А.И., который написал весь этот труд по терапии, звучавший в Настиных устах как нечто запредельное. Колоссальный опыт практикующего врача в диагностики и принципах лечения. Описания препаратов и симптоматика не распространенных заболеваний поражали. Он восхищался Настей. Ее стремлению к учебе. Она ему очень нравилась.

Они подружились. Ромка узнал, что Настя из детского дома, что она скоро окончит институт и станет настоящим доктором, а Ромка уже сейчас чувствовал себя рядом с ней практически исцелившимся. Удивительным образом боль утихала, когда рядом находилась эта необыкновенная девушка.

Однажды, когда Настя обрабатывала его, обратила внимания, на непонятное синее пятно на коже. Оно расплывалось в пузырях радужной пленкой, имело странные ровные края и не напоминало синяк.

– Это у тебя что? ¬

– А ты не поняла? – ну, татуировка же! Была. ¬ – улыбнулся Ромка.– Теперь не понятно, но, на самом деле там лицо девушки. Видишь, как тело сопротивляется ненужному.

– Настоящая татуировка? А где ты ее набил?

– Я сидел, Настя. Ты же обо мне ничего не знаешь.

– А говорил, что учился в Политехническом.

– Учился, а потом сидел. Потом сбежал, снова сидел, и снова сбежал. Беглый я, девочка. Три раза сбегал из лагеря.

Настя смотрела на Ромку не улыбаясь. Пыталась понять шутит он, или все это правда?

Думаешь, просто так ко мне эта страшная болезнь прицепилась? Нет, девочка, я ее заслужил.

Рассказал Ромка о том, как попал по распределению в интересный азиатский город. Как работал, как хотел приехать после отработки главным инженером. Заработать квартиру самому, не зависеть от отца. О том, какие ребята были хорошие в его бригаде и как появились в их компании наркотики. Как прошел суд и как его посадили. Ни за что. Как смотрел на него отец, не простил, не понял, не поверил.

А потом было совсем страшное. Ромка рассказывал, как ему удалось сбежать. Как прятался, как боялся. И как потом нашли его и вернули в лагерь.

О том, как сам превратился в собаку осторожную, злую. Как снова сбежал и как снова его вернули.

Не мог я оставаться в этом лагере, понимаешь? Должен был рассказать отцу, что не виноват. Это просто случайность. Так получилось. Не успел я. Пока бегал отец умер. Так мы и не поговорили.

В последний раз, когда меня поймали и добавили еще срок, во мне что-то сломалось. Заболел я тогда сильно от перенапряжения, от страха животного. Все мое нутро противилось неправильности происходящему. Видишь, что со мной стало. Все во мне работает на смерть. Наоборот. Гормональный сбой. Даже мое тело со мной не хочет жить в мире. Самое смешное, что меня выпустили из тюрьмы. Мое тело все-таки сбежало. Только никому я такой не нужен. Отец умер, мама на письма не отвечает. Не хочет меня видеть. Не простила. А я так рвался на свободу все эти годы, что оказался в этой свободе прикованным к постели и теперь уже точно никогда не встану. Чего больше всего хотел, тем меня и наказали. Вот он ад. Я - чудовище. Меня боятся даже ненормальные. Видела, ко мне никто не заходит.

На следующий день, Настя уговорила старшую медсестру попробовать пересадить Ромку в коляску. Попробовать его вывести во двор, на воздух, погулять. Укутав его в одеяло, она возила коляску по двору, не обращая внимания на его стоны.

Потом прогулки вошли в привычку. Ромка повеселел, ожил и даже начал чувствовать ноги. Он вполне мог стоять у кровати, пока ему меняли постель. Это было такое счастье!

В Ромкин день рождения Настя пришла с тортом. Они болтали до полуночи, даже пели шепотом песни. Настя лежала рядом с Ромкой на кровати они жевали конфеты, пили лимонад через длинную трубочку от капельницы и были счастливы. Под утро Настя не заметила как уснула, а Ромка от восторга, от волнения не мог дышать. У него был день рождения настоящий, который он провел с прекрасной девушкой.

Утром, когда главная медсестра зашла в комнату, Настя еще спала. Она ни сказала не слова, посмотрела на Ромку и вышла, плотно закрыв за собой дверь.

Больше Ромка не видел Настю. Она больше никогда не пришла. Уволили ее за аморальное поведение , профессиональную непригодность. Написали письмо в институт.

Ромка больше не вставал и вскоре умер. Тихо. Внезапно. В очередной раз сбежав в какую то свою свободу.

Вы знаете, а осенью жить в интернате, на самом деле, тоскливо. Вот, вроде бы ничего не изменилось, обычная вахта. Привычные люди, те же сотрудники, а чувство такое, как будто и правда тебя привезли, и оставили в этом доме навсегда, и выхода - нет. Такое ощущение, что стены огромного дома пропитаны тоской, слезами, сомнениями, тайными оправданиями и обидой. Да, в нашем доме никто никогда не замечал ничего сверхъестественного но, вот поздними вечерами, когда все смолкает и последнее шарканье комнатных тапок становится еле различимым, можно услышать настоящий стон стен. Старый дом вздыхает и стонет разрываемый мыслями отчаявшихся людей. Утром все будет как прежде, но ночь – это особенное время.

Тоска добралась и до меня. Не сплю вторую ночь, не успев сомкнуть глаза, просыпаюсь как от толчка и больше не могу уснуть до самого утра. Лежу в темноте, прислушиваюсь к звукам. Странно и интересно. Холодно в усадьбе, отопление еще не включили. В старом здании гуляют сквозняки. Заворачиваюсь в мохнатый плед, наливаю горячий чай с молоком, все равно уже не уснуть, переживаю, как там сыночек без меня? Как дела у доченьки, прошла ли температура у внучика? Почти две недели не видела своих деточек, соскучилась.

Оказывается, свет из моего окна заметила бабушка Катя. Решив меня проверить оставила свой вечный наблюдательный пост и шлепает тапками по гулкому коридору. Крыло усадьбы, в котором мы живем, построено буквой «П», и если смотреть из окна отделения Активного долголетия, как раз видны окна АУП. Бабе Кате девяносто четыре года и она очень активная: со всеми дружит, за всех переживает, всех жалеет, всем помогает. Стучится и на весь коридор, громко так, начинает со мной беседовать, не дожидаясь пока я открою.

– Хотите, чаю, баба Катя? – спрашиваю у любопытной старушки шепотом, надеясь, что мы не разбудим остальных сотрудников.

– Отчего же не попить, – кричит почти, глуховатая старушка, – наливай свой чай, не откажусь, тока молока поболе лей, а то ведь, потом и вовсе не утолкемся. Ты скажи, чего не спишь в такое время? Ладно, я старая, у меня сна нету, а ты-то чего?

А голос у бабы Кати такой шамкающий и звонкий одновременно. Удивительный просто. Я такого не слышала никогда, его ни с кем не спутаешь.

– За деток переживаю, – говорю, – не спится.

– А ты не переживай. Бог даст все хорошо будет, – успокаивала она меня. – Жизнь она такая длинная. Не надо переживать. Столько еще всякого случится, переживалок не хватит. Главное, что они есть - деточки, живы, здоровы, остальное суета.

Баба Катя, уютно укутанная в шаль, подвинула к себе чашку, развернула конфетку и стала громко причмокивая швыркать чай.

Смотрю на неё и не получается представить ее морщинистое лицо с серыми, почти прозрачными от старости глазами, молодым. Какой она была? Такая высокая, жилистая, упругая, сильная, живая и это в ее то годы!

– Я вот не рОдила деточек. – прерывает мои мысли баба Катя. – Не за кого мне терзаться. Муж мой умер давно, оставил меня одну распутывать, что навертела. Только горевать и жалеть остается, да еще вымаливать прощения. Мне может бог и смерти не дает, чтобы жила со своим грехом и мучилась. Знаешь, как я жить устала? – баба Катя отставила чашку, сложила большие руки на столе и зашуршала конфетной оберткой.

– Господи, баба Катя, ну что вы говорите?

– А ты слушай что говорю, Наталья, не перебивай. Расскажу тебе, какой грех меня мучит, может, отпустит меня бог? Может, не просто так я пришла к тебе? Как увидела свет в ночи, меня прямо потянуло к тебе.

Я когда молодая была, жили мы в Леспромхозе, – начала свой рассказ баб Катя, – прямо посреди леса. Далече от города-то. Людей у нас там немного было, все мы зналися как родные. А тут перед самой войной появился у нас лесник молодой, Степан. Ученый, после института. Кто говорил, что прислали его к нам, а кто говорил, что прятался он у нас от кого-то. А я - то дылда здоровая уже была, вымахала под потолок, у нас тогда и парня такого высокого не было в совхозе. Не женихалася я еще. Малая была. Ну, вот работали мы в совхозе тогда все, кто школу покончал, а вечерами на посиделки собирались в доме у бухгалтера нашего. Веселый он парень был, хороший такой.

Там, на этих посиделках Степан меня-то и приметил. А когда война началась, у нас с ним уже любовь вовсю была. Поймал он меня дурочку наивную на слова красивые да поцелуи тайные. Сейчас вспоминаю, ну какая я глупая была - шестнадцать лет, а ничего не понимала. Ведь весь свет мне застила любовь эта. Ни мать, ни отца слышать не хотела. Ничего не видела, только Степан перед глазами стоял. Приедет со своего кордона, гостинцев мне привезет, а я и рада радешенька – жених приехал. Не могла на него насмотреться: на кудри его русые, на глазки его зеленые. Прижмусь к нему, а у самой аж сердце заходится. Какой он у меня ладный, пригожий.

Два года мы с ним повстречалися, а потом решил он вернуться в родной город. Не знаю, что там случилось, только засобирался он уезжать. Я в слезы. А он говорит: «не реви, ты Катюха, собирай приданное, и поедем свадьбу играть к моим родителям. Не все же нам жить в лесу твоем не проходимом, пора в люди выбираться, война кончается. Нужно в жизни пробиваться, устраиваться».

Родители меня благословили на свадьбу, собрали в дорогу. Два огромных чемодана добра наложили: и материю на платье и отрез на костюм, отца моего премировали этим отрезом, и постельное, и рушники, и полотенца, и белье со скатертями, в общем, все, что нажили за всю жизнь и денег со всех трудодней. Дочка-то я одна у родителей была. Чтобы не стыдно было перед городскими сватьями, все богатство из дому собрали.

Поехали мы в город. Степан такой задумчивый сделался. Ну, думаю, кумекает как нам устроиться на новом месте. Радуюсь – какой умный муж у меня. Представляю какая жизнь у нас с ним будет в городе красивая. Сидим мы на вокзале, а людей тьма. Все бегут куда-то, толкаются, кричат. Я отродясь столько людей не видывала. Схватилась за пиджак Степана, боюсь потеряться. Он смеется: «Ты чего уцепилась, не боись»! А я ему говорю: «Как же не бояться? Была бы я одна - так и ладно, а теперь мне все страшно, потому, что тяжелая. Ребеночек у нас будет». Как он зыркнул! У меня аж почернело все внутри.

– Какой ребеночек? Ты что с ума сошла? – начал ругать меня, кричать.

– Да разве ж я виновата? – смотрю на него и не пойму, что я сделала-то не так? Разве бывает семья без детей? Радоваться надо!

Увидел он мои слезы, отвернулся, а потом ласково говорит: «Ладно, Катюха, чему суждено – то и случится. Ты тут посиди, я пока вещи отнесу к поезду. Только никуда с места не сходи, поняла?» Обнял меня, взял вещи и ушел.

Я долго сидела, замерзла, осень ведь. Дождь пошел, а я боюсь уйти под навес, вдруг Степан меня не найдет? Промокла до ниточки. Но Степан не пришел.

Я когда поняла, что он меня бросил, думала умру. Как дурочка сделалась. Не понимала, что люди мне говорят, чего хотят от меня? Даже не помню, как домой добралась, а вот черноту в душе помню хорошо. Перевернулось во мне все с ног на голову. Что любила – больше видеть не могла, что светлым было в жизни - казалось дурным, противным. Работала в совхозе день и ночь. За все бралась, как ненормальная, чтобы вопросов не задавали, но ко мне никто и не сувался с расспросами, понимали, наверное.

Потом, малыш шевелиться стал и я как очнулась. Как же я теперь буду? Куда мы с детиной? Дурниной я кричала, плакала. Куда Степан делся? Вдруг убили его? Не мог он нас дитем бросить, ведь говорил, что любит, а как вспомню взгляд его страшный, и самой жить не хочется. Решила, что раз нету больше Степана, как я ребеночка-то рожу? Позор какой. Что люди-то скажут? А жить как? Все из дома выгребла и еще один рот привела в голод.

Вспомнила я про тетку одну. На окраине у нас жила старая фельширица. Наш единственный дохтор. Говорили, помогала она замужним девкам решать их женские дела. Собралась и вечером пошла на поклон. Долго она выспрашивала все, вопросы все стыдные задавала, а потом, прогнала меня. Поздно, говорит. Сняла я крест свой золотой на цепочке, да муки принесла, свеклы сахарной, все положила на стол, стала просить Хреста ради.

Ну и все. Очнулась я в мертвецкой. Умерла я, как выяснилось во время операции. Почти. Думали, что умерла, а я выжила. Детишек, оказывается, двое было, а я их убила. А меня бог не взял грешницу, оставил мучиться. Мать моя как узнала, что я натворила, умерла сразу от сердца. Так и похоронили ее вместе с деточками моими. Отец мне ни слова ни сказал. После похорон сразу ушел из дому, сказал на фронт. Я больше его не видела. Убили, наверное. Всю семью загубила. Все из-за меня.

Осталась я одна. Ни баба, ни девка, ни мать, ни дочь. Проклятая. Так и жила до сорока лет. Потом совхоз распался, а я все жила в старом доме родителей. Люди почти все поразъехались. Приехал как-то агроном из соседней деревни по делам колхозным, да и остался до темна. Попросился переночевать у меня. Потом ездить стал ко мне, а потом и замуж позвал. А как я пойду? С грузом таким? Вся моя жизнь вон у могилок. Пришлось ему все рассказать и про то, как любила и про то, как детей убила, и про родителей, и про то, что не могу больше никого любить. Мертвая я.

Долго он меня уговаривал, долго я привыкала к нему и однажды согласилась. Поженились мы и уехали в его деревню. Построили дом хороший, а для кого? Детей нет. Пусто в доме. Но муж у меня хороший был. Жалел меня. Никогда не обижал, двадцать лет мы прожили с ним. После похорон, перед зимой поехала я в свой совхоз могилку проверить мамину, ну и встретила там подруженьку мою с юности, она и рассказала, что вроде видели моего Степана в городе, в доме престарелых. Никуда он не уехал тогда. Остался вместе с моими чемоданами в городе. Семья у него была уже давно, оказывается, а теперь, стало быть, сдали они его в богадельню.

А у меня все помутилось сразу. Решила определиться я в эту богадельню. Поговорить со Степаном. Спать не могла, видится мне этот Степан как молодой, вот такой, как на вокзале, в последний раз. Подумала ну, что мне терять? Одна одинешенька.

Приехала, устроилась. А тут людей, как в деревне! Пойди-найди… Стала расспрашивать. А Степан, оказывается совсем плохой уже. Умирает. Хотела посмотреть в глаза его подлые, рассказать, как из-за него семью свою сгубила и не успела. Подошла к нему, а он меня и не узнал. Я его спрашиваю, помнишь меня, я Катя? А он смотрит, слезы катятся, а вспомнил ли, нет ли? Умер он. Так и не поговорили. Вот так со свадьбы сбежал, а на смертном одре я его догнала. С тех пор я каждый раз ждала осени. Все в моей жизни плохое случалось, именно, осенью. Молилась, чтобы бог простил меня и забрал уже. Но, видно не прощает. Да и в бога я давно не верю.

Опять вот осень. Может теперь она меня заберет? Как думаешь?

А нас так и не открыли. Работаем и живем по-прежнему в усадьбе. И знаете, за полгода проживающие стали восприниматься по-другому. Сотрудники со временем стали вести себя иначе. Люди раскрываются с неожиданных сторон.

Молоденькая медсестра Настя, которая до обмороков боялась дежурить ночами, оказалась по-взрослому смелой, разумной и сильной. В одну из ночей ее дежурства у деда из «Активного долголетия» случился приступ. Обострение на фоне застарелой шизофрении, которая много лет его не беспокоила. Карантин и многомесячная изоляция вызвали новые страхи и спровоцировали навязчивое состояние. Решил наш товарищ выйти в свободный город сверкающий далекими огнями, с балкона третьего этажа. До сих пор удивляюсь, как четко сработала эта девочка. Не растерялась, профессионально себя повела, пыталась удерживать внимание больного человека, незаметно для него вызвала подмогу, и когда тот уже почти перевесился через ограждение балкона, схватила его в объятия и удерживала пока не подбежали врачи и сотрудники мужчины. Больной матерился, кричал, вырывался, скинул Настины руки. Начал драться и успел даже перекинуть ногу за перила, но Настя повисла на нем всем телом, разбила колени в кровь, но продолжала держать старика. Надо сказать, что подоспевшим мужчинам успокоить и вывести его в холл удалось с трудом. Видели бы вы, какими глазами смотрели они на хрупкую Настю.

Работать с людьми сложно. Особенно с больными и престарелыми. Деда забрали в психушку. Настю напоили коньяком и отправили спать. Она умница, но у нее сильнейший стресс. Наутро Настя как солдатик была свежа и собрана. От испуга не осталось следа. Сидит на посту в «стекляшке» записывает что-то в свой толстенный растрепанный блокнот

- Ребенок, – спрашиваю ее, – как у тебя хватает сил, еще что-то писать?

– А это?! – погладила Настя свой талмуд, – я сюда записываю все сложные случаи. Потом в работе пригодится. Тут у меня и как с язвами бороться, и как пролежни лечить правильно, и как камень из головы доставать, не смейтесь, был такой случай, у меня тут все подробно описано…

Смотрю на нее. Какая же умничка! Из таких, наверное, вырастают хорошие врачи.

В эту поездку удивила нас осень. Какая-то она выдалась особенная. Вдоль забора по всему периметру интерната после теплых дождей выросли грибы. Видимо- невидимо. Набрали три ведра здоровенных осенних опят и пять ведер вешенок. Устроили праздник. Людям необходимы хорошие эмоции.

На одной из лоджий обнаружили несколько сухих летучих мышей. Как они туда попали не известно? Провели расследование. Оказалось, скатились со старого чердака. Разговоров было!

А еще выяснилось, что наши ПНОРовцы не умеют реагировать на изменение погоды. Резко похолодало, все надели легкие куртки, кроссовки и только ребята из психоневрологического отделения продолжают бегать в сланцах на голую ногу, не чувствуя холода ходят в шортах, не снимают футболок. На замечания не реагируют. Говорят не холодно, может у них нарушена терморегуляция? У всех? Приходилось наряжать их насильно. Объяснять, что такое смена сезонов и чем чревато переохлаждение.

Со следующей недели они теперь у нас будут учиться в обычной школе. По программе образование для инвалидов. Но мы закрыты, поэтому уроки будут проходить дистанционно. Взрослые люди будут учиться читать и писать, решать задачки первого класса и учить стихи про осень. НО, это уже другая история. Работаем.

Заканчивается наша пятая и последняя вахта в усадьбе. Вслед за другими интернатами страны нас открывают. Полагаю теперь, начнется все самое интересное. Выйдут в город засидевшиеся старики, большая часть сразу поедут в отпуск. Начнутся гуляния в парках и выезды на природу. Ребята психоневрологического отделения (ПНОР) уже планируют походы в открывшиеся кинотеатры. В интернате царит заметное оживление. Все как с ума посходили – ждут открытия.

На этой почве заметно участились приступы эпилепсии в отделении ПНОР. Каждый день кому-то требуется помощь и не по одному разу. Медсёстры отделения постоянно в «боевой» готовности с намерением броситься на помощь с «заряженным» шприцем. Все отработано.

Дошло до смешного. Один из ПНОРовцев разнервничавшись, начинает непроизвольно подпрыгивать и ходить на носочках. В очередной раз, разозлившись на собеседника психанул, обложил всех матом развернулся и хотел упрыгать по дальше от конфликта, но споткнувшись упал. От злости и стыда стал колотить руками по полу, мотал головой из стороны в сторону, шипел и плевался, а со стороны показалось, что человек бьётся в припадке. Все присутствующие разом закричали, заголосили, машут руками, зовут медиков. Поднялся переполох. Перепуганная медсестра видит бьющегося на полу страдающего частыми приступами проживающего, подбегает к нему и пытается сделать укол, тот же отбивается от неё, матерится и дерется. В итоге с общей помощью несчастного укололи. Он затих. Успокоился. Встал, снова всех витиевато послал куда подальше и обиженный схватил пакет с мусором вышел на улицу.

В этой связи вспомнился один наш давний проживающий Суханкин. Такой был странный и интересный тип. Истерик. Очень он любил женщин с выдающимися формами. Вожделел их страстно, приставучий был до невозможности, когда же ему отказывали и игнорировали ухаживания, Суханкин начинал показушно истерить. У него от обиды дрожали губы, появлялись слезы, он начинал трясти картинно руками, пыхтеть, шумно дышать, выбирал глазами удобное место для падения, если стоял на кафеле, уходил ближе к дивану, затем картинно закатывал глаза и мееедленно подгибая ноги оседал на пол. Извивался, стонал и очень правдоподобно изображал судороги. Когда же к нему подбегали и пытались оказать помощь, он сразу же успокаивался, прижимался к груди медсестры и изображая болезненную измученность позволял себя сопроводить в кровать. Потом еще долго держал медсестру за руки, не отпуская от себя.

Такие концерты он устраивал часто, все к ним привыкли и старались не реагировать, чем вызывали новую волну истерик и изощренного притворства.

Время от времени ему везло. В интернате появлялась интересная новенькая женщина, на которую он тут же переключался. Изобретал варианты подкатов, менялся внешне. Придумывал себе новый образ и играл в свою игру каждый раз, пока это ему не наскучивало. Красил давно седые волосы, отращивал усы и фигурную бородку, в общем делал все, чтобы заполучить желанную женщину.

Соседи, конечно, шушукались и открыто смеялись над ним, но никто не задавал вопросов, когда Суханкин вдруг, выходил из комнаты перламутровым блондином с гладко выбритым лицом и цветным шарфиком, повязанным в открытом вороте рубашки или ухаживая за новой пассией красился в иссиня-чёрный цвет и беспрестанно начесывал отросшую бородку, надевал кожаный жилет и молодцевато отплясывал на всех дискотеках и громче всех пел в караоке.

К тому времени когда в усадьбе появилась Лариса Суханкин разбил не одно женское сердце и обманул надежды многих и многих стареющих дам. Он успел дважды жениться и похоронить своих жен и однажды развестись, как положено истерику, с боем посуды, вышвыриванием одежды с балкона, обмороками и громкими проклятиями.

Ларису в усадьбу привезла домработница. Некому было больше. Муж умер, дети живут в Америке, других родственников нет, друзья испарились с первыми признаками безденежья. По словам доброй женщины, она и так обихаживала Ларису сколько могла, но деньги в доме закончились, а социальной пенсии хозяйки, не хватало на содержание и дома, и чудаковатой женщины с запросами. Пришлось ей взять смелость и определить Ларису в усадьбу пока не приедут дети потому, что устала и не нанималась терпеть бесплатно все хозяйские прихоти.

Надо сказать, что таких женщин у нас в интернате не было никогда. Она была прекрасна.

Прекрасна во всем. Даже в своей нелепой инфантильности. Никогда не видела таких экзальтированных, неприспособленных к жизни взрослых женщин, можно сказать старушек, которые остановились в развитии лет в девятнадцать. Она не могла самостоятельно выбрать наряд, одеться без помощи домработницы, решить, чем ей сегодня себя занять. Она не выходила одна на улицу и за покупками, при том, что не страдала никакими психическими отклонениями. Лариса жила жизнью придуманной и устроенной для неё мужем. Жила так слишком долго. Она читала любовные и мистические романы сериями. Смотрела сериалы, играла на гитаре и фортепиано, чудесно пела и бесконечно ухаживала за своей внешностью. Надо ли говорить, что в свои почти шестьдесят она выглядела как успешная сорокалетняя женщина. Господи, а какие у нее были наряды! Духи!

Не знаю точно, поняла ли Лариса, что ее привезли не в пансионат или дом отдыха, а в самый настоящий дом престарелых или безропотно приняла новую игру? Внешне она не казалась разочарованной.

Утром новенькая выходила из своей комнаты в холл в длинном ярко красном шелковом китайском халате и на ее шикарной необъятной фигуре расписные райские птицы казались живыми. Их яркие хвосты и крылья переливаясь двигались на огромной груди пытаясь взлететь при каждом движении хозяйки, чем приводили в трепет всех проживающих мужского отделения. Старики смотрели на нее с неприкрытым любопытством.

– Вы видели эту новенькую? – звучало со всех сторон. – Она такая! Да у нее шикарная задница, видели? И здоровые сиськи, длинные ноги и глаз от нее оторвать невозможно. Она рыжая и у нее с утра красные губы! Вы видели, чтобы наши старухи с утра красили губы в красный цвет? Вот и оно!

– Эта баба – просто бомба!

Такую красоту наш Суханкин обойти стороной не мог. Для него это была женщина-мечта!

Только на него Мечта не обращала никакого внимания, чтобы он не предпринимал.

Она бесцельно до самого обеда слонялась по усадьбе, затем не переодеваясь, все в том же халате блуждала в одиночестве по саду выгуливая своих райских птиц. Часами что-то наигрывала на пианино в актовом зале, чем бесконечно бесила культорганизатора, работающего в то время в интернате. Играла Лариса в разы лучше, по слуху. Подбирала любую песню или романс мгновенно и так это у нее получалось естественно, с ленцой, как будто она наизусть знала целую библиотеку нот. Устав от музыки она переходила в читальный зал, изучив содержание полок с трудом отыскивала нужный роман, и недовольная отправлялась в комнату перечитывать, в который раз, уже выученную наизусть историю до часа вечернего кино. На ужин Лариса не выходила.

Так изо дня в день она жила, словно ждала, что это недоразумение закончится и ее непременно отсюда заберут домой, надо лишь немного подождать, а ждать Лариса умела, можно сказать профессионально, как все жены занятых мужей.

Суханкин тем временем терял терпение. С каждым днем он жаждал обладать этой женщиной все сильнее.

Он ходил за ней следом по саду, задавал глупейшие вопросы, которые оставались без ответа, сидел тихонько в углу зала, когда она играла и плакал. Плакал от умиления, от счастья и от обиды. Плакал пока нахлынувшая злость не заставляла его бежать от музыки, от этой недоступной женщины. Он прятал слезы пробирался тайком в ее комнату, сидел на ЕЕ кровати, дышал ЕЕ ароматами, прижимался лицом к ЕЕ подушке.

Однажды Суханкин увидел фотографию, которую Лариса оставила под подушкой. С карточки смотрели улыбающиеся счастливые люди: крупный седеющий мужчина в круглых черных очках, закатанных белых брюках и Лариса в белом развевающемся сарафане. Они стояли у самой воды на фоне снежных гор, держались за руки и ждали, когда пенная волна, ласкающая ноги, отползет, чтобы, снова набравшись силы вернуться вместе с морским шепотом, брызгами и мелкими камешками.

Суханкина затрясло. Он изорвал фотографию, аккуратно собрал обрывки карточки в карман, поправил покрывало и незаметно вышел из комнаты.

Теперь он ждал момента, чтобы предстать перед Ларисой в новом образе.

Да, он купил такие же круглые солнцезащитные очки и льняные широкие белые брюки и даже носил их так же закатив почти до самых икр, как бы смешно это не выглядело. Волосы Суханкин больше не красил и остриг их так же коротко, как у мужчины с фотографии.

А потом Лариса совсем захандрила. Она сама себе казалась такой несчастной. Ничто ее больше не занимало и ничего не хотелось. Писем от дочерей так и не приходило вот уже несколько месяцев. Эти сотовые телефоны, появившиеся совсем недавно, ее жутко пугали и казались невероятно сложными для понимания. Да и номера все равно она не знала. Несколько дней у Ларисы держалась высокая температура, поднялось давление, и она слегла.

Суханкин появился в дверях комнаты после ужина. Принес ей булочек и яблоко. Лариса смотрела на его дурацкие неуместные штаны и голые щиколотки, темные очки при зажженном свете и начала смеяться. Этот мужчина – пародия на что-то знакомое ее смешил. Лариса позволила Суханкину приходить к ней в комнату. Они стали проводить вечера за разговорами. Он мило о ней заботился. Старался предугадывать ее желания, покупал новые романы в мягких обложках и приглашал в кино.

Приносил ей кофту, когда она зябла во время просмотра сериалов и подавал тапочки, когда снимала свои туфельки зайдя в комнату. Он стал ее верным провожатым по городу и умудрился сделать так, что вскоре Лариса не могла обходиться без него. Привыкла.

Суханкин наслаждался ее зависимостью. Он ликовал. Ему нравилось рассматривать ее красивые вещи, помогать ей одеваться к обеду, водить под руку. Постепенно он стал распоряжаться ее деньгами, решал, что ей нужно купить, а без чего она обойдется. Через полгода Суханкин понял, что не такая уж и особенная эта Лариса. Слишком много внимания она требует к себе. Ему наскучили бесконечные просьбы и претензии, а главное, главное - он так устал претворяться тем, кем не являлся на самом деле. Устал поддерживать глупые разговоры, пересказы сериалов и любовных романов, ему надоели беседы о поддержании молодости и диетах. Лариса начала его раздражать. Эта толстая корова его откровенно бесила. Никогда, никогда он не слышал от нее слов благодарности. Она ни разу не сказала ему, какой он особенный, какой нужный. Эта эгоистка просто пользовалась его добротой и любовью, не замечая его утонченности и остроумия. Однажды наблюдая за тем как она напяливает на толстую ногу простой чулок, он понял, что ее ненавидит. Как он мог ей восхищаться? Как он мог ее желать? Ему стало противно и обидно за себя до слез.

У Суханкина задрожали губы, затряслись руки, но в этот раз он не упал на пол, он подскочил к Ларисе и стал ее душить. Красная помада размазалась по щекам и от этого скривившийся рот стал настолько пугающим, что Суханкин не мог отвести от него взгляд. Лариса зашипела, забилась и вдруг вырвалась из рук. Суханкин очнувшись заплакал, стал ползать на коленях вымаливая прощения. Лариса оттолкнула тщедушного воздыхателя и вышла из комнаты.

Она не стала закатывать истерик и жаловаться. Подождала, пока он соберется силами и уберется из ее комнаты. Когда же он всё-таки вышел, сказала, что в жизни не видела мужчин подобных липучке.

– Мне всегда не хватало воздуха рядом с тобой, мне не хватало его с тех пор, как ты однажды ступил на порог моей комнаты. Ты истеричка, клоун и мне тебя жаль.

Суханкин открывал рот, визжал, тряс руками пока не упал в очередном приступе. Настоящем или нет история умалчивает. Больше Суханкин не подходил к этой царственной женщине.

А еще через пару месяцев. Пришло письмо из Америки с документами от нотариуса и юриста, после которого Лариса совсем разболелась. Еще через полгода дочери продали отцовский дом. Ларису так и не забрали. Она умерла. Умерла от сердечного приступа.

Суханкин продолжал ходить в черных солнечных очках круглый год и даже в помещении. Женщину другую он себе больше так и не нашел, а еще от него дооолго пахло духами Ларисы. Истерики он закатывал все реже, а потом и вовсе перевелся в другой интернат. Что с ним теперь – неизвестно.

Странно возвращаться в закрытую усадьбу после отпуска. Наши вахты пока продолжаются. Уставший персонал изо всех сил старается скрасить жизнь стариков, ведь они сидят взаперти с марта месяца, при этом каждое отделение гуляет на своей территории, почти не встречаясь с остальными проживающими. Старики не ропщут. Перезваниваются, передают новости, и последние сплетни. Обратила внимание, что телевизор стали смотреть меньше, а вот читать стали даже те старики, кто обычно библиотеку обходил десятой дорогой. Интересно.

У нас в усадьбе огромная библиотека с просторным читальным залом

и внушительным книжным активом и все равно каждый раз читающий народ просит чего-нибудь новенького. Придумали, как выйти из этого положения. В то время, когда упраздняли городские маленькие библиотеки при домовых клубах, наши специалисты выбрали пару тысяч хороших книг. Теперь, раз в два года книги на полках обновляются, а прочитанные уходят в запасники и ждут своей очереди снова выйти в свет.

В этот раз на полках оказалось много любовных романов. Кто бы мог подумать, что старики с таким интересом станут их читать. Мужчины стесняясь, обворачивают обложку в газету и читают в курилках, в беседках, смеясь над описанными постельными сценами. Женщины пересказывают невероятные любовные сюжеты, в общем, снова все увлечены, все при деле.

Иду по отделению, сидит наша бабушка - активистка Гилязова, я о ней раньше рассказывала. Сидит перед открытой книгой глаза красные заплаканные и крестится, и крестится. Подхожу узнать, что случилось?

– Ой, Наталья Ивановна! Такая книга, такая история бесподобная! Я так за них переживаю! Вот читаю, а сама прям не могу. Молюсь за них, молюсь, что бы у них все хорошо было! – рассказывает мне, а сама крестится, крестится, чтобы помогло.

Устали наши старики взаперти, всем нужны эмоции. Хорошие переживания и любовные истории.

Задержалась я, ребята с интересными постами, потому что в отпуске. Затеяла в квартире ремонт, воюю с недобросовестными мастерами и работаю, работаю над сборником рассказов. Не в курсе происходящих событий в усадьбе. Хотя, из последнего звонка коллег стало известно, что нашего Птичкина забирает сын домой, более того, забирает потому, что купил ему квартиру.

Если честно, все это более чем странно. Птичкина привезли к нам два года назад социальщики. Привезли в ужасном разобранном состоянии, нуждающегося в срочном наблюдении и помощи психиатра. Он метался, плакал, просил оградить его от сына. Показывал синяки и ссадины, жаловался, что тот отбирает пенсию и щиплет его.

В медицинской карте диагноз – шизофрения. Клиническое лечение проходит раз в год. Последнее время проживал в социальной ночлежке при КЦСОН и вдруг, спустя два года он едет к сыну, потому, что тот специально для него покупает жильё?

Семья Птичкиных жила в квартире, которую от завода получил Евгений еще в бытность главного конструктора. Светлая трехкомнатная квартира стала наградой за последний успешный реализованный проект всесоюзного масштаба. Мечта!

Сынок подрастал, Лидочка, по девичьи тоненькая, хрупкая непритязательная и за все благодарная работала учителем танцев в доме пионеров. Птичкин был полон идей. Теперь, когда его оценили, обеспечили условиями он готов был свершить невозможное.

В новой квартире Лидочка выделила ему целый кабинет, чтобы любимый не ютился ночами в тесной кухне, не занимался на ходу и не задерживался до ночи в КБ. Закончили своими силами ремонт, купили мебель и даже достали натуральный ковер на пол. Неслыханное расточительство. Наверное – это и есть счастье?! Все складывалось даже лучше, чем в мечтах.

Птичкин работал над важным государственным проектом, когда страны заказавшим его, вдруг, не стало. Прошло несколько лет, пока Евгений принял тщетность своей работы и ненужность прибора. Никому больше не было дела ни до Птичкина, ни до его разработок. Он не сдавался: работал дома, лабораторию организовал в гараже, испытание проводил на даче. Слыл в городе чудаком, пока повзрослевший сын не стал его стыдиться. Лидочка, оставшаяся без работы после закрытия дома пионеров, торговала овощами в палатке, чтобы прокормить семью. Впала в не проходящую депрессию заболела и скоро умерла, оставив своих не приспособленных мужчин к новой жизни.

Птичкин старался, очень старался выжить один. Он находил какую-то работу, пытался что-то придумывать, создавал какие-то приборы и детали на заказ, зарабатывал небольшие деньги, чтобы прокормить и выучить сына, а тот все отдалялся от отца. Винил его в смерти матери.

Первые признаки болезни у Птичкина проявились не сразу, что-то послужило толчком. Только стали замечать, что Птичкин стал снова запираться в своем гараже не выходил оттуда неделями, что-то чертил, стучал, сверлил… стал писать письма в инстанции, продвигать свои безумные открытия, а когда соседи стали жаловаться, на то, что Птичкин разводит костёр в гараже, приехала полиция, затем скорая и закончилось все в психоневрологической клинике.

После получении инвалидности и долгого лечения в психушке Птичкин больше ничего не изобретал, у него тряслась левая рука, он перестал читать и разгромил свой кабинет в квартире. Сын вернулся из армии, а тут чудаковатый папа. Мешал ему Птичкин, раздражал. Стыдился его сын: все коллеги поднялись, деньги делают, живут достойно, а Птичкин из психушки не выходит по полгода.

Чем старше становился Евгений, тем сложней с ним было сыну. Не сложилась у него карьера, винил он в своих неудачах сумасшедшего отца, частенько его поколачивая. Отбирал пенсию. Пил. Из квартиры продал почти всю мебель.

Птичкин ушел из дома. Ушел, чтобы сын одумался. Пришел в социальную службу, попросился на временное проживание, а через полгода его оформили в усадьбу.

Сын женился. Повезло ему, нашлась хорошая девушка. Обустроила снова дом, устроила непутёвого на работу. Заставила ходить навещать отца. Птичкин понемногу приходил в себя. Радовался за сына.

Через год у молодой пары родился ребенок. Мальчик оказался особенным, с отсталостью в развитии. Молодая жена расценила это как кару за то, что муж выгнал собственного отца на улицу, обижал больного человека. Ходила в церковь, просила совета. Уговорила мужа забрать отца из богадельни. Купили они ему хорошую комнату в общежитии и забрали из усадьбы.

Надеюсь, у них у всех будет все хорошо, хотя это все более чем странно.