Юнкер

Не так давно писал пост о переврании истории в СМИ с Егором Яковлевым и Первым каналом. На днях случилась подобная история, однако связана она с событиями, не настолько всенародно известными, поэтому думаю логично написать небольшое поясняющее вступление. Речь пойдет о юнкерском восстании в Москве сразу после Великой Октябрьской Революции.

Юнкера, 1917 год.

К Октябрьскому восстанию большую часть власти в Москве держали большевики. Причем вполне легитимно - в рамках выборов больше половины мест в районных думах ушло РКП(б), так же большевики возглавляли Совет рабочих депутатов. В Городской Думе и Совете солдатских депутатов было преимущество у партии эсеров.

После известия о начале революции в Петрограде московское руководство партии несколько растерялось и не смогло сразу начать резких и решительных действий. Это сразу сыграло на руку оппозиционным силам, начиная от буржуазных кадетов и заканчивая революционными эсерами, которые на основе Городской Думы объединились в контрреволюционный Комитет Общественной Безопасности (КОБ) и начали собирать вооруженные силы. Параллельно состоялось объединение рабочих и солдатских Советов в Военно-Революционный Комитет (ВРК) в поддержку революции. Меньшевисткая партия раскололась, поддержав оба движения, так же ожидаемо раскололись и эсеры (левые окончательно примкнули к большевикам, остальные объединились с буржуазией).

И тут КОБ оказался в достаточно тяжелой ситуации. Несмотря на крупную поддержку офицерства и местных интеллигенции с буржуазией, они не имели никакой возможности подавлять революционное движение, так как солдатская масса если не прямо поддерживала большевиков, то как минимум доверяла мнению Советов. Поэтому оппозиция сделала ставку на боевую молодежь, которую было легко распропагандировать - юнкерские роты, общей численностью несколько тысяч человек.

27 октября силы юнкеров взяли в осаду Кремль, где укрепились основные силы ВРК, и выставили ультиматум, заявив, что город полностью взят и сопротивление бесполезно. Не имея связи со внешним миром, комендант Кремля Берзин принял решение о сложении оружия. Солдаты 56-ого полка, оборонявшие крепость, были построены во дворе для переклички, но в этот момент по ним открыли огонь из пулеметов. Было расстреляно около трехсот человек.

После этого ВРК наконец развернулся в полную силу. Военные части, повинуясь призыву большевиков, начали городские бои с силами КОБа. 2 ноября КОБ капитулировал, оставшиеся силы юнкеров и кадетов были разоружены и отпущены. Москва перешла под контроль ВРК и Революции.

Вот как это было.

А вот как теперь это показывает межгосударственный канал Мир24. (текстовая версия нижеприложенного ролика)

И вот как это прокоментировал один из экспертов, засветившихся в ролике, историк Борис Юлин:

Давал интервью каналу Мир-24. Интервью касалось мятежа юнкеров в Москве сразу после Октябрьской революции.

Журналисты взяли интервью, клятвенно обещая, что покажут мою точку зрения. Но в сюжете, который они показали, вырезана большая часть, а оставленно только то, что переворачивает сказанное мной с ног на голову.

Например, я рассказываю, как юнкера обманом взяли Кремль. Но вырезаны остальные события, в том числе и расстрел юнкерами разоружённых в Кремле солдат.

Теперь правда о мятеже:

- Именно юнкера и офицеры во время этого мятежа начали лить кровь.

- Именно Рябцев вёл переговоры, ни о чём не собираясь договариваться и только выигрывая время.

- Именно юнкера начали террор в Гражданской войне, расстреляв безоружных солдат, сдавшихся им в плен.

- Именно якобы "непобеждённые" юнкера побросали оружие и сдались на милость большевиков.

И юнкера с офицерами оказались лживыми подонками. Ибо их, когда они проиграли и сложили оружие, не убивали и не судили, а просто отпустили под "честное слово офицера" на воевать против Советской власти. Но большинство их них вскоре свалило на юг, чтобы присоединиться к белым. "Белая кость" не считала нужным держать слово, данное быдлу (русскому народу).

Ну а журналисты с Мир-24 ещё показали, что действительно в области морали и порядочности переплёвывают проституток.

Что остается добавить к вышесказанному:

- юнкера преимущественно после событий остались дома, однако крупная их часть последовала за офицерством на Дон, чтобы влиться в Добровольческую Армию.

- показательна реакция ПРЦ, которая хоть явно и не занимала одну из сторон, практически открыто поддержала юнкерское восстание и в дальнейшем крайне предвзято оценивала эти события.

- посвящение романса Вертинского "То, что я должен сказать" юнкерам является спорным. По крайней мере, в мемуарах "Дорогой длинной..." он в этом ключе не упоминается, хотя ряд авторов указывает на обратное и даже приводят цитату. Вероятно, это типичный подхваченный современный подлог, который приняли на веру.

- данное восстание частью историков считается первым сражением Гражданской войны. Однако этот подход логически неточен, так как никакого оформленного противника у большевиков ещё не сформировалось. Поэтому, если отталкиваться от марксизма, это первая реакция, то есть, обратное, контрреволюционное действие проигрывающего класса.

- как и положено событию, связанному с Гражданской, расстрел в Кремле оброс целым ворохом "исследований"-оправданий: от "они первые начали, мы только защищались" до "погибло совсем немного, а зато потом выжившие поубивали всех невинных мальчиков".

Что такое сегодняшняя дедовщина знает, безусловно, каждый мужчина, а вот как "гоняли" век назад "молодых" за давностью лет позабыли.

Конечно, называлось воспитание молодого поколения не дедовщиной,а цуком. "Традиции Славной Гвардейской Школы" - это и был так называемый цук, неписаный устав внутренней службы, настоящие правила выживания.Согласно словарю, цук - резкий рывок поводьями. Чтобы стать "отчетливым" юнкером, приходилось этим правилам подчиняться, в противном случае воспитаннику грозил общий бойкот и презрительная кличка "красный". Ты обязан был, если прикажет старший, "пулей" написать сочинение "Есть ли кавалерия на Марсе?", кукарекать, петь басом "Взвейтесь соколы орлами", стоять на тумбочке ночью, произнося имя возлюбленной "корнета"...

Трубецкой писал в "Записках кирасира":

Самый свирепый 'цук' царил в эскадроне, где юнкера старшего курса обязаны были в силу традиции цукать юнкеров младшего курса. Каждый юнкер старшего курса имел своего, так называемого 'зверя', то есть юнкера-первокурсника, над которым он куражился и измывался, как хотел. Младший не только должен был тянуться перед старшим, оказывая ему чинопочитание - он обязан был исполнять самые нелепые прихоти и приказания старшего. Спали юнкера в общих дортуарах вместе - и старшие, и младшие. Бывало, если ночью старшему хотелось в уборную, он будил своего 'зверя' и верхом на нем отправлялся за своей естественной нуждой. Это никого не удивляло и считалось вполне нормальным.

Если старшему не спалось, он нередко будил младшего и развлекался, заставляя последнего рассказать похабный анекдот или же говорил ему: 'Молодой, пулей назовите имя моей любимой женщины', или 'Молодой, пулей назовите полчок, в который я выйду корнетом'. Разбуженный 'зверь' обыкновенно отвечал на эти вопросы безошибочно, так как обязан был знать назубок, как имена женщин, любимых старшими, так и полки, в которые старшие намеревались поступить. В случае неправильного ответа старший тут же наказывал 'зверя', заставляя его приседать на корточках подряд раз тридцать или сорок, приговаривая: 'ать - два, ать - два, ать - два'. Особенно любили заставлять приседать в сортире у печки. 'Молодой, пулей расскажите мне про бессмертие души рябчика', - командовал старший. И молодой, вытянувшись стрункой, рапортовал: 'Душа рябчика становится бессмертной, когда попадает в желудок благородного корнета'.

Училищное начальство и вообще офицерский состав училища относились к цуку скорее одобрительно и , если прямо его не поощряли, то в лучшем случае смотрели на него сквозь пальцы, ибо сами в большинстве были питомцами этого замечательного училища, из стен которого, как это ни странно. в свое время вышел корнетом знменитый поэт Лермонтов. Памятник Лермонтву скромно красовался в училищом дворе.

Характерно, что юнкера никогда не говорили "поэт Лермонтов". В училище приято было говорить - "корнет Лермонтов" , ибо для юнкерского уха "корнет", конечно. звучал лучше и значительнее нежели "поэт"... На самом деле в училище шли не для того, чтобы учиться сочинять стихи. Туда шли, чтобы стать лихими кавалеристами-рубаками.

Когда молодой человек попадал в стены училища - первым делом старшие спрашивали его, как желает он жить - "по славной ли училищной традиции по окончании училища никто бы не принял, или по законному уставу?" Если молодой говорил, что хочет жить по уставу - его, правда, избавляли от цука. но зато никто уже не относился к нему как к товарищу. акого юнкера назывли "красным". "Красного" байкотировали, глубоко презирали. Никто с ним не разговаривал.

С ним поддерживали лишь чисто служебные официальные отношения"Земной бог"- вахмистр - и взводные юнкера не спускали "красному" ни малейшей служебной оплошности, досаждали его внеочередными нарядами, лишали его отлучек со двора, ибо имели на это, согласно военному уставу, право. Но самым существенным было то, что такого "красного" по окончании училища никогда бы не принял в свою офицерскую среду ни один гвардейский полк, ибо в каждом полку были выходцы из Николаевки, всегда поддерживавшие связь с родным училищем, а потому до их сведения, конечно, доходило, кто из новых юнкеров "красный". Впрочем, следует отметить, что "красный" юнкер был очень редким явлением. ( Замечу: Тухачевский пожелал жить "по уставу" и более злобного и придирчивовго фельдфебеля училище, наверно, не знало).

Николаевское училище имело громкую славу, и каждый молодой человек, желавший поступить туда, обычно уже заранее знал, на что он идет, а потому всегда добровольно соглашался жить "не по уставу, а по славной традиции". Как это ни кажется странным, но Николаевские юнкера чрезвычайно любили, даже обожали свое училище, и всякий офицер, выпущенный из его стен, потом еще долгие годы любил смаковать в товарищеской среде свои училищные воспоминания, которые всегда сглаживались тем, что всякий цукаемый первокурсник на второй год превращался из цукаемого в цукающего. Да, и в училище была своя публика - неунывающая, веселая, лихая, а главное - дружно сплоченная".

Корнеты в столовой почти ничего не ели, а продолжали, как и в помещении эскадрона, "работу" над нами, строго следя за тем, чтобы "молодые" во время еды не нарушали хорошего тона, и поминутно делали нам замечания по всякому поводу. Дежурный офицер, во время завтрака прогуливавшийся между арками, сам не ел, а вел себя вообще как бы посторонним человеком, не обращая внимания на "цук", имевший место в столовой. Как я после узнал, это происходило лишь в те дни, когда по Школе дежурили офицеры эскадрона; казачьи же офицеры никакого беспорядка в зале не допускали.

Привыкнув наблюдать в корпусе кадетский аппетит, я был удивлен тем, что наши "корнеты" почти ничего не ели, занятые преподаванием нам хорошего тона. Причиной этому, как мне потом стало известно, оказалась юнкерская лавочка, которой заведовал старший курс и где продавались всевозможные вкусные вещи. Она-то с избытком и заменяла старшему курсу казенное довольствие. Лавочка эта помещалась в нижнем этаже, рядом с "гербовым залом", где по стенам висели щиты, раскрашенные каждый в свой полковой цвет по числу кавалерийских полков с

указанием истории каждого из них, их отличий и особенностей, что входило в состав так называемой на юнкерском языке "словесности", обязательной для изучения юнкерами младшего курса. "Словесность", или иначе "дислокация" на юнкерском языке, обязывала каждого "молодого" в возможно краткий срок, в его собственных интересах, изучить подробно не только всё, относящееся к семидесяти двум полкам регулярной кавалерии, но также имена всего начальства и в том числе всех юнкеров старшего курса, с добавлением того, в какой полк каждый из них намерен выйти. Это было довольно сложно, но внедрялось в наши головы с такой неуклонной настойчивостью, что я помню все это до сегодняшнего дня, то есть почти через полвека.

Для быстрейшего усвоения "молодежью" всей этой премудрости, старший курс постоянно экзаменовал нас в любой час дня и ночи и в любом месте: в спальне, коридоре, столовой, курилке, уборной и в манеже; везде "сугубец" должен был быть готов перечислить гусарские или уланские полки, объяснить подробности той или иной формы. Словом, пока по всей такой науке молодые не сдавали экзамена у своего "дядьки", им не было ни отдыха, ни покоя. Существовала, кроме того, еще и неофициальная "словесность", менее обязательная, но все же приличествующая

хорошо выправленному и "отчетливому сугубцу".

До рукоприкладства доходило редко - за этим строго следил "комитет" и провинившихся строго карал.

В смысле предела своей власти над младшим курсом, старший, вопреки всем фантазиям и рассказам, был строго ограничен определенными рамками, переходить которые не имел права, под страхом лишения "корнетского звания". За этим строго следил "корнетский комитет" (возглавляемый выборным председателем), куда входили все юнкера старшего курса. Председатель корнетского комитета являлся верховным блюстителем и знатоком традиций школы; компетенция его была неоспорима.

Согласно обычаю "корнеты" не имели права задевать личного самолюбия "молодого"._ Последний был обязан выполнить беспрекословно все то, что выполняли до него юнкера младшего курса из поколения в поколение. Hо имел право обжаловать в корнетский комитет то, в чем можно усмотреть "издевательство над его личностью", а не сугубым званием зверя. "Корнеты", например, не имели права с неуважением дотронуться хотя бы пальцем до юнкера младшего курса, уж не говоря об оскорблении. Это правило никогда не нарушалось ни при каких

обстоятельствах. Hемыслимы были и столкновения юнкеров младшего курса между собой с применением кулачной расправы и взаимных оскорблений; в подобных случаях обе стороны подлежали немедленному отчислению из училища независимо от обстоятельств, вызвавших столкновение. В своей среде старший курс строго придерживался старшинства, свято соблюдавшегося в военной среде старого времени. Старшинство это в школе, однако, базировалось не на уставе, а на обычном праве. Вахмистр, взводные и отделенные портупей-юнкера для старшего курса были начальниками лишь в строю, в обычном же общежитии со своими однокурсниками никакими привилегиями не пользовались; зато засевшие на младшем курсе "майоры" почитались выше "корнетов", а еще выше были "полковники", находившиеся в школе по четыре года и, редкие "генералы", просидевшие по пяти.

Последним младший курс должен был при встрече становиться во фронт. Все эти "чины", однако, приобретались в большинстве своем не за малоуспешность в науках или строю, каковые юнкера считались "калеками", а, так сказать, по линии традиций.

Служба кавалериста, а тем более юнкера, обязанного стать через два года начальником и учителем молодых солдат, требовала большой физической выносливости, характера и упорного труда, на что далеко не все, поступавшие в училище, были способны. По этим-то причинам от 20, а иногда и до 40 % молодых людей, поступивших на младший курс из кадетских корпусов, не выдерживало, уже не говоря о молодых людях "с вокзала", как именовались в школе окончившие штатские учебные заведения.

Поэтому-то в первые два месяца пребывания на младшем курсе так тяжело и приходилось "молодежи", которую "гнули и в хвост и в гриву", дабы заставить слабых физически и морально уйти из училища. Средство это было жестокое, но верное и испытанное; благодаря такой системе, из ста поступавших на младший курс, до принятия присяги, переводились в училища другого рода оружия от 15 до 25 %; оставалось не более 75-80 человек, которые и представляли собой нормальный состав младшего курса Hиколаевского кавалерийского училища в мирное время.

Дрессировка, которой мы подвергались в помещении школы днем и ночью, была жестокая и отличалась большим разнообразием. В нее входили и классические приседания, выполнявшиеся во всех углах и при всех случаях для развития "шлюза" и "шенкелей", и бесчисленные повороты направо, налево и кругом, чтобы довести нашу "отчетливость" до совершенства, и многое другое. Курительная комната, спальни, коридоры и все прочие помещения были постоянной ареной этих занятий. Дежурные офицеры, посуточно находившиеся в помещении эскадрона, делали вид, что ничего не замечают, так как понимали и ценили эту систему, сочувствовали ей и

сами ею в свое время были воспитаны. Hадо при этом отдать полную справедливость старшему курсу в том, что он для дрессировки молодежи не жалел ни своего времени, ни сил, ни отдыха. С утра и до вечера можно было наблюдать повсюду картину того, как "корнеты", расставив каблуки и запустив руки в карманы рейтуз, трудились над молодежью во славу школы. Такой труженик обыкновенно начинал с того, что, разведя каблуки, коротко звякал шпорами и командовал:

- Молодежь!.. В такт моим шпорам до приказания.

Hемедленно комната наполнялась вокруг него четко вращающимися автоматами. В спальнях некоторые переутомившиеся корнеты давали себе отдых, молодых впрочем, не касавшийся. Отдыхающий "офицер" лежал на койке, а рядом с ним два или три "сугубца", в интересах развития "шенкелей", методично приседали держа руки

фертом в бока. Только после девяти часов вечера, перед тем как ложиться спать, в эскадроне прекращался всякий "цук", и юнкера младшего курса могли отдыхать, лежа на кроватях, читать и делать все, что им угодно, никем и ничем не тревожимые. Перед сном, в 10 часов вечера, юнкера младшего курса были обязаны складывать на низкой тумбочке, стоящей у ног каждой кровати, свою одежду и белье в правильные квадраты, причем нижним и самым большим был китель, затем, все уменьшаясь в размерах, рейтузы, кальсоны и носки. Поначалу, пока юнкера

младшего курса не набивали себе руку в этом деле, "квадраты" были недостаточно правильными и тогда случалось, что дежурный по эскадрону портупей-юнкер будил виновника и заставлял его при себе заново складывать квадраты, в наказание давая ему один или два наряда....

...Беспрерывная строевая тренировка и гимнастика всякого рода, в особенности же та "работа", которую нас заставлял проделывать старший курс, быстро превращала мальчиков-кадет в лихую и подтянутую стайку строевой молодежи. Последние остатки кадетской угловатости сходили с нас не по дням, а по часам в опытных руках начальства, которое все чаще стало благодарить то одного, то другого из нас за "отчетливость" и службу.

Через два месяца жесточайшей дрессировки, какую были способны выдержать только крепкие физически и морально, для младшего курса, наконец, наступил торжественный день присяги....

...С утра следующего дня для нас, юнкеров младшего курса, началась наша настоящая военная служба, так как с момента принесения присяги мы стали уже воинскими чинами, со всеми из этого вытекающими последствиями. Hужно было или кончать училище и быть произведенным в офицеры, или же заканчивать военную службу солдатом с отчислением в полк вольноопределяющимся. Третьего выхода не было. Однако, как ротмистр Шипергсон, так и г. г. "корнеты" с этого дня к нам стали относиться гораздо мягче и снисходительнее. Теперь для них мы являлись

уже не случайными молодыми людьми, а их младшими товарищами, членами одной и той же кавалерийской семьи, в которой по девизу школы, выгравированному на ее кольце, представляющем подковный гвоздь с Андреевской звездой: "И были вечными друзьями-солдат, корнет и генерал". Цук хотя и продолжался, но утерял уже свой острый характер испытания и экзамена. Последний мы, по мнению начальства, выдержали с успехом."

Хотя..у камер-пажей всё было куда мрачнее. Старшекурсники носили официальное наименование камер-пажей и фактически являлись унтер-офицерами

«Система полковника заключалась в том, что он предоставлял старшим воспитанникам делать, что угодно; он притворялся, что не знает даже о тех ужасах, которые они проделывают; зато через посредство камерпажей он поддерживал строгую дисциплину. Во времена Николая (Императора Николая I.), ответить на удар камерпажа, если факт доходил до сведения начальства, значило угодить в кантонисты. Если же мальчик каким-нибудь образом не подчинялся капризу камерпажа, то это вело вот к каким последствиям. Двадцать юношей старшего класса, вооружившись тяжелыми дубовыми линейками, жестоко избивали, по молчаливому разрешению Жирардота, ослушника, проявившего дух непокорства. В силу этого, камерпажи делали все, что хотели».

Отрывки из воспоминаний писателя Серебряного века Бориса Зайцева (1881-1972) - московского юнкера в дни февральских событий 1917 года

Б.К. Зайцев в форме прапорщика 192-го запасного пехотного полка с женой и дочерью. Москва, 1917 г.

"Градоначальник летел в бездну"

28 февраля, около трех часов дня, было довольно тепло. Мы, в "милой жизни" бывшие студентами, учителями, адвокатами и просто людьми, шагали от Кудрина по Поварской - в папахах, придававших нам несколько казачий вид, и в солдатских скатках; через плечо болтались папки с глазомерной съемкой. Мы знали, что в Петербурге - военный бунт; но знали смутно. Утром видели за Пресненской заставой, как завод Земского союза прекратил работу. Волнений среди нас не было. Москва имела еще вид обыденный, и мы сами не вышли из обыденных забот: срисовать друг у друга съемку, поскорей удрать в отпуск.

На Арбатской площади пришлось остановиться: с бульвара летел на нас автомобиль, в нем - градоначальник. Я очень хорошо помню, что фуражка его была надвинута на самый лоб, и верх ее странно вздымался сзади. Лицо землисто-желтое, глаза опущены. В нем было нечто столь особенное, что приходилось сказать: "Да, началось". Градоначальник на своем красном автомобиле проносился в последний раз. Он летел в бездну, и об этом читалось на его лице. Однако в этот день мы покойно содрали друг у друга съемку, обедали в четыре, отдыхали до пяти с половиной; как всегда ревела труба в половине шестого, мы слезали с кроватей и начинали юнкерский весенний вечер - малую, бедную жизнь людей, запертых в парадном здании императорских времен. Мы готовились к репетициям, утешались плиткой шоколада в чайной; в огромном сборном зале, где висели портреты царей, слушали Бетховенскую сонату: ее играл "бывший человек", ныне в военной куртке с белыми погонами, такой же эмигрант из мира живых, как и мы.

Звуки Бетховена в казармах горьки. Так же, быть может, как туманный и пустынный месяц над квадратным плацем, где днем мы упражняемся во взводных учениях; как блеск дивного Ориона, когда вечером "вздвоенными рядами" ведут тебя в баню.

И не только этот, но и следующий день, когда, кажется, все уже было решено в Петербурге, мы дремали в своем мрачном palazzo. Я покойно спал в ту ночь, как в Петербурге ни за что убили юного моего друга. Я узнал об этом 1 марта утром.

Юнкера-александровцы на построении в зале училища.

"Братцы, помните, не стрелять!"

В четвертом часу, когда мы собирались в своей роте - роскошном зале с полукругом колонн - идти на обед, вдруг забил барабан. И как ветер пронеслось среди нас: тревога. Это именно она и была. В несколько минут мы выстроились в шинелях, с подсумками, винтовками. Вышли офицеры в походном снаряжении. Все были бледны. "Куда нас ведут?" - спрашивали мы. Они ничего не знали. "Сейчас будут раздавать патроны".

Принесли патроны, поднялась сутолока, стали рвать пачки, прилаживая их в подсумки, спрашивали друг у друга о пустяках, но было видно, что ужасное, поднявшееся над нами, пред каждой душой стоит во весь рост. "Неужели стрелять?" Офицер опять пожал плечами: "Ничего неизвестно. Сейчас осадное положение. Вы знаете, что бывает за отказ подчиняться?" - "Все равно, стрелять не будем". Офицер отошел. Это лучшее, что мог он сделать, ибо за один такой ответ из строя должен бы был арестовать.

"Не стрелять, не стрелять", - шептали по шеренге. "Братцы, - вскрикнул высокий чахоточный юнкер, - держитесь, помните, ребята, не стрелять". Прошли слухи, что уж выехали пулеметы наши, лазаретная линейка, обоз, что третья рота выступила. Бледный юнкер, командир 1го отделения, говорил: "Меня первого. Я на правом фланге". Ему сказали, что заколют офицера, который подымет на него руку.

Так говорили, но никто не знал, что будет. Разве можно поручиться за всех? Кто уверен, что на роту не нашлось бы десятка слабых? Мы чувствовали себя на грани непоправимого.

Мне этих минут не забыть. Помню, садилось солнце. Маленькая церковь, видная из окон роты, мирно в свете сияла. Голубел кусок неба. Я опирался на винтовку, прислонив лоб к холодному штыку. Умирать мне не хотелось. Покоен я не был. Но все-таки умереть так, как следует, я мог. Я одно знал наверно, что не допущу позора и не пойду ни на какое дело, с ним связанное.

Мы простояли так полчаса. Потом велели нам снять шинели, положить винтовки с подсумками и папахами на кровати, - идти обедать. Но по первому зову быть готовыми.

Так обедали мы 1 марта 1917 года в те часы, когда решилась революция в Москве. Был взят Манеж, Арсенал. Именно в эти минуты стояли революционные войска (очень малочисленные) пред Думой и Манежем и тоже ждали, когда же мы на них пойдем. И многие бородачи там, как юнцы у нас, тоже думали о конце, ибо нас было больше, у нас отличное вооружение, пулеметы, бомбометы, молодость и проч. Но судьбе не угодно было так повернуть дело.

Мы вернулись в роту, сидели на кроватях со своими винтовками, с тяжелыми сомнениями, но уже в лучшем состоянии: мы больше сговорились, к нам пришли из других рот, и оказалось, что настроение везде приблизительно равное: не на кого было опереться старому порядку.

Я, кажется, все же отлично спал в ту ночь. За темными огромными окнами была Москва с пустынными улицами, где произошли уже невиданные дела. Последний день старого ушел вместе с тем солнцем, что освещало церковь, что кровавило столовую. Утром мы встали в другом государстве. Внизу у окна была толпа, колыхались красные флаги. В газете, которую торжественно читали вслух, в курилке, среди тумана папирос, черным по белому стояло: "Падение старой власти". Мы обнимались. У многих были слезы.

Началось то, что называют новой жизнью.

Занятия оружейным делом.

"Я оскорблен вашими аплодисментами"

В одиннадцать утра собрали нас в зал. Пришел генерал - сухим бодрым шагом. Ему поставили стол, он влез на него - и, верно, в первый раз в жизни, открыл речь в такой обстановке. Было ясно, что ночь он не спал. Но вид имел еще военный, обычный. Он говорил резко, почти пронзительно. Сказал, что вчера нас не вывел, несмотря на приказ начальника охраны. По его объяснению выходило, что он - человек очень гуманный и тонкий; мы же поняли, что потому нас не водили, что к тому времени пал Манеж и Арсенал. Он заявил, что после долгих размышлений решил ехать представляться новому командующему войсками.

Мы зааплодировали. Генерал вдруг рассердился. Прежнее, "военное" сверкнуло в его маленьких острых глазах.

- Я оскорблен вашими аплодисментами.

Он - наш начальник, а не митинговый оратор. Начальникам не аплодируют. На заявление о том, что и мы хотим пройти Училищем по городу, с музыкой и знаменем, он ответил, что узнает об этом у командующего войсками: "Если это будет удобно, я вас сам поведу".

Он уехал. Мы остались. По улицам все время проходили группы - солдатские папахи, барышни с красными значками, простой народ. Мы все же, делая вид, что соблюдаем дисциплину, маршировали во дворе. Оставшиеся в роте выкинули в толпе красные флаги. Снизу спросили обо мне. Товарищ выставил плакат: "Жив".

Как нередко, думаю, бывает в этих случаях, вдруг явилась у нас мысль: генерал нас обманывает. Может, вовсе он не был у командующего; может, вовсе тот не говорил, чтоб мы сидели дома. Мысль эта как быстро зародилась, так же обнеслась по всему огромному зданию. Здесь видел я зарождение мятежа, того, что называется восстанием. Дело это состоит в том, что каким-то электричеством пронизываются души; психический ток, пробежав по ним, поворачивает всех их в одну сторону, как бы раскрывает их туда; следующий момент - воли сливаются, и уж тогда идет одна волна, с которой нельзя бороться.

Такой же ветер пронесся по ротам; вдруг по длинным чинным коридорам забегали юнкера, из рот высыпали кучки; кто-то крикнул: "одеваться!". В несколько минут все у нас были в шинелях. И я бежал, на ходу застегивая пояс с подсумком. Встреченный офицер с дрожащим от волнения лицом крикнул мне: "Кто вам позволил одеваться?" Наверно, в таком же искажении и я ответил: "А кто мне запретил!" - и уже меня не было, мелькали другие, кто в папахе, кто хватаясь за винтовку. Везде творилось то же самое. Своему ротному мы объяснили, чего хотим. Мы к нему хорошо относились. Он горячо убеждал не брать винтовок. Мы колебались. Мимо по коридору тяжелым мерным шагом проходила рота. В это время сообщили, что приехал помощник командующего войсками. Он просит нас в сборный зал. Построившись, мы тронулись.

Генерал-лейтенант Н.И. Геништа, начальник Александровского училища.

"Мы считали, что присягнули революции"

В огромном зале юнкера выстроились в каре, с пустотою посредине. Сумрачный день кончался. Взад и вперед ходил под люстрой бритый полковник - в форме военного юриста. Первый представитель революционной власти. Мы очень волновались. Когда утихли, полковник начал: "Господа, старое правительство свергнуто..." Рев и стон, "ура" не дали ему продолжать. Он знал, что этот рев будет, и спокойно выждал. Затем с подъемом, не без аффектации сообщил, что нас благодарит командующий войсками за порядок, дисциплину. "Революция произошла. Врага пока нет. Ваш выход на улицу не нужен, даже вреден, так как везде и так возбуждение. Когда вы нужны будете, я за вами приеду, - выкрикнул патетически полковник, - и вы за мной пойдете?".

Он опять знал заранее, что мы заорем, опять стоял с поднятой фуражкой, слегка помахивая ею над головой, пока нервы наши разряжались в криках. Затем на вопрос, можно ли все-таки выйти, подумав, ответил:

- Можно, если вы хотите принести нам вред.

Аргумент не из плохих. Он подействовал. Кроме того, полковник дал нам возможность поорать еще в честь революции и свободы, что значительно упрощало дело. Начинало темнеть. Было ясно, что выходить уже поздно. Толпе и войскам он обещал рассказать, что мы "с ними", т.е. в дурном нас не могут теперь заподозрить. Мы расстались дружественно. Входя в свой автомобиль, тоже красный, как вчера у градоначальника, полковник говорил речь и "народу". "Народ" тоже кричал и тоже разошелся.

Наш вестибюль опустел. Наступил вечер. Мы вернулись в роту - возбужденные, усталые, но веселые. Мы считали, что присягнули революции; мы - опора власти, защитники свободы и порядка, вчера еще бесправные "нижние чины" на службе его величества - ныне "мы военные", nous autres militaires - Революции.

Чистка оружия.

"Пленных не брать!"

Москва была глубоко-пустынна. Снег чудесно пел под ногами. Большой Лев сиял над памятником Гоголю. Рота шла легко, возбужденно, в том нервном подъеме, когда, думаю, ничто не остановило бы ее от атаки.

На Арбатской площади горели костры. "Прага" была темна. Зато у штаба в "Художественном электротеатре" - все в свету, стоят конные разъезды, автомобили, грузовики с солдатами. Улицы Москвы безмолвны. Пронесется разъезд, автомобиль прохрипит. Кажется, что в этой морозной тьме что-то замышляют, кроются враги; говорят, наша двенадцатая рота уже пошла брать "Унион". Там будто бы засели с пулеметами. Мы же - "резерв".

В строгом порядке мы прошли через вестибюль в зрительный зал. Был он полон света - и солдат. Тут стояла полурота 251го полка и рота школы прапорщиков. Солдаты, юнкера сидя дремали; винтовки торчали вверх штыками. Было накурено. Пахло военными. Мы прошли, тоже сели.

Мы сидели, курили, выходили в комнаты, где работал штаб, - там машинки стучали, нам казалось, что делается какое-то спешное дело, днем и ночью, для спасения России. Здесь, через час-другой по нашему приходу, прошло из уст в уста известие: "Наши взяли "Унион". Юнкера школы прапорщиков важно говорили: "Александровцы взяли "Унион". Скоро появилась весть, что даже "ходили в штыки", есть потери, взяты пулеметы. Я вспомнил, что ведь я - "старший в звене". Надо знать команды. Неужели правда, через полчаса их придется применять? Я прорепетировал с нашим взводным, оказалось - плохо помню. И у меня было странное чувство, что вот я готовлюсь к охоте на людей, к уничтожению их по правилам военной науки.

Все, что рассказывали о двенадцатой роте, оказалось, понятно, вздором; но в ту романтическую ночь в "революционном" штабе, на который из глубины бессветных улиц Москвы кто-то злоумышлял, - все было хорошо. Некоторые из наших, даже очень мирные, так воодушевились, что сам я слыхал разговоры: если идти на черную сотню, то пленных не брать. Подумаешь, ветераны Брусилова!

К четырем часам все наши притомились; многие клевали носом, другие спали откровенно, откинувшись на спинки кресел. Машинки в штабе попримолкли. Становилось ясно, что до войны далеко.

На другой день мы спали вволю, с сознанием исполненного долга. А затем нас пустили в отпуск. В три часа дня, когда с товарищем я выходил, на улицах было шумно, оживленно; Арбатская площадь вся кишела людьми. Зная, что это мальчишество, я не удержался все же и зашел в магазин за красной ленточкой. Барышня прикрепила мне и товарищу красные бантики. Полные впечатлений, возбужденные, почти веселые, мы разошлись.

спальня

"В его лице всех вас целую, товарищи..."

Рота выбрала меня делегатом; с этого дня получил я привилегию: в то время как товарищи проделывали "ротное ученье" или еще какую прелесть, я мог заседать, с глубокомысленным видом решать вопросы училищной жизни в маленьком классе под парикмахерской. Мне пришлось тогда бывать в Совете солдатских депутатов в качестве члена его. Видел я море солдатских папах, шинелей, бородатых лиц, бойких вольноопределяющихся из евреев и представителей "окопов" - людей действительно видавших виды. Все они получили возможность говорить.

Серое человечество долго молчало; много терпело всяких бед и зол, грубостей, мордобитий и несправедливостей - и однажды проснулось свободнейшим из человечеств. Говорить захотелось. Косолапо, нечленораздельно заговорили. Но все казалось мало. Бесконечно подымались на трибуну Политехнического музея "товарищи", десятки раз повторялись, с наивностью утверждали общеизвестное, но так и быть должно, ибо ведь в первый раз, впервые! О своих, кровных, мучительных делах.

Были и трогательные минуты. Приехал командующий войсками. Говорил он вещи нехитрые. Потом вызвал к себе на эстраду солдата и поцеловал. "В его лице всех вас целую, товарищи". Я сидел довольно высоко. Среди грома рукоплесканий чувствовалось, как взволнованы солдаты. В дальнейшем во время речи многие сморкались. Обернувшись назад, я увидел рыжего солдата, который положил голову на барьер и плакал.

Когда командующий войсками кончил, встал бородач, какой-нибудь воронежский "дядя", землероб, и сказал: "Господин командующий, благодарим вас за добрые слова. Кланяюсь вам земно, господин командующий". И как сидел у прохода, тут же опустился на землю, зарыдал. Немолодой мужик, наверно, видавший виды, он лежал и плакал, от волнения не мог больше ничего сказать. И, должно быть, правда, впервые услыхал он от начальства слова ласковые, "добрые". Очень он по ним стосковался. Его речь была самая сильная из слышанных мною.

Александровское военное училище.

"Мне отдавали честь..."

За несколько дней до выпуска мы чувствовали себя барами: ничего не делали, мечтательно валялись по кроватям, непрерывно уходили в отпуск и примеряли - то шинели, то фуражки. В той же зале, где мы присягали новому правительству, нас и произвели. Разумеется, командующий войсками говорил речь, а мы орали "ура". Так уж заведено. И вечером, получив деньги, документы, попрощавшись друг с другом надолго, если не навсегда, со скромными прапорщичьими сундучками мы разъехались - кто куда.

Помню, был теплый серый вечер. Извозчик быстро гнал по Знаменскому переулку. Мне отдавали честь встречные солдаты. Было такое чувство, будто мне не тридцать шесть, а семнадцать, и только что я кончил гимназию, в первый раз еду свободным человеком. А куда и что ждет - неведомо.

Увольнение в город.

скопировано верно