Когда клоуны стали иконами
Экран погас. А картинка осталась. Вылезла наружу, гнойной сыпью пошла по венам города. Теперь я еду сквозь этот цифровой передоз, и они смотрят на меня с каждого перекрестка, с каждой стены, с каждой сраной автобусной остановки. Гигантские, распухшие от самодовольства рожи. Пустые, как глазницы черепа, но отчего-то скалящиеся. Оскал победителя лотереи для дегенератов.
Раньше, в гуле помех, в мерцании синего яда, они казались... приемлемыми. Частью пейзажа. Фоновым шумом, который мозг научился отфильтровывать. Они кривлялись, паясничали, изрыгали плоские, как камбала, шутки, и это было... нормально. Это был саундтрек засыпающей нации, колыбельная для разума, который слишком устал, чтобы думать.
Но я выдернул штекер. Тишина оглушила. И в этой тишине я увидел их по-настоящему.
Боже, какие же это уродливые хари. Не в физическом смысле, нет. Это уродство метафизическое. Застывшая гримаса идиота, которому показали блестящую погремушку. Глаза, в которых нет ничего, кроме отражения софитов и жажды аплодисментов. Рты, растянутые в вечной улыбке, продающей тебе всё: от вонючего дезодоранта до нового политического курса. Улыбка, которая говорит: «Все хорошо, парень, не думай, просто потребляй, просто смейся, вот тебе еще одна порция смирительной хохмы».
Это новые святые. Мученики банальности. Их иконы висят над автострадами, и миллионы глаз, спешащих на свои бессмысленные работы, смотрят на них с тупой, покорной нежностью. «О, это же тот самый, он такой свой, такой простой парень!» Свой? Свой для кого? Для этого стада, жующего информационную жвачку? Да, для них он свой. Он их пастырь. Он ведет их в никуда, в уютный загончик, где единственная доступная эмоция — это гогот над собственной кастрацией.
Вокруг меня люди. Они смотрят на эти плакаты и узнают. Кивают. Улыбаются в ответ. Происходит какой-то тайный ритуал, код доступа, которого у меня больше нет. Они видят «успешного человека». Я вижу разлагающийся кусок мяса, на который натянули маску клоуна. Они видят «звезду». Я вижу черную дыру, всасывающую остатки смысла из этого мира.
Они не просто шуты. О, нет. Шут говорил правду королю и рисковал головой. Эти — придворные бляди нового порядка, они усыпляют короля-народ, щекочут его до тех пор, пока он не обоссытся от смеха и не забудет, что сидит в клетке. Они — анестезия, вколотая прямо в мозг. Смех как лоботомия.
Иногда мне кажется, что я схожу с ума. Что плакаты оживают. Что эти лоснящиеся от фотошопа ебальники подмигивают мне, шепчут скрежещущим голосом: «Вернись, сука. Вернись в стадо. У нас тут весело. У нас тут безопасно. Тебе не нужно будет думать, мы подумаем за тебя. Тебе не нужно будет чувствовать, мы посмеемся за тебя».
Они — симптомы. Глянцевые метастазы больного общества, которое променяло трагедию на фарс, героев — на комиков, а будущее — на минутный гэг в прайм-тайм. И самое страшное — это не они. Самое страшное — это пустота в глазах тех, кто смотрит на них и видит родную душу.
Грустно? Нет. Это слово из старого мира, где еще были оттенки. Здесь — только слепящий свет прожектора и оглушительный, записанный на пленку хохот. И ты стоишь посреди этого блядского карнавала, один, трезвый на похоронах разума, и понимаешь: они не смотрят на тебя как на своего.
Они смотрят как на чужого. Как на сбой в программе. Как на того, кто почему-то не смеется. И в их пустых, нарисованных глазах плещется немой, холодный вопрос: «А ты еще почему не сдох от восторга?».
