Я однажды столкнулся с удивительным высказыванием о том, что Иосиф Виссарионович Сталин частично реставрировал институты РПЦ в 1942 году потому, что нацисты на захваченных территориях строили церкви. Дескать, испугался усатый тиран, что вот сейчас-то из-под него землю и выбьют. Не испугался оставаться в Кремле, когда немцы подошли к нему почти что на расстояние вытянутой руки, не испугался в Царицыне еще в Гражданскую, не испугался пленения старшего сына и впоследствии его смерти, а вот церквей от Гитлера – испугался.
Я долго пытался осмыслить это. Пытался понять, как человек вообще может сказать такое? Может подумать об этом? Я даже стал думать – может, я ошибаюсь? Может я неправильно смотрю на мир? Но ответ пришел сам. Просто лежа ночью в кровати и обдумывая это, я вспомнил кое-что.
Кое-кого.
***
Стоя на наспех сделанной виселице, ожидая казни, она говорила. Говорила с людьми, за которых отдает свою жизнь. Отдает в самом прямом, простом и циничном смысле. Глядя в лицо своей смерти, с петлей на шее, она сказала ту самую, известную всем фразу:
«Вы меня сейчас повесите, но я не одна. Нас двести миллионов. Всех не перевешаете»
.
Восемнадцатилетняя девчушка, которой только косы плести, да читать романы о любви. Смотря на своих сверстниц я задумываюсь: а кто из них сумеет вынести такое? Да и я сам – сумею ли так же гордо встретить свою смерть, с такой же храбростью взглянуть ей в лицо?
Наверное, смерть действительно становится чем-то обыденным во время войны. Наверное, к этому привыкают. И, наверное, я никогда не пойму, как можно привыкнуть к смерти восемнадцатилетней девушки. Ребенка, по сути. Ей ведь еще столько предстоит в жизни. Утонуть в лучах восходящего солнца, стоя на вершине горы. Искать укрытия от летнего дождя в улочках хорошо знакомого города. Потеряться на секунду в предрассветной дымке в сосновом бору. Учиться, ошибаться. Находить и терять. Трудиться и постигать что-то новое. Влюбляться, рожать детей – жить!
Но жизнь – так уж вышло – сложилась иначе.
В жизни молодое социалистическое государство, только оправившееся от ужасов Первой мировой и, как продолжение, Гражданской войны, капиталистами всего мира было втянуто в еще одну мировую войну. В жизни СССР сумел выстоять и победить в военной мясорубке, потеряв при этом 26.6 миллионов жизней, из которых боевые потери – всего 8.6 миллионов. Но цена этой победы, коли мы уж говорим об одном конкретном человеке, заключалась в чем-то большем, чем просто подвиге. Хотя любой подвиг – это, в той или иной степени, нечто большее.
Ей вырвали ногти. При жизни, то есть. Во время пыток. Четыре часа водили почти голой по морозу, пока – вот ирония – часовому не стало холодно. Ради веселья прошлись ей пилой по спине. Били, конечно. Это совсем уж очевидное. А потом повесили. Еще месяц она висела посреди деревни. Нацисты решили оставить её в назидание всем, а в одну из ночей, напившись, искололи её труп ножом и отрезали левую грудь.
Чуть позже Красная Армия выбьет отсюда немцев, а прибывший в Петрищево военкор «Правды» напишет свой знаменитый очерк, который мы прикрепим ниже.
Чуть позже найдутся фотографии, изобличающие зверства фашистов 332-го полка 197-й дивизии вермахта, на которую Сталин объявит охоту. В этой охоте, что интересно, поучаствует еще один герой – экипаж родного брата нашей героини, Александра, первым ворвется на позиции 197-й дивизии, хороня немцев под своими гусеницами.
***
Спустя 75 лет со дня её казни мы получили те самые заветные церкви. Получили многое – и свободу, и права, и рыночную экономику, и частную собственность. Получили всё, за что так ратовали хрустители французскими булками. Только купили мы это своей памятью о хрупкой, нежной десятикласснице, глядевшей прямо в глаза своей смерти и бесстрашно ответившей на её вызов:
«Это счастье, умереть за свой народ.»
Зоя Анатольевна Космодемьянская
Очерк Петра Александровича Лидова «Таня»
В первых числах декабря 1941 года в Петрищеве, близ города Вереи, немцы казнили восемнадцатилетнюю комсомолку-москвичку, назвавшую себя Татьяной.
То было в дни наибольшей опасности для Москвы. Дачные места за Голицыном и Сходней стали местами боев. Москва отбирала добровольцев-смельчаков и посылала их через фронт для помощи партизанским отрядам в их борьбе с противником в тылу. Вот тогда в Петрищеве кто-то перерезал все провода германского полевого телефона, а вскоре была уничтожена конюшня немецкой воинской части и в ней семнадцать лошадей. На следующий вечер партизан был пойман.
Из рассказов солдат петрищевские колхозники узнали обстоятельства поимки партизана. Он пробрался к важному военному объекту. На нём была шапка, меховая куртка, стеганые ватные штаны, валенки, а через плечо — сумка. Подойдя к объекту, человек сунул за пазуху наган, который держал в руке, достал из сумки бутылку с бензином, полил из неё и потом нагнулся, чтобы чиркнуть спичкой.
В этот момент часовой подкрался к нему и обхватил сзади руками. Партизану удалось оттолкнуть немца и выхватить револьвер, но выстрелить он не успел. Солдат выбил у него из рук оружие и поднял тревогу.
Партизан был отведен в избу, где жили офицеры, и тут только разглядели, что это — девушка, совсем юная, высокая, стройная, с большими темными глазами и тёмными стрижеными, зачесанными наверх волосами.
Хозяевам дома было приказано выйти в кухню, но всё-таки они слышали, как офицер задавал Татьяне вопросы и как та быстро, без запинки отвечала: «нет», «не знаю», «не скажу», «нет», и как потом в воздухе засвистели ремни, и как стегали они по телу. Через несколько минут молоденький офицерик выскочил оттуда в кухню, уткнул голову в ладони и просидел так до конца допроса, зажмурив глаза и заткнув уши.
Хозяева насчитали двести ударов, но Татьяна не издала ни одного звука. А после опять отвечала: «нет», «не скажу», только голос её звучал глуше, чем прежде.
После допроса Татьяну повели в избу Василия Александровича Кулика. На ней уже не было ни валенок, ни шапки, ни тёплой одежды. Она шла под конвоем в одной сорочке и трусиках, ступая по снегу босыми ногами.
Когда её ввели в дом, хозяева при свете лампы увидели на лбу у неё большое иссиня‑чёрное пятно и ссадины на ногах и руках.
Руки девушки были связаны сзади верёвкой. Губы её были искусаны в кровь и вздулись. Наверно, она кусала их, когда побоями от неё хотели добиться признания.
Она села на лавку. Немецкий часовой стоял у двери. С ним был ещё один солдат. Василий и Прасковья Кулик, лёжа на печи, наблюдали за арестованной. Она сидела спокойно и неподвижно, потом попросила пить. Василий Кулик спустился с печи и подошёл было к кадушке с водой, но часовой оттолкнул его.
— Тоже хочешь палок? — злобно спросил он.
Солдаты, жившие в избе, окружили девушку и громко потешались над ней. Одни шпыняли её кулаками, другие подносили к подбородку зажженные спички, а кто-то провёл по её спине пилой.
Натешившись, солдаты ушли спать. Часовой вскинул винтовку на изготовку и велел Татьяне подняться и выйти из дома. Он шёл позади неё вдоль по улице, почти вплотную приставив штык к её спине, потом он крикнул: «Цурюк!» — и повёл девушку в обратную сторону. Босая, в одном белье, ходила она по снегу до тех пор, пока её мучитель сам не продрог и не решил, что пора вернуться под тёплый кров.
Этот часовой караулил Татьяну с десяти часов вечера до двух часов ночи и через каждые полчаса-час выводил её на улицу на 15-20 минут. Наконец, изверг сменился. На пост встал новый часовой. Несчастной разрешил прилечь на лавку.
Улучив минутку, Прасковья Кулик заговорила с Татьяной.
— Ты чья будешь? — спросила она.
— А вам зачем это?
— Сама-то откуда?
— Я из Москвы.
— Родители есть?
Девушка не ответила. Она пролежала до утра без движения, ничего не сказав более и даже не застонала, хотя её ноги были обморожены и не могли не причинять боли.
Никто не знает, спала она в эту ночь или нет, и о чём думала она, окружённая злыми врагами.
Поутру солдаты начали строить посреди деревни виселицу.
Прасковья снова заговорила с девушкой:
— Позавчера это ты была?
— Я… Немцы сгорели?
— Нет.
— Жаль… А что сгорело?
— Кони ихние сгорели. Сказывают — оружие сгорело…
В 10 часов утра пришли офицеры. Старший из них по-русски спросил Татьяну:
— Скажите, кто вы?
Татьяна не ответила.
— Скажите, где находится Сталин?
— Сталин находится на своём посту, — ответила Татьяна. Продолжение допроса хозяева дома не слышали — им велели выйти из комнаты и впустили обратно, когда допрос был уже окончен.
Из комендатуры принесли часть Татьяниных вещей: жакет, брюки, чулки. Шапка, меховая куртка и валяные сапоги исчезли — их успели уже поделить между собой унтер-офицеры. Тут же лежала её походная сумка и в ней — бутылка с бензином, спички, патроны к нагану, сахар и соль. Татьяну одели, и хозяева помогали натягивать чулки на почерневшие ноги. На грудь Татьяне повесили отобранную у неё бутылку с бензином и доску с надписью «Партизан». Так её вывели на площадь, где стояла виселица.
Место казни окружали десятеро конных с саблями наголо. Вокруг стояли больше сотни немецких солдат и несколько офицеров. Местным жителям было приказано собраться и присутствовать при казни, но их пришло немного, а некоторые, придя и постояв, потихоньку разошлись по домам, чтобы не быть свидетелями страшного зрелища.
Под спущенной с перекладины петлёй были поставлены один на другой два ящика из‑под макарон. Татьяну приподняли, поставили на ящик и накинули на шею петлю. Один из офицеров стал наводить на виселицу объектив своего «кодака»: немцы — любители фотографировать казни и экзекуции. Комендант сделал солдатам, выполнявшим обязанность палачей, знак обождать.
Татьяна воспользовалась этим и, обращаясь к колхозницам и колхозникам, крикнула громким и чистым голосом:
— Эй, товарищи! Чего смотрите невесело? Будьте смелее, боритесь, бейте немцев, жгите, травите!
.
Стоявший рядом немец замахнулся и хотел то ли ударить её, то ли зажать ей рот, но она оттолкнула его руку и продолжала:
— Мне не страшно умирать, товарищи. Это — счастье умереть за свой народ…
.
Фотограф снял виселицу издали и вблизи и теперь пристраивался, чтобы сфотографировать её сбоку. Палачи беспокойно поглядывали на коменданта, и тот крикнул фотографу:
— Скорее же!
Тогда Татьяна повернулась в сторону коменданта и, обращаясь к нему и к немецким солдатам, продолжала:
— Вы меня сейчас повесите, но я не одна, нас двести миллионов, всех не перевешаете. Вам отомстят за меня…
.
Русские люди, стоявшие на площади, плакали. Иные отвернулись, чтобы не видеть того, что должно сейчас произойти.
Палач потянул верёвку, и петля сдавила Танино горло. Но она обеими руками раздвинула петлю, приподнялась на носках и крикнула, напрягая силы:
— Прощайте, товарищи! Боритесь, не бойтесь! С нами Сталин! Сталин придёт!..
.
Палач упёрся кованым башмаком в ящик, и ящик заскрипел по скользкому утоптанному снегу. Верхний ящик свалился вниз и гулко стукнул оземь. Толпа отшатнулась. Раздался и замер чей-то вопль, и эхо повторило его на опушке леса…
Она умерла во вражьем плену на фашистской дыбе, ни единым звуком не выдав своих страданий, не выдав своих товарищей. Она приняла мученическую смерть, как героиня, как дочь великого народа, которого никому и никогда не сломить! Память о ней живёт вечно!
В ночь под Новый год перепившиеся фашисты окружили виселицу, стащили с повешенной одежду и гнусно надругались над телом. Оно висело посреди деревни ещё день, исколотое и изрезанное кинжалами, а вечером 1 января фашисты распорядились спилить виселицу. Староста кликнул людей, и они выдолбили в мёрзлой земле яму в стороне от деревни.
Таню похоронили без почестей, за деревней, под плакучей березой, и вьюга завеяла могильный холмик. А вскоре пришли те, для кого Таня в тёмные декабрьские ночи грудью пробивала дорогу на запад.
Остановившись для привала, бойцы приедут сюда, чтобы до земли поклониться её праху и сказать ей душевное русское спасибо. И отцу с матерью, породившим на свет и вырастившим героиню; и учителям, воспитавшим её; и товарищам, закалившим её дух.
И немеркнущая слава разнесется о ней по всей советской земле, и миллионы людей будут с любовью думать о далёкой заснеженной могилке, и Сталин мысленно придёт к надгробию своей верной дочери.
Правда. 27 января 1942 года.
https://pbd.su/агитпечь/всех-не-перевешаете
