Демографический хоррор в прайм-тайм
Врубай ящик. Вот он, прайм-тайм. Прямо между новостями о геополитических тектонических сдвигах и ток-шоу, где перемывают кости давно сгнившим звёздам, – он. Скальпель эфира, вскрывающий твою уютную черепушку. Крупный план. Глаза. Огромные, недетские, в которых плещется вся мировая скорбь, разбавленная физраствором. Диагноз – непроизносимое заклинание на медицинской латыни, приговор, отпечатанный на гербовой бумаге рока.
И голос за кадром. Бархатный, как похоронный креп, вкрадчивый, как змей-искуситель. Он не просит, нет. Он заклинает. Он ввинчивается в подкорку, нашёптывая: «Осталось совсем чуть-чуть... Твои сто рублей – это вдох... Твоё СМС – это удар сердца...»
А я смотрю на этот пиксельный алтарь и чувствую, как по венам бежит не кровь, а ледяная изотопная дрянь. Потому что это не благотворительность. О нет. Это государственный экзорцизм в прямом эфире. Изгнание из тебя последних, самых наивных, самых тёплых демонов – желания плодиться и размножаться. Это что, прививка от желания жить? Противозачаточное для души?
Ты смотришь на эту маленькую Голгофу, разыгранную в 24 кадра в секунду, и твой спинной мозг, древний и мудрый, как аллигатор, кричит тебе: «Видишь? Вот цена! Вот рулетка, в которую ты играешь, когда решаешь продолжить свой жалкий род!» И вот уже перед глазами не милый карапуз, а тикающий таймер пожизненной кабалы, ходячий кредит, который никогда не выплатить. Весь твой мир схлопывается до размеров больничной палаты и чеков из заграничной аптеки. Демографический прорыв? Да это, блядь, демографический бэд-трип! Идеологическая стерилизация под соусом сострадания.
А где-то там, за пределами этого экрана-иконы, ревут турбины новых истребителей, буравят вечную мерзлоту алмазные свёрла, летят в космос болванки, нашпигованные амбициями сверхдержавы. Космодромы плюются огнём в стратосферу, а мы скидываемся медяками на ампулу. Ампулу, цена которой – годовой бюджет маленького африканского государства. Это не шизофрения, нет. Это выверенная, откалиброванная до микрона система расщепления сознания. Чтобы ты одновременно чувствовал и гордость за ракеты, и своё личное, глубинное, эсэмэсочное ничтожество.
А деньги? Где деньги, Лебовски? Где те водопады бабла, что вымывают из дворцов очередного борца с коррупцией? Те самые миллиарды, что лежат в коробках из-под обуви, как дохлые тараканы. Их нет. Они – цифровой пар, фантомная боль ампутированного бюджета. А реальность – вот она, в слезах матери на экране, в номере короткого телефона, в твоей руке, которая уже тянется к смартфону, чтобы откупиться от этого экзистенциального ужаса.
И каждый вечер – один и тот же фильм, один и тот же ритуал. Меняются только лица детей, но выражение глаз – то же. Мальчик Алёша, девочка Маша – это уже не имена, это переменные в уравнении национального ужаса. А фонды эти, выросшие на каждом канале, как грибы после кислотного дождя, – это не насосы для сбора денег. Это гигантские ментальные ретрансляторы, транслирующие одну-единственную мысль, один сигнал, пробивающий любой информационный шум: «Бойся. Не рожай. Это лотерея, и твой билет уже проиграл».
Это не крик о помощи. Это – гимн бессилия. Хорошо срежиссированный, с правильным светом и слезливой музыкой. Торжественная месса в храме тотальной безнадёги. И ты сидишь, смотришь на этот пиксельный алтарь, и понимаешь: они не собирают деньги.
Они собирают твой страх. И урожай, надо сказать, охуенный.
