source: ru-DALLe
Часть перваяЧасть вторая
Часть третья
Часть четвертая
Продолжение
Когда Валера потянулся к вазочке с икрой и уже протянул нож, чтобы взять себе порцию, справа от него воздух произвел движение и появился рукав пиджака темно-синего цвета, это был тот энергичный офисный сотрудник. Нож вернулся к тарелке с горкой деликатесной закуски и Валера был снова вынужден здороваться.
– Иван Погожин, Минхоз, – человек в очками в роговой оправе и с обширной лысиной уже тряс его руку, – рад знакомству, видно, дело наше табак, раз столько экспертов свезли… Не привыкать. Что ж, будем соседствовать.
Он уже накладывал салат с раковыми шейками и брал гренок из белого хлеба. Где-то в отдаленной части стола присел офицер в форме Сил Союза, а рядом с ним пристроился батюшка. Все гости расселись, в центре стола монументально занял место Петр Игнатьевич.
Валера решил, наконец, осмотреть стол как следует. Потчевали знатно: кроме разных пород икры перед ними были блюда с разносолами, розетки с ягодным муссом, раковые шейки, моченые свиные ушки, три вида холодного пирога, с красной рыбой, мясом, и грибами, расстегай с чем-то аппетитным, картофель с селедкой, украшенный луковыми кольцами. Были и блюдца с нарезкой различной рыбы, полупрозрачной, красной, белой, брюшка то-ли нельмы, то-ли омуля. Вроде бы, лежал и суджук, а может, бастурма. А в одной глубокой тарелке был густейший застывший холодец. Рядом с ним стояла чашечки с хреном и горчицей. Довершали ассорти закусок расставленные с аккуратной очередностью графинчики с водкой. «Есть, что отведать после всех мытарств», – заключил он.
Начался мягкий гомон, гости оживились, справа его задели локтем – Иван тянулся одной рукой к графину. Он поглядел на Валеру, тот кивнул. Налили. Слева, Эврик, похоже, сомневался, но, увидев, что все «за», протянул свою рюмку поближе к Диме, который также разливал направо и налево. Уже был готов бутерброд с икрой, на тарелке появились грузди в сметане. Осталось дело за тостом. И только об этом подумалось, как встал Петр Игнатьевич.
«Коллеги! Собралось нас здесь дюже, чему я очень рад, благо, что мое нынешнее положение, обязывающее меня, в основном, вести жизнь уединенную и далекую от светских свиданий, дарит мне такие встречи. Случаются такие оказии, как нынешняя, и тогда я и мое руководство организуем собрания различных чинов правительства, экспертов и других представителей ответственных организаций для принятия коллективного решения по насущному вопросу. Поэтому, мы снова здесь и я рад вас всех видеть в этом зале, – он чуть помолчал. – Мы все будем работать сплоченно, но это будет завтра, а сегодня познакомимся поближе. Устройство страны очень непростое, умов разных много в госаппарате, так давайте мирить межведомственные разногласия и чинить дружбу».
Петр Игнатьевич поднял бокал.
Все уже стояли, и, как только речь подошла к концу, тут и там начали чокаться.
Гости, как по команде, стали смелее накладывать себе полюбившиеся кушания, да и попробовать в новинку было что. Лишь в тарелке Эврика Исааковича была чистота, он брал помаленьку и закусывал с чувством и мерой. Иван справа, напротив, налегал на явства с ядреной настойчивостью, и, вскоре, потянулась его рука к пиале с черной икрой уже в третий раз. «Извините, вы, я вижу, больше икры не будете?», – обратился он к Валере. Тот кивнул и смотрел, как было подчищено все, до икринки, а колоритный бутерброд с масляной подстилкой уже летел в рот Ивана.
Снова встал Петр Игнатьевич. «Коллеги, в моем традиционном втором тосте я хотел бы отдать должное этому месту, которое умеет тепло встречать старых друзей и новых, – он поднял рюмку. – За звездное небо над головой и пир под горой».
Когда все сели после второй, в зал вошли повара. Не успел Валера подчистить последствия куска пирога с рыбой на тарелке, как была предложена тройная уха, а на чистую посуду выложен заяц с картофелем.
Эврик сказал: «Чудные встречи организует Совет. Вот, в прошлый раз мы так были увлечены ужином, что потеряли Василия из казначейства, он, бедолага, не на той остановке вышел, попал к военному КПП, просидел там, пока все не проверили, поехал назад, заблудился. Насилу вернули его». Иван, тыча вилкой в пустоту, подтвердил со смехом: «Да-с, был курьез».
– А можно здесь, разве, заблудиться? – поинтересовался Валера.
– Ну, не без этого, – заметил Эврик, – вообще-то можно от станции к станции пройти и пешком, только двери знать надо.
– А, вот, какая, интересно, над нами толщина скалы? – продолжал Валера.
– Вполне может быть километр, – ответил Эврик.
… Тысяча метров гранита над головой. Однако крепкая крыша. Высшая степень защищенности.
– То есть, нас тут никто не достанет, – вслух пробормотал он.
– Пожалуй, никто и никогда, – посмеиваясь, подтвердил Эврик, – даже если несколько ядерных боеголовок с заглублением шандарахнут, в этом комплексе разве что штукатурка обсыпется по углам.
– Валера, а вы ведь из Управления? – раздался голос Дмитрия, который слегка наклонил голову, чтобы было удобнее видеть собеседника.
– Да, я там аналитик, иногда выезжаю на места проводить экспертизу, но такая командировка на секретную точку впервые.
– Ну, все когда-то случается. А вам поведали о сути секретности?
– На то и секретность, что рассказали только полумерами.
– Ну, а что мы тестировать-то собираемся, знаете?
– Сказали, информационную систему, а слово "ГОПОтА" я уже от вас услышал. Пока еще не вполне понимаю суть.
– Скажу вам по секрету, здесь никто не понимает. Разве что я и профессор. Дело ведь в том, что машина, умеющая общаться вполне по-человечески это непривычный, ммм, феномен, для всего человечества, я уж не говорю о нашем государстве.
И в третий раз встал Петр Игнатьевич: «Коллеги, мой традиционный последний тост за нашу страну, а точнее, за наш героический народ!»
Немного притихнув, застольный народ выпил и снова стало шумно и весело. Все уже переговаривались, найдя себе товарища, перенося прием пищи в сферу комфортного мыслеизъявления.
– Так вот, вещь, которую мы, в Университете новых технологий, делаем, пока непонятна почти никому, просто, есть заказ ее принять и, так сказать, оприходовать.
– А вы, я понимаю, как раз и есть поставщик?
– Совершенно верно, я главный программист и архитектор. Моя задача была – контролировать ядро решения и качество на выходе.
Все пожевали, выпили, покивали головами. Иван справа переключился на брюнетку, сидевшую рядом с ним, она внимательно слушала его, иногда смеясь, и послышалось: "Да, что вы, Вань, какие там планы, у нас своя программа, кто-то назвал ее культурное воспитание, а мы ее применяем на воспитуемом материале с разной степенью успеха, цинично но правда…".
– Дмитрий, а какая, вообще, может быть количественная характеристика у нечто, что общается как человек, но суть машина? Что это за стоимость, в каких метрах измеряется?
– Мы говорим «перплексия», – он чуть заплетался языком и прозвучало как «пиплексия», или это слух уже обманывал, – в сути своей так: машина должна выдавать текст, в котором и логика есть, и грамматика в норме, и юмор. Это у человека фиг померишь, – он кинул в рот остатки из рюмки, а затем налил всем трем, – у машины померить можно все. Скажем, то, насколько хорошо она продолжает предложение, которое было ей показано при обучении, – Дмитрий откинулся на стуле и перекинул руку через спинку, – вот, то, насколько меньше вариантов она рассматривает, составляя продолжение, и есть мера ее обученности.
– То есть, она, в идеале, должна точно воспроизводить конец, видя начало?
– Именно так. А дальше начинается интересное.
Тут Эврик протер губы и руки салфеткой, отодвинул подчищенную тарелку и включился в разговор.
– Дмитрий, вы позволите вклиниться?
Дима, положил локоть на стол и самым решительным образом закивал.
– Так, вот, не можем мы обучать такую машину работать с идеальной точностью: каждое изреченное человеком предложение это, как мы, математики, говорим функция от многих параметров. Может быть, настроение, самочувствие, а чаще даже – багаж накопленных знаний и сиюминутное интеллектуальное настроение. Более фундаментально, как возбудились нейроны в мозге, так и будет на бумаге. А нейроны у каждого еще и по-разному связаны. Получается, каждый человек в произвольный момент времени будет по-своему писать предложение и делать умозаключения.
Иван, наконец, отстал от женщины рядом и стал слушать их.
– Поэтому, машина видит совершенно различные развилки мысли, если можно в этой форме представить творчество в ее математических глубинах. Она все время перед дилеммой, какую развилку ей выбрать, а на миллионах записей она нами, ее создателями, вынуждается делать определенные усреднения, ну, как по больнице, мы, разве что, выдумали для этого еще одно понятие – обобщение.
– А, ну-ка, за обобщения, – Дима поднимал руку с граненой рюмочкой, – за интеллект усреднения!
Все поддержали, а Иван, по привычке, искал икру, а, не найдя, обернул копченое рыбье брюшко в лист салата и все это съел, хрустя и жмурясь.
– Вот я и говорю, машина учится обобщать, ей ничего более не остается, ведь ее учат на противоречиях…
– Так, что же, когда мы будем ее испытывать, она сможет выдавать среднюю линию какую-то, серединка на половинку? – Это выдал Ваня.
– Формально, да, только, мы это можем и не понять, так как заданный ей для «осмысления» фрагмент текста также может быть совершенно уникальным. Получается, он сначала делает обобщения посыла текста на входе, а затем обобщения развития этой мысли на выходе, и, что еще важно, делает это каждый раз по-иному.
– Эврик Исаакович, это, вроде, и есть подобие разума, нет?
– В том то и дело, что только подобие. Мы, человеки, – он распахнул руки, как будто приветствуя всех в зале, – сначала видим образы, потом формируем мысли словами, и если наши образы кажутся нам завершенными, осмеливаемся говорить. А она видит только слова, которые, в ее собственном мире, идут друг за другом с различной вероятностью. Смысла она не видит, и отличить марксизм-ленинизм от кропоткинства она не ведает как, в принципе.
– Поэтому…, – проявился Дима.
– Поэтому, мы вполне можем столкнуться со скрещиванием этих идей или их полным отчуждением, – это будем зависеть от внутреннего состояния системы.
– Кажется, вы изобрели формальную форму, тьфу, формализм творчества.
– Как и вся наука работает с упрощениями, это тоже простое видение сложного, но из-за этого именно наше представление идеи творчества подходит для анализа. Формальный анализ мы с УНТом уже завершили, осталось сделать качественный. Проинтервьюировать ее.
Эврик налил себе морсу. А Валера понял, что уже забыл, что он говорил, один лишь отголосок чувства понимания остался. Но что такое это чувство он сказать тоже уже не мог.
Внезапно изменилась обстановка, прекратилась музыка. Девушка выскользнула за дверь, а рояль остался стоять в одиночестве. И навалились разговоры других гостей. Два человека, вошедшие последними, спорили, поддакивая или эмоционально крутя головой, при этом делали это, казалось, хаотически. Он прислушался.
– Русская тема, говоришь? Кто-то еще не попытался сломать об эту мельницу свое копье? Ты же понимаешь, Володя, что вопрос можно так абсолютизировать, что никто и никогда не сможет даже подойти к подножию этой горы. Можно упростить так, что и пьяный работник котельной сообразит, что надо делать. Мы тут переливаем жидкость из одного бесконечного сосуда в другой, конечный, и оба, заметь, остаемся недовольны.
– Ничего не надо абсолютизировать, Гриша, вспомни Школу: мы оба говорим про государственность. Только кто-то из нас, – он потряс пальцем, – этого слова стесняется, а другой без этого не может вести диалог.
– Если твоя государственность способна дать ход инакомыслию, то и государство такое обречено на развитие.
– Есть оно, инакомыслие, есть. Ты же не думаешь, что у нас выстригли все творческие синапсы. Социализация, понимаешь. Кто не захотел вступать на путь изменений даст более конформистское потомство, а кого накрыло волшебством бесконечного накопления знаний – тот вырастит гения, или иного, как угодно, – главное, способного смотреть на мир критически.
– У всех мозг же разный, многие даже и не задумаются никогда об инаковости. Особенно, если сверху им не напоминают. Логично?
– Абсолютно. Но ты что предлагаешь, чтобы государственный институт их специально перестраивал с раннего детства на то, чтобы стать инородным телом внутри самого себя? Это, вообще, было в истории?
– Бывало такое… идет это от конкретных личностей внутри аппарата управления, которые точечно создают университеты, школы специальные, может быть, с одобрения государства, реформируют церковь. Но, как закономерность, ни одно государство, если там не поселились вдруг одни гении, на такое не пойдет, не запустит социальный процесс слабо контролируемого сверху взращивания индивидов, которые повзрослеют и станут отнекиваться от предлагаемых им стандартных социальных ролей.
– Вот тут и проблема. Мы о чем говорим? Как выразить русскую идею в устроении общества? Нужны патриоты, нужны согласные? Нужен прогресс и смена парадигм мышления? Да! Кто будет делать это?
– Не возражаю, это противоречит основам социального устройства, где новые члены общества обобщаются, если думать как наши математики, – он глянул в сторону компании Эврика, – согласно ценностям и нормам. Бывало, и не раз, что внедрение новых технологий разделяло общество. А уж как коллективный член общества туго их принимает, про это давно в учебниках пишут антропологи, нежелание пить кипяченую воду, к слову.
Оба замолчали.
– Я же не стараюсь тебя убедить, что эту функцию надо делегировать государству, – сказал Володя более спокойным голосом. Пожалуйста, пользуйтесь воспитательными и образовательными учреждениями. Они же суть форма, а содержание там может быть любым, это зависит от таланта педагога. Тот же абстрактный чукча уже давно знает не только русский язык, но и принципы ремонта и эксплуатации вездехода.
– У них, в смысле, у чукчей, ценности сильнее, чем у развращенной цивилизованной урбанистической общности. Они будут делать, как встарь повелось, когда голый только человек, без технологических условностей.
– У нас тоже ценности есть: разбогатев, не становимся богаче. Мытарства имущественные и денежные…
– В общем, я понял твою мысль про ограниченность государства и порок общества как его сущность. Что тогда делать?
– Жить на противоречии должного и сулящегося. Кто в одной стихии перестарается, тот обречен. Ну, и процесс этот не быстрый, как ты понимаешь. Институты созданы для обеспечения возможности реализовывать все разнообразие общественной деятельности, а ее совокупную полезность абсорбирует исторический прогресс, или его отсутствие.
Тут заговорил Петр Игнатьевич: «Товарищи, вы уж слишком углубились в вашу эту любимую тему, опять сплошной структурный функционализм, вы бы лучше завтра такие вопросы задали. А то, создается впечатление, что дегуманизируется ваша теория. Одни функции создают структуры, других их разрушают, и оба лагеря создают бифуркации. Есть еще и вполне конкретная осуществленность этих построений, например, Руководитель Страны.
– Нуу, дошли, протянул Володя.
