Tykovka888

Арестант имел жалкий вид: ворот льняной рубахи испачкан рвотой, на тощей голени зияла источающая гной язва, несло от несчастного, как от помойной ямы. Жидкие волосенки растрепались вокруг лысины и колыхались, когда крестьянин утвердительно кивал на вопросы инквизитора.

Викарий Доминик Перикор с удовлетворением заметил, что на третий день допроса обвиняемый крестьянин Жак Курбе стал явно податливее. Да и палач Боссю подтвердил, что «охрана колыбели» и тренога помогла заблудшему еретику стать ближе к раскаянию.

В епархию об опасном колдуне сообщил сеньор, коему принадлежала цензива Курбе, да и вообще вся земля в округе. Соседи крестьянина начали шушукаться и недобро посматривать в сторону виллана – он единственный не пострадал от недоедания в год, когда все лето лили дожди и почти весь урожай погиб. В доме селянина вообще творились странные вещи после того, как тот приютил чужака. Неведомыми путями крестьянин сохранил часть посевов ржи, кроме того, вырастил невиданные в этих краях земляные яблоки, утверждая, что по вкусу и питательности они лучше любой репы и каштанов. Старый приятель Курбе, Моро, гонимый голодом, решил поживиться удивительными клубнями: ночью он тайком пробрался на его поле и утащил несколько побегов с плодами, и, вкусив их, благополучно помер. Этого селяне стерпеть не смогли и нажаловались своему сеньору: вообще, крестьяне были полны решимости проткнуть колдуна вилами, но после случая с Моро они просто боялись Курбе, чужака и его дьявольской силы.

Боссю распорядился притащить треногу из камеры вместе с заключенным, и теперь инквизитор, писец и палач любовались на корчащегося Курбе, которому острый угол пыточного орудия врезался прямо в анус. На треноге крестьянин отсиживался уже сутки, но сговорчивость его была обусловлена не столько болью, сколько отсутствием сна. Стражники несколько дней и ночей тыкали несчастного палкой под ребра, не давая ему заснуть – это и была печально известная пытка под названием «охрана колыбели».

Инквизитор распорядился снять крестьянина с треноги и усадить на табурет, иначе разговаривать с ним было невозможно – виллан пускал слюни и мычал от боли, и толкового ответа от него вряд ли можно было ожидать.

- Признаешь ли ты, Жак Курбе, что вступил в сговор с дьяволом и соблазнил на это всю свою несчастную семью? – громко и раздельно произнес викарий, краем глаза следя за пером писца, зависшим над бумагой. Брату Гийому дали жесткое указание записывать только слова Курбе, игнорируя кивки, мычание и отрицательное мотание головой – слишком часто на допросах инквизиции любое неосторожное движение толковали как согласие.

- Я признаю, что погубил свою душу, ваше преосвященство, - обреченно произнес крестьянин, - но моя семья непричастна к этому, уверяю вас.

Викарий раздраженно поморщился:

- Ты испытываешь мое терпение, сын мой. Я говорю «сын мой», потому что верю, что тебя можно вернуть в лоно всепрощающей церкви. Я вижу, что ты не безнадежен.

Инквизитор кивнул Боссю, и тот вынул из жаровни раскаленную кочергу, казавшуюся игрушечной в его мощных лапищах. Палач сунул конец кочерги прямо в язву на ноге Курбе, и допросная огласилась воплями. Викарий и палач слушали крики с явной скукой – им осточертел упрямый крестьянин, никак не желавший говорить правду. Брат Гийом тайком зевнул, не раскрывая рта.

- Сын мой, я не спал всю ночь, моля Бога привести тебя к свету и отринуть дьявольское наущение. Путь к правде не самый близкий, я понимаю… Расскажи мне с самого начала, как нечистый совращал тебя с пути истины, что за дьявольские зелья он давал тебе? Как тебе явился искуситель? В облике молодой красивой девушки или, может быть, в виде приятного юноши?

- О нет! Чужак был уже сильно немолод, наверное, лет сорока, как и я. Он был очень высок и упитан, ваше преосвященство, на две головы выше здешних селян.

Он постучался в наш дом ночью, когда мы с женой сидели у постели нашего старшего сына – его который день трепала страшная лихорадка, и я уже хотел бежать за священником, чтоб тот причастил его перед смертью. Жена рыдала, а я раздумывал, как мы будем жить без Тома, ведь пара молодых рук в хозяйстве много значит, а он наш единственный сын… Без него мы потеряли бы надел – оброк слишком велик, чтоб я один смог прокормить нас всех. В этот момент раздался сильный стук в дверь, и я подумал, что священник пожаловал сам, наслышанный о нашей беде. Но за дверью оказался некий неизвестный нам господин. Он был хорошо одет – шерстяной кафтан и очень добротные кожаные сапоги, а пряжка на его ремне была явно из серебра. Этот сударь попросился переночевать в нашей лачуге, и я очень удивился – зачем ему бедная хижина виллана, когда рядом трактир с прекрасной гостиницей? То, что он не нуждался, было очевидно: путник сказал, что щедро заплатит за приют. Мы с радостью согласились, в таком положении, ваше преосвященство, деньги не бывают лишними.

Писец увлеченно водил пером, а Боссю с интересом слушал – хоть какое-то развлечение в скучной работе палача.

- Он заморочил тебе голову каким-то заклинанием? Чем его привлекла твоя жалкая лачуга, вся пропитавшаяся запахом свиного навоза?

- Заклинание... Да, было заклинание. Он подошел к постели Тома, пощупал ему руку и шею. Потом попросил его посадить и долго слушал, приложив ухо к его спине. Потом что-то произнес не на нашем языке, повернулся ко мне и предложил помощь – сказал, что сможет его вылечить.

Инквизитор подался вперед и возбужденно спросил:

- Как это слово не на нашем языке звучало?

- Я не помню.

Викарий поднял глаза на палача, и Курбе заволновался:

- Я не помню, правда! Правда, не помню! Это был очень затейливый язык, а я уже немолод и не смог запомнить все его заклинания!

Боссю взялся за кочергу, и крестьянин завопил:

- Пнимия! Внемония! Как-то так!

Инквизитор кивнул и задумался.

- Как он лечил твоего Тома? Устраивал богопротивные ритуалы, давал ему зелья из крови младенцев?

Крестьянин сник.

- Да, он давал зелье. Но точно не из крови, потому что оно было прозрачное.

- Прозрачное? – инквизитор поднял брови. – В смысле, невидимое?

- О нет. Оно было как вода и хранилось в маленьких колбах.

- Он давал Тома выпить его?

- Нет. Это очень странно, и боюсь, вы мне не поверите, ваше преосвященство. Я сам, когда увидел, очень испугался и понял, что это великое колдовство. Маленькую колбу он разламывал и переворачивал, но зелье не выливалось, и это было поразительно. Тогда чужак брал дьявольское устройство – пузырек чуть побольше, и прилаживал ему на кончик иглу. По игле зелье перебиралось в этот пузырек. А потом он… мне стыдно это говорить, ваше преосвященство.

Инквизитор поднял мрачное лицо на арестанта.

- Говори. Чем больше правды здесь прольется, тем выше шанс, что твоя грешная душа не попадет в ад.

- Он… заголял Тома зад и втыкал иглу прямо в ягодицу. И волшебное средство вливалось ему в плоть.

- Какая мерзость… - прошептал писец, а Боссю сплюнул на жаровню.

- Как реагировал твой несчастный сын на дьявольскую отраву? Были ли у него приступы ненормального экстаза, припадки?

- Нет. С каждым вливанием ему становилось лучше, и уже через неделю он смог помогать мне на пашне, хоть и был еще немного слаб.

- Говорил ли чужак, что он давал Тома, как называлось это зелье?

- Да. Я запомнил – он называл его antibiotiki.

Викарий задумчиво покивал головой.

- Как еще соблазнял вас этот приспешник дьявола? Какие речи нашептывал тебе и твоей семье?

Курбе пожал тощими плечами.

- Да никак, ваше преосвященство. Меня он пытался научить читать и писать, но я – бедный человек, мне это мастерство ни к чему. Мое дело работать и добывать пищу для всей семьи, тратить время на писанину – не для нашего брата.

- А твой сын..? Пытался ли чужак отвратить его от Господа?

Крестьянин вздохнул, замялся, и инквизитор повысил голос:

- Пытался ли чужак соблазнить Тома?!

Курбе суетливо закивал головенкой, отчего пух вокруг его лысины пришел в движение.

- Он показывал ему странные письмена и картинки.

- Какие, опиши.

- Они были слишком сложны ... Но одну картинку я все же запомнил, потому что Тома очень долго размышлял над ней. Чужак начертил в пыли возле амбара большой круг, вокруг которого расходились круги побольше. И на каждом большом круге была точка. Тома сказал, что эта картинка объясняет все мироздание, и пытался объяснить мне. Но я ничего не понял, ваше преосвященство.

- Чужак проводил с ним много времени?

- Да. Он говорил, что Тома на редкость неглуп он сможет многому научить его. Только зачем это крестьянскому сыну…

- Давал ли чужак зелье твоей жене и дочерям?

- Нет!

- Что?! Опять ты врешь мне, слизняк! Неужели никто из твоей семьи за целый год этой гнилой зимы не заболел, никому не понадобились антиби… лечение? Боссю!

Заскучавший Бюссю снова взялся за кочергу, а Курбе завопил тоненько, как заяц:

- Да, признаю, признаю! Он давал еще моей младшей Мартине и жене, когда им нездоровилось!

- Как еще он совращал вас? Я не поверю, что он не использовал никаких заклинаний.

- Да, было одно заклинание, которое он часто произносил. Инквизитор дал знак палачу и писцу закрыть уши ладонями и спросил виллана:

- Как оно звучало?

Крестьянин наклонился вперед и таинственно прошептал:

- Sukabliad.

Я очень боялся этого заклятья, потому что после него у чужака спорилась любая работа и удача сопутствовала ему, это явно дьявольские штуки. Очень сильное заклинание.

Инквизитор вытер пот со лба – в комнатке становилось жарко, и у старика начала кружиться голова.

- Ладно. Стража!

На его окрик в пыточную высунулся стражник.

- Отведи заблудшего обратно в камеру. Продолжим завтра. Мне нужно свериться со священными книгами.

При выходе из тюрьмы викария ждал портшез с четырьмя дюжими братьями-бенедиктинцами. Инквизитор тяжело забрался на сиденье, чувствуя, как мелко дрожат ноги, и выступает обильный пот на спине. Старик перевел дух и дал указание носильщикам следовать в монастырь.

Добравшись, наконец, до своей кельи, которая, к слову сказать, была роскошно обставлена специально для именитых гостей, старик первым делом бросился к кровати и вытащил из-под нее небольшой ящик. Там, под бархатным отрезом и распятием, было второе дно, которое священник открыл нажатием на незаметный выступ. Он вынул тонкий шприц для диабетиков и, подняв полы сутаны, сделал себе укол в бедро. Старик боялся, что ему станет совсем плохо в тюрьме, и теперь с облегчением ощущал, как отступает мерзкая дурнота.

Чертов Институт Времени настоял, чтобы на поиски беглеца отправился именно он, лучший из лучших в медиевистике. Старик был готов руководить операцией, продумывать все ходы и комбинации, но руководство однозначно дало понять, что непосредственного участия в облаве ему не избежать.

От выдвинутых аргументов – диабет и возраст – руководство отмахнулось как от несущественных, а ослушаться приказа и отказаться ученый не смог. Институт Времени только номинально был научным образованием, но в действительности контролировался военными.

Этот чертов русский поднял на уши международную комиссию Института: 5 лет назад он опубликовал исследование, где весьма убедительно доказывал, что эффект бабочки вовсе не так фатален, как принято думать в научных кругах, и историю можно и нужно менять. На очередной конференции Сергей Потапов закончил свое выступление пламенной речью, в которой убеждал комиссию, что можно привести род человеческий к небывалому процветанию уже сейчас.

- Представьте, мы задавим на корню все войны, мы дадим людям древности науку, которая к нашему времени разовьется необычайно. Уже в наше время мы победим смерть и освоим далёкие планеты.

Сэр Малькольм, бессменный председатель комиссии, один из тех, кто стоял у истоков Института, высказался резко против.

- Вы покушаетесь на основы основ, молодой человек! Нельзя менять будущее, этому правилу учат первокурсников в первую очередь. Вы так уверены, что в ваших расчётах нет ошибок?!

Под давлением сэра Малькольма публикация доклада Потапова была запрещена, и отозваны все журналы, где он успел напечататься. После этого русский не выпустил ни одной мало-мальски значимой работы, ограничиваясь неприметными статьями по истории средних веков Европы. Кто ж знал, что этот чокнутый все пять лет разрабатывал свою программу улучшения мира. Он просчитывал, в какое время и какому человеку дать ту или иную крупицу знания, вымерял годы, месяцы, недели, раскладывал миллионы гигабайтов информации, которой суждено было быть посеянной, как зерна, в веках. Потапов забирался в древность, где находил пастушка и объяснял ему основы геометрии, а потом прыгал в 19 век и рассказывал принцип атомного генератора школьному учителю. Все эти знания, аккумулированные во временной толще, непостижимым образом превращались к 22 веку в мощную лавину, которая по замыслу русского историка трансформировала планету в место, где царили гармония, мир и процветание, где наука достигала невиданных высот, превознося человека на ступень повелителя вселенной.

Сэр Малькольм активизировал свою сеть сыщиков, сотни его агентов искали Потапова во всех временных эпохах. Они собирали слухи и домыслы, внедрялись во власть, армию и духовенство и вынюхивали малейшую информацию о необыкновенных происшествиях. Обильный урожай в период засухи, изобретенный энтузиастом невиданный летательный аппарат, необыкновенная везучесть крестьянки, у которой выжили все рожденные ею 10 детей – все подвергалось проверке. Доминик Перикор был заброшен 14 век, и чутье его не подвело: посевы картофеля в средневековой Франции, чудесное излечение от пневмонии, схематичное изображение солнечной системы в пыли – все говорило о том, что у Курбе побывал Потапов.

Инквизитор с кряхтеньем залез на высокую перину, и готовился уже отойти ко сну, как ему пришла в голову сумасшедшая мысль: а что, если Потапову удалось реализовать свой сумасшедший план? Если его программа работает, сам Перикор об этом никогда не узнает – все глобальные сдвиги в веках уже произошли или происходят сейчас. Вдруг необыкновенный экономический рост и взлет научной мысли 20-х годов 20 века в России – это дело рук Потапова? Почему страна осталась в стороне от потрясений, вызванных Первой мировой войной, наращивая в это тяжелое время экономическую мощь и развивая демократию? Почему Вторая мировая война залила кровью всю Европу, а русская армия смогла в считанные дни остановить Гитлера на границе? Инквизитор повозился на перине, прогоняя нехорошие мысли. Нет, сэр Малькольм прав – все расчеты ненормального Потапова совершенно несостоятельны. Крестьянин будет сожжен как еретик вместе со своим шибко умным сыном, так что устройство солнечной системы еще долго будет сокрыто в веках.

Старика в кровати нещадно кусали клопы, и он шепотом выругался:

-Sukabliad! Tvari!

Русские ругательства ему всегда нравились. Прав Курбе, есть в них какая-то магия.

ПС: фантастика и попаданцы не мой жанр от слова совсем, но мне очень понравилась идея, захотелось воплотить. Это не крипистори, откровенно говоря, но есть тут немного готики: пытки, инквизиция, ну и фантастические события как приправа.

Утром он не мог поверить, что все это с ним действительно произошло, и решил убедиться, что стал жертвой слишком реалистичного сна – в конце концов, у любого крыша поедет, если прожить сколько лет в полном одиночестве в пустом поселке.

Михалыч оделся, взял лопату и шугнул Кубика, собравшегося было с ним на прогулку.

- Нет, ты остаешься.

Дом напротив еще не слишком пострадал от времени – последние жильцы уехали пять лет назад. Крылечки завалило, конечно, снегом, но двери были открыты, и Михалыч смог пробраться через небольшой сугроб. Поднявшись на третий этаж, дед с опаской вошел в нужную квартиру, неторопливо осмотрелся. Лопату он держал наизготове, готовый замахнуться на непрошеного гостя.

В комнате иней ровным слоем покрывал все поверхности: ни на полу, ни на мебели не было ни одного следа, ни одного касания. Михалыч поднял голову и посмотрел на люстру – старомодную, с гранеными висюльками, но без единой лампочки. На косяке дед разглядел карандашные пометки – кто-то отмечал, как рос ребенок. Вся квартира несла печать безнадежной заброшенности: ненужные бывшим хозяевам вещи лежали на полу около шкафа, разномастная посуда сгрудилась на большом столе, за которым раньше наверняка собиралась вся семья. Везде валялся немудрящий скарб – книги, тазики, тряпки, колченогие стулья, свернутые ковры. На стене висел календарь пятилетней давности.

Слева на гардине сгрудились крючки, никаких занавесей на ней не было; на стенах виднелись выгоревшие прямоугольники – очевидно, жильцы сняли фотографии. Одну из фотографий почему-то забыли: изображение молодой темноволосой и темноглазой женщины в старомодном костюме, держащей задумчиво палец у подбородка – в советское время так модно было фотографироваться.

Посередине кухни старик обнаружил круглую облезлую стиральную машину с надписью «Ока» на боку, на столе валялась сиротливая выцветшая пачка из-под сигарет. Домой Михалыч вернулся еще более обеспокоенным – было очевидно, что в квартире давно никто не бывал. И небольшой сугроб, наметенный в подъезде, также был девственно гладким, без отпечатков следов.

Так или иначе, теперь старику не казалось, что в поселке безопасно. Даже если эти шутники прекрасно заметали следы и снимали Михалыча исподтишка, хихикая над его смятением, сюда могли прийти и менее безобидные ребята. Кто его знает, на что сейчас способны люди. Михалыч хоть и внимательно изучал современный мир, смотря новостные ролики и видео на Ютубе, понимал, что слишком многое в новом мире для него остается загадкой.

Старик позвонил Лысину и, краснея от злости, сказал, что согласен переехать в Воргашор. Лысин выслушал и коротко буркнул, что согласует в администрации бумажную волокиту и через недельку-другую организует переезд.

- Что это ты надумал? Мы уж думали тебя с полицией выселять,- хмыкнул он.

- Не твое дело,- огрызнулся Михалыч.- надумал и надумал. Со мной собака, кстати, я ее тут не брошу.

- Да бери кого хошь, хоть черта лысого, хоть всю стаю из своего Пионерского притащи. Главное, дом отключить. – Лысин положил трубку.

Весь день дед разбирал вещи: копался в старых альбомах с фотографиями, искал свои грамоты и награды, вытаскивал на свет божий одежду и раздумывал, какой минимум взять с собой.

В глубине серванта он нашел небольшую папку, в которой обнаружились детские фото Андрея и его похвальные листы из школы. Мальчик на фото в школьной форме прилежно сложил руки на парте и внимательно и наивно смотрел на фотографа, одной рукой обняв плюшевого мишку с игрушечным букварем.

- Когда ж ты так переменился, Андрюша, - горько вздохнул Михалыч, вспоминая, как 10 лет назад сын сбивчивой скороговоркой объяснял, почему не приедет на похороны матери. «Я сволочь, пап, понимаю, но блин, вообще никак. У меня такие тендеры огромные, дел невпроворот. Попозже приеду, сходим на кладбище вместе». Но он так и не приехал. А как Лида тогда радовалась, когда достала этого мишку с букварем и настояла, чтоб фотограф запечатлел сына именно с игрушкой – уж слишком она была необычная.

Кубик ткнулся в фотографию мордой, оставив мокрый отпечаток носа. Может, когда-нибудь заезжие туристы-экстремалы войдут и в его квартиру, бросят мимолетный взгляд на фотографию серьезного мальчика и подумают – вот и еще чья-то забытая жизнь.

Михалыч провозился до вечера, разбирая и осматривая вещи, бросая нужные в подготовленные мешки и коробки, хотя до переезда еще было много времени. Он хотел позвонить сыну, сказать, что перебирается в Воргашор, но потом подумал, что скажет уже после переезда. Слишком неприятно ему будет услышать облегчение в голосе сына, которое тот и не подумает скрывать.

Они поужинали с Кубиком картошкой, которую дед щедро сдобрил говядиной. Пес с удовольствием чавкал; сгущались сумерки в маленькой квартирке, мягкий желтый свет из старого абажура разливал уют.

Из окна комнаты простирался вид на арктическую тундру, а из кухни можно было наблюдать двор. Дед подумал, с опаской раздвинул занавеси и посмотрел на виднеющуюся в сумерках тень соседнего дома. Двор был тих и темен, ни один луч не прорезал надвигающуюся темноту. Михалыч еще немного постоял, прижавшись лбом к холодному стеклу, ощущая накатывающее спокойствие. Вчерашнее ему просто привиделось, приснилось – он читал о галлюцинациях у людей, переживших долгую изоляцию. Ну ничего, скоро он будет в Воргашоре, познакомится с соседями и будет к ним в гости ходить, играть в шашки.

Хорошие мысли прервал стук сердца, перескочившего сразу несколько тактов – в проклятом окне снова включился свет. Включился так обыденно, как будто и не произошло ничего экстраординарного, просто люди вернулись с работы и щелкнули выключателем.

- Да пошли вы к разэтакой матери! – крикнул Михалыч окну. – Нашли, кого пугать – шахтера!

Он с суетливой злостью бросился в прихожую, схватил лопату, натянул куртку, и как был в тапочках, кинулся по пролету, перешагивая через ступеньку.

- Ну щас я вам дам жару, шутники сраные!

От злости старик почувствовал, как прижгло ступни холодом только у подъезда, когда перелезал через наметы снега. Дверь в чертову квартиру на этот раз была закрыта, и Михалыч принялся колотить в нее что есть мочи. Неожиданно послышался щелчок замка, и на пороге появилась миловидная женщина лет 30.

- Боже, что вы так стучите, мы вас пролили, что ли?

Дед ожидавший увидеть пьяных подростков, парней с камерами или вообще черта лысого, опешил и потерял дар речи. Он хватал воздух ртом, что-то мычал и издавал квохчущие звуки.

- Вы… вы… вы кто вообще? – выпалил он, наконец.

- В смысле кто я? Это вы кто? Пришли и буяните!

- Я Василий Михайлович… я тут живу. Ну, то есть не тут, в соседнем доме.

- Пройдите, Василий Михайлович, а то холодно из подъезда. Расскажите, чего вы так настойчиво добивались со своей лопатой. Я Ольга. Хотите чаю?

Михалыч смущенно согласился. На кухне он рассматривал хозяйку, пока она наливала воду в чайник, помешивая танцующие чаинки. Темные, гладко зачесанные волосы, скромные сережки с жемчугом, почти черные глаза. Она была очень даже хороша, эта Ольга.

В квартире не осталось и следа запустения, а на окне желтели те самые занавески. Порядок и уют чувствовался во всем – и в кукле на чайнике, и в аккуратных, явно самодельных прихватках из ткани в цветочек. Стиральная машина «Ока» стояла между двумя шкафами, сияя синими гладкими боками.

- Вы одна здесь живете? Когда вы вернулись?

- Пока одна. Муж уехал в командировку на другую шахту. Он инженер.

- А как вы тут оказались вообще? Дом же отключен от всего… Его расселили лет пять назад. Все уехали.

- Кто уехал? От чего отключен? С водой тут перебои были пару дней, потом из ЖЭКа пришли и все починили.

Михалыч почувствовал, как ощущение безумия происходящего накрывает его. Ольга наливала душистый чай, накладывала варенье в вазочку, положила на стол кулек с карамельками «Лимонные». Михалыч не помнил, когда последний раз видел конфеты, упакованные в бумажный кулек. Наверное, когда Андрей был маленьким.

Ольга провела по своим безупречно зачесанным волосам:

- Вы, Василий Иванович, что-то путаете. В доме все в порядке, все жильцы на месте, все остались.

Словно в подтверждение ее слов из соседней квартиры послышались звуки радио, глубокий голос Зыкиной выводил: «Издалека долгооо, течет река Воооолга».

Сердце у Михалыча ухнуло в пятки. Он все-таки помешался, после стольких лет одиночества и бесед с самим собой. Ольга придвинулась к нему вплотную и задушевно произнесла:

- Вы ведь останетесь? Останетесь с нами?

-Что? Где остаться? В Пионерском?

Ольга крепко схватила его за запястье неожиданно сильными пальцами и повторила громче:

- Ты останешься?! Ведь останешься?!

Голос ее становился все громче, она почти кричала:

- Ты останешься?! Ты остаааааанешься!

Михалыч увидел, как пальцы Ольги на его руке стали просвечивать, медленно становясь совершенно прозрачными. Стены уютной солнечно-желтой кухни пожухли, обои осыпались, и обнажились серые, в пятнах плесени, плиты. Теплый свет исчез, и только вовремя выглянувшая луна освещала брошенное жилище. Михалыч в ужасе огляделся – облезлая я бочка «Оки» по-прежнему неловко подпирала ржавую плиту, иней серебрился на столе. Лед заблестел в кружке, которую Ольга только что наполняла чаем. Квартира была пуста.

Чувствуя, как шевелятся волосы на голове, Михалыч бросился вон. Пробегая по лестнице, он чуял запах жарящейся курицы, из квартир слышался звук работающего телевизора, плач ребенка, жужжание дрели. Дом жил и одновременно был мертв.

Выскочив на улицу, Михалыч увидел их: призраки прошлого – женщины, мужчины, дети, старики – стояли неподвижно в своих старомодных одеждах. Бобровые шапки, тяжелые драповые пальто с воротниками, дети в кроличьих шубках, перетянутых отцовскими ремнями… Прошлое настигало его. Он узнал деда Максима, узнал учителя труда из школы Андрея, врача из местной поликлиники. Увидел Лиду – по-прежнему молодая и красивая, она улыбкой смотрела на Михалыча, шепча «Останься». Потерявшиеся во времени, они продолжали жить той, старой жизнью. Загорались уютные окна в домах, улицы менялись; старик увидел, как целехонький лозунг «Строителям коммунизма!» на одном из домов засиял подсветкой. Знакомые, соседи, друзья по смене – все они взялись за руки и, медленно идя на Михалыча, тихо упрашивали:

-Останься… Остааааанься…

Постепенно голоса становились громче, переходя в вой:

- ОООО… стаааа… ООО… стаааа…

Михалыч попятился. В голове у него стучало, стремление бежать сковал ужас.

Лида протянула к нему руки, шелестя:

- Останься, останься…

В голове у старика вдруг всплыло воспоминание, как они с женой ехали из ЗАГСа на грузовике – в только что отстроенном Пионерском лежала непролазная грязь. В кузове гомонили нарядные гости – шахтеры, его друзья, Лидины подружки из больницы. Тут же картина сменилась: демонстрация на 1-е мая, на улицах полярного поселка еще лежали сугробы, но солнышко светило вовсю, и маленький Андрей счастливо сжимал гроздь шариков, а Лида несла гвоздики. Как в кинематографе, перед глазами встала картина его награждения: дом культуры, новенький, еще пахнущий краской, хлопающие зрители в актовом зале и значок заслуженного шахтера на его лацкане…

Михалыч шагнул навстречу воющей толпе и протянул жене руку. Он почти не почуял леденящего холода от ее ладони, ощущая, как впервые за долгое время внутри разливается небывалое счастье.

***

Оперативник рассматривал фотографию, поднятую с пола: серьезный мальчик, внимательно и прилежно смотрящий прямо в камеру.

- О, у меня был такой мишка с букварем. Чехословацкий, отец из Москвы привез.

- Давайте сворачиваться, ребят. Ловить нечего – пора признать. – Второй полицейский, чуть постарше и полнее своего товарища, взял у того фото из рук и положил на сервант. – Неделю уже ищем, весь дом облазили. Отопления нигде нет, только здесь, значит, по-любасу где-то замерз. Весной найдем подснежник, когда все оттает.

Хозяин автолавки Олег, в означенное время не дозвонившийся до Михалыча, обеспокоился и поехал в Пионерский. Он опасался найти бездыханное тело старика, распростертое где-нибудь на полу, но в незапертой квартире его встретил только оглушительно лающий Кубик. Олег вызвал полицию, которая неделю прочесывала поселок, изучая все заброшки, куда только можно было забраться. Дед как будто испарился – полиция обнаружила следы тапочек около соседнего дома, которые обрывались около детской площадки.

- На небо он что ли, улетел? – сокрушался оперативник. – Вот так он шел, на кой-то черт поднимался в нежилую квартиру на третьем этаже, да еще и в тапках. Потом спустился, дошел до площадки и исчез. Исчез, твоего батю! Следы никуда не ведут!

Олег, помогавший оперативникам, вздохнул и свистнул Кубику.

- Пошли, бродяга.

Кубик забрался на заднее сиденье и вперил грустный взгляд в окно.

Олег завел машину, обвел глазами двор и тихо произнес:

- Все. Население – ноль. Теперь точно, да, Михалыч?

Михалыч приладил еще кусочек скотча к объявлению, на котором было выведено крупными буквами: «Здесь живут люди! Батареи не воровать!», подумал и приписал сегодняшнюю дату. На двери соседнего подъезда красовалась такая же записка, только пожухлая и грязная – она висела с тех пор, когда уехали последние жильцы из дома, Петровы. Объявление, конечно, давно бы уже превратилось за пять лет в труху, но Михалыч заснул его в пакет и регулярно обновлял карандашом. Так была хоть какая-то иллюзия, что в поселке теплится жизнь. А батареи все равно сперли – мародеры приезжали, скорее всего, из Воркуты.

Телефон тренькнул – пришло сообщение от Олега, хозяина автолавки. Он ездил между поселками и снабжал оставшихся жителей воркутинского кольца продуктами и товарами первой необходимости, магазины в малолюдных населенных пунктах давно закрылись . «Подъезжаю, через 10 минут буду», – гласила СМСка.

Олег привез заказ – макароны, хлеб, кусок мяса и Кубику сухого корма. Кубик был последней собакой, которую обнаружил Михалыч в поселке, остальные псы разбежались в более хлебные и обжитые места. Михалыч кормил его и хлебом, и мясом, и сухим кормом, и макаронами, а неприхотливый Кубик, небольшая рыжая собачонка, без разбора поглощал все, с обожанием заглядывая в лицо хозяину.

Выгружая провизию, Олег искоса взглянул на деда:

- Ну что, не надумал переселиться в Воргашор?

Михалычу после отъезда Петровых администрация настойчиво предлагала «уплотниться», то есть переехать в чью-то оставленную квартиру в более многолюдном, хотя и активно вымирающем поселке Воргашор. Но тот уперся как баран – нет, и все. Михалычу казалось, что если он согласится на этот переезд, то навсегда останется среди вечной мерзлоты, и Москвы ему не видать как своих ушей. Андрей, его успешный сын, все оттягивал приглашение отца в столицу. Он недавно разделался, наконец, с разводом, который стоил ему немало денег и нервов, и теперь лечил душевные раны с новой женой, которая по новой моде была с губами и глазами в пол-лица. Новенькая жена, как понимал по уклончивым ответам сына Михалыч, вовсе не горела желанием видеть старика, заслуженного шахтера, в роскошных интерьерах стильного дома.

Андрей охотно высылал деньги, убедил старика купить современный смартфон и планшет, чтоб тот окончательно не одичал, но к себе пока Михалыча не приглашал, неопределенно высказываясь в том духе, что организует переезд «в ближайшее время». А пока это время не наступило, уговаривал его переехать в Воргашор, один из крупных поселков воркутинского кольца.

Олег закурил, и, щурясь от слепящего снега, сказал:

- Ну смотри. Лысин просил тебе передать, что это последняя зима, дом отключат весной. Или переселяйся, или готовь дровишки.

Лысин был начальником участка в ЖЭКе и каждый год ругался с Михалычем из-за его упрямства. Поселки воркутинского кольца быстро пустели, в некоторых оставалось по 100-200 человек, целые кварталы блочных пятиэтажек стояли брошенными, грустно зияя пустыми окнами без стекол и досками заколоченных первых этажей. Родной Михалычу пгт Пионерский теперь считался поселком-призраком, и в Википедии, в статье, посвященной Пионерскому, в графе «население» стоял безнадежный ноль. Михалыч с потрясающим упрямством правил статью, меняя ноль на единицу. «Какого черта, твари! Я еще живой!» - мысленно ругался он с невидимым оппонентом, который через короткое время снова исправлял единицу на ноль. Это противостояние было бессмысленным и упорным.

Олег потрепал Кубика за ухом, распрощался и уехал. Дед подхватил пакеты и хотел отнести в квартиру, но потом плюнул и поставил около подъездной двери. Кто тут возьмет, собаки и те разбежались.

- Пойдем, - позвал он Кубика и зашагал по протоптанной дорожке. Михалыч очищал, насколько это было возможно, площадку двора, но в остальных местах пробираться приходилось по метровым снежным заносам. Сегодня он решил навестить магазин «Канцтовары», благо идти до него было недалеко. Когда Петровы уехали, а его ровесник, дед Максим из соседнего дома, помер, Михалыч, чтоб не сойти с ума, начал занимать себя сталкерством. Он гулял по поселку, если позволяла погода, находил незапертое здание, и, осматривая осколки прошлого, предавался ностальгии. Летом он излазил вдоль и поперек старый кинотеатр, обнаружил сохранившуюся каким-то чудом стопку афиш и с удовольствием их пересмотрел, вспоминая сюжет и ведя диалог с воображаемым собеседником.

- О, «Зита и Гита», гля-ка. Моя старуха на нее раз пять ходила, придет сроду, вся зареванная. Хотя она тогда старухой-то не была… Молодая была, красивая…

Зимой стало трудно проникать внутрь зданий – первые этажи заметало, и он просто прогуливался, всматриваясь в целые окна пятиэтажек. Зимой они покрывались инеем, и он вспоминал, в каком из них летом видел занавески, или угол холодильника, или пожухлый цветок на подоконнике. Вход в «Канцтовары» он решил откопать, потому что карандаш, которым он подновлял объявление, стесался, и авантюра найти карандаш советского изготовления в заброшенном магазине засела ему в голову.

Прошлой ночью мело совсем немного, поэтому махать лопатой почти не пришлось – в прошлый раз он отпал практически весь вход. Дверь поддалась не без труда – замка давно, конечно не было, но петли капитально смерзлись. Внутри было как в холодильнике – плотный слой инея покрывал витрины и полки, осев на окнах, оставлял в помещении голубой полумрак. Михалыч смахнул с витрин снежок - прилавки пустовали.

«Товар, может, вывезли», - расстроился дед. Он зашел за прилавок и начал обметать все рукавицей, заглядывая на полки стоек. Рядом с кассой он нашел стаканчик с ручками, покопался – среди пластиковых ручек сохранился и карандаш, правда на ощупь он был мягкий, с грифеля посыпалась труха.

По привычке совершенно одинокого человека старик разговаривал сам с собой:

- Вишь, все развалили, сволочи. Раньше тут поселок был большой, тыщ десять нас жило. И клуб был, и кинотеатр, и баня хорошая. Вот черт, баню больше всего жалко, совсем развалилась. А пивная за углом, с мужиками после смены бывало посидишь, возьмешь по кружечке-другой… И че теперь? Шахту еще когда закрыли, сейчас только вон взрывами долбят разрез… Ковыряются, жуки навозные. И разбежались все, кто на юг уехал, а кто, как моя Лидка, на кладбище. А я ведь заслуженный шахтер, у меня и значок есть. Ну и что толку? Фу, Кубик, не лезь.

Михалыч вздохнул и собрался уже выходить, как внимание его привлекло яркое пятно на полу. Подслеповато щурясь, дед склонился над ним и отшатнулся, как от ядовитой змеи: на полу стоял глобус. Голубой, новенький, он сиял разноцветно окрашенными материками с обозначенными странами. Его не тронула печать тлена, на нем не было ни снежинки. Михалыч взял глобус в руки и прочел на ножке – «1,50 р». Он посмотрел на карту, где должна быть Россия, там красовались буквы «СССР».

- Чертовщина какая-то. Че он такой чистый? Карандаш-то сгнил… - пробубнил дед. Кубик крутился рядом, подпрыгивая, чтоб понюхать то, чем заинтересовался хозяин.

Старик подхватил глобус под мышку, забрал от входа лопату и побрел в сторону дома, размышляя, откуда взялся глобус. Его могли оставить мародеры, чтоб над ним поиздеваться – сейчас каждый второй, мать его ети, блогер да пранкер. Когда он обзавелся планшетом, то пачками смотрел на Ютубе все видео подряд и был в курсе, чем живет сейчас страна.

Старик решил, что парни, увидев яму в снегу, откопали магазин до конца и оставили взятый заранее глобус. Потом закидали немного снегом, а ночная метель все припорошила, скрыв их работу. В других поселках знали, что он кукует в полном одиночестве, и парни, срезающие батареи на металл, вполне могли над ним подшутить. Ездили они в поселок в основном летом, но могли и зимой заскочить, попугать старика.

- Гаденыши, - шипел Михалыч.

Один из домов на правой стороне дороги особенно пострадал от времени: провалилась крыша, обнажив стропила, почти все окна лишились стекол. Михалыч не любил смотреть в ту сторону – пятиэтажка слишком живо напоминала об одиночестве и смерти. Зато ему нравилась «Кулинария», несмотря на заколоченные окна – у нее сохранилась старая вывеска, выведенная плавной вязью в духе 60-х. «Ремонт телевизоров» вот пострадал – отвалилась половина букв. Телевизора у Михалыча не было уже давно, сначала повредилась антенна на крыше, а потом, как сказал Олег, и вовсе перевели все на цифровое вещание. В этот раз «Ремонт телевизоров» выглядел как-то непривычно, и старик не сразу понял, что именно изменилось. А когда осознал, спина начала покрываться липким холодным потом: на уровне второго этажа в крепления был вставлен красный советский флаг с серпом и молотом.

- Да что это такое, черти вы драные! – закричал Михалыч, пятясь от флага. Если это и были мародеры, то невероятно изощренные – на снегу под местом крепления красного полотнища снег искрился нетронутой гладью, а когда он шел к магазину, флага точно не было. Может он и подслеповатый, но не до такой же степени!

Михалыч обошел пятиэтажку вокруг – они могли повесить флаг с балкона второго этажа, но тогда им нужно было войти в квартиру. Лесенки подъездов тоже были покрыты девственными сугробами, как же эти сволочи залезли на балкон?

Тихонько матерясь, старик двинулся к родному дому, крикнув Кубику, чтоб шел рядом – мало ли, что у гадов на уме. Это ж надо так заморочиться – притащить в заброшенный поселок флаг и глобус, чтобы напугать одинокого старика. Но Михалыча, после многих лет в забое, вообще трудно было чем-то напугать.

Дома он бросил в воду макароны и банку тушенки, сварил себе ужин, кинул Кубику. В его однушке, с тех пор как умерла жена, было не то что грязно, но как-то всегда немного неопрятно. Чистые рубашки брошены на кресле, грязные кучей лежат на полу в ванной. Кубик спал на старом одеяле в углу, сваленном в кучу, что придавало жилью Михалыча какой-то сиротливо-цыганский вид.

- Лида бы ругалась, - подумал он, глядя на лежащее комом синее выцветшее одеяло.

Он согнал пса, расправил одеяло и аккуратно сложил его. Но Кубик не лег обратно, а подбежал к окну, встал на задние лапы и стал тревожно всматриваться в непроглядную темноту. Он заскулил, поскреб лапами заиндевевшее в углах стекло – в котельной, обслуживавшей административные здания шахты и дом Михалыча, топили все равно плохо, и в морозы окно покрывалось морозными узорами. Михалыч задумался, глядя в черноту двора: фонари давно не работали, и за окном как будто разлили чернила. Как они ни оттягивал он неизбежное, оно его настигло. Стоит посмотреть правде в глаза: Андрей не хочет брать его к себе, и переезд в Воргашор – дело скорого времени.

У старика задрожали губы, и он усилием воли сдержал выступавшие слезы.

-Дожил, мать его… Жена померла, сыну не нужен, одна собака рядом на старости лет.

Михалыч потрепал Кубика по теплой шелковой шерстке. Ну что ж теперь делать. Надо перебрать вещи, подумать, что взять с собой в Воргашор, тащить все старье смысла нет. «Фотографии, вышивку Лидину, одежду …», - размышлял старик.

- И тебя возьму, не боись, – кивнул он Кубику.

Старик прижался лбом к холодному стеклу и сказал зимней темноте:

- Ну вот и все. Я последний.

И вдруг захлебнулся воздухом, сердце застучало быстро-быстро, а по спине поползли мурашки: в соседнем доме, отключенном несколько лет назад ото всех коммуникаций, на третьем этаж светилось окно. Светилось ярко, уютно, занавески придавали мягкому сиянию оранжевый оттенок.

«Фонарик?» мелькнула коротенькая мысль в голове Михалыча. Нет, фонарик не светил бы так ярко, да и какие идиоты потащились бы туда поздно вечером, в непроглядную темень? Это просто опасно – деревянные полы во многих квартирах прогнили и провалились, кроме этого, впотьмах можно было запросто свалиться с лестницы, с которой в один непрекрасный день исчезли металлические перила.

Михалыч откупорил пузырек с валокордином, потер грудь и сел отдышаться на табуретку.

- Чертовщина какая-то.

Но старик был воспитан в духе материализма, и не верил ни в какую мистику, поэтому, поразмышляв, пришел к выводу, что трюкачи из Воркуты или Воргашора решили довести его до сумасшествия. Повинуясь безотчетному страху, он прошелся по квартире и выключил везде свет, хотя понимал, что шутники уже наверняка в курсе, где он живет.

Сидя в полнейшей темноте с колотящимся сердцем, Михалыч обнял пса и прислушался к звукам за окном. Тишина. Ветер, поднявшийся было к вечеру, утих, и даже проклятая жестянка на крыше перестала колотиться и издавать тошный рокочущий стук. Зато в подъезде послышалось явное движение – кто-то очень медленно, чем-то шурша, поднимался по лестнице.

-Вот черт,- прошептал старик.

Кубик тоже окаменел, не скулил, не беспокоился, только тихонько поводил ушами.

Дверь в квартиру у деда была железная – они с женой поставили ее еще в далеких 90-х, потому он надеялся, что она защитит его, если незваные гости будут ломиться в квартиру. Если они подогреты алкоголем, вообще дело труба.

Шаги становились все ближе, и вот уже неизвестный зашаркал о придверный коврик. Дед услышал тихое шуршание по железной двери – кажется, гость прислонился к поверхности, из прихожей раздался тихий шепот, в котором можно было разобрать только «ооо…стааа, стааа, стааа, стааа…». Пришедший, очевидно, шептал в замочную скважину, и его дьявольское шипение гулко отдавалось в голове у Михалыча.

Через некоторое время гость замолк и продолжил путь по лестнице, Михалыч слышал его удаляющиеся шаги. Однако это мало его успокоило – судя по звуку, он поднимался вверх, но куда ж ему было подниматься, если дед жил на пятом, последнем этаже!

Когда шаги стихли, старик в изнеможении опустился на продавленный диван; Кубик, наконец, тоже отмер и заворчал. Михалыч скорчился на продавленном ложе, стянул плед с края дивана и обхватил себя руками, чувствуя, как стучат зубы. Проваливаясь в сон, он невольно повторял про себя это стонущее-шипящее «ооо…стаааа».

Четыре года назад я озаботилась тем, чтобы завести кота, хотела с улицы подобрать какого нибудь замарашку, но тот единственный бродячий котенок, которого обнаружила под плитой на жд станции, оказался очень диким, не удалось заловить. Поэтому взяла в зоозащитной группе в контакте - котенок со своей мамашей и собратьями был забран с улицы. С фотографии смотрел задорный симпатичный звереныш, но когда я увидела его воочию, он мне больше напомнил крысенка - лысое пузо, тощий хвост, шерсть клочками. Долго пыталась откормить это недоразумение, но он так и остался некрупным и не толстым.

На этом фото ему 4 месяца:

Еще и оказался весь больной - лечили сопли, мочекаменную и липому. Еще и эпилепсия ко всему прочему добавилась. Я вообще победитель по жизни даже в выборе котов)) Но сейчас вроде ничего, окреп, бесоебит, сидит в пакетах и жрет как не в себя. Обычный кот, короче)

На этом фото он сел погреть жопу на только что привезенную теплую пиццу.

Наткнулась на Сормовском кладбище на такую могилу. Очень впечатляюще смотрится, не могу представить,сколько это все стоит. Точно больше миллиона.

И там еще такие креслица из гранита.

В прошлом году с месяц я жила у мамы с котом во время ремонта моей хаты. У мамы есть свой кот, и сосуществование двух самцов в ограниченном пространстве не прошло гладко: мой котик, как существо, прибывшее с помойки, пытался выжить рафинированного маминого британца банальным гопническим мордобоем. Яша (брит), непуганый пухлявчик, сначала спасался бегством под ванну и жалобами маме, но потом ему надоело, что какой то тощий ушастый гопарь его каждый божий день опиздюливает, и он осознал, что он ваще-то крупнее и сильнее этого плебея. И начались эпичные бои: клочки шоколадных волос с тела брита и убого-серые моей шпротины клубились кучами по углам и закоулкам, мы научились за секунду хватать любое подручное средство и охаживать им с воплями орущий, шипящий и воющий клубок сцепившихся котов. А эти говнюки потом зализывали боевые раны -  царапины на носу и ободранные бока с торчащими пучками шерсти.

Яша сначала только оборонялся, но потом вошел во вкус, и мне пришлось познать ночные дуэли, когда брит приходил к нам в комнату посередь ночи и бросал перчатку в морду моего кота. Надо признать, мое котэ чаще выходило победителем, видимо в силу своего плебейского происхождения и генов, натасканных на выживание в любых нечеловеческих условиях.

Самое эпичное их противостояние происходило возле кормовых чашек. Британец питался сухим кормом, помойный гопарь - вареной (или сырой) курой с добавками. Каждый из них считал своим долгом на виду у противника пожрать из вражеской чашки. Поедание корма происходило быстро, под напряженным взглядом врага с оглядкой на него через плечо. Оппонент зачастую шел к чужой миске и тоже мстительно начинал жевать.

В общем, когда мы съехали, мама перекрестилась, мой кот быстро забыл противника, а Яха еще неделю ходил и искал полосатого приятеля за шторой)

На фото они переругиваются перед тем как сцепиться.