Так получилось, что я прожила в США 23 года, 20 с лишним лет из них проработав в системе школьного образования. Причем образования с некоторой спецификой. Первые десять с лишним лет я проработала в обычных школах, но в спецклассах для детей с отклонениями в развитии, а последние 10 с хвостиком — в школе при следственном изоляторе. Изолятор был взрослый, находящийся в ведомстве шерифа округа Марикопа (в который входит столица штата Аризоны — г. Финикс), но при нем было отделение для малолеток, идущих по взрослым статьям (насильственные и особо опасные преступления).

Именно по этой причине я выбрала для заголовка начало молитвы, которая повторяется несколько раз во время церковных служб во всех православных храмах («О плавающих, путешествующих, недугующих, страждущих, плененных и о спасении их Господу помолимся»). А еще потому, что я действительно молилась и продолжаю молиться о своих учениках. В роли «плавающих и путешествующих» на этот раз выступлю я сама, делясь с читателем опытом своего путешествия «за три моря».

Про мои первые десять лет я, может быть, расскажу как-нибудь в другой раз. Сейчас же отмечу только несколько важных обстоятельств, очень пригодившихся мне и в работе с малолетними уголовниками, и в обычной каждодневной жизни. Работая с детишками с отклонениями в развитии (в США их политкорректно называют детьми с особыми потребностями), я научилась просто и коротко объяснять любые вещи. А еще я накрепко усвоила, что для любого, даже самого дикого поведения всегда есть причина. И что надо ее искать, а не пытаться тупо задавить нежелательное для тебя поведение.

Я очень благодарна Богу за этот опыт, и, наверное, никуда бы не ушла из спецобразования, но в 2004 году неожиданно умер мой муж, и мне пришлось искать работу без неоплачиваемых каникул и с хорошей медицинской страховкой для себя и сына, которому на тот момент было 16 лет. И такую работу я нашла в школе при СИЗО.

Вот о ней я вам и хочу рассказать. Не для того, чтобы поразвлечь тюремной экзотикой, а чтобы вы лучше представили себе, кто именно и почему громит и грабит магазины и выступает фоном, на котором удобно растворяются совсем другие действующие лица — стреляющие, взрывающие и производящие иные действия, переводящие весь протест не только в насильственное, а уже в прямо террористическое русло.

Сразу оговорюсь, что среди моих учеников были не только чернокожие. Там были и латиносы, и белые, и даже арабы — последних, правда, были единицы. Но белых было существенно меньше, а кроме того между этими тремя категориями прослеживалась четкая разница в видах преступлений. Чернокожие в основном шли за грабежи и кражи со взломом, мексиканцы — за торговлю наркотиками и связанные с этим преступления, вплоть до убийств конкурентов, а белые — либо за сольные насильственные преступления, либо за сексуальные отношения с несовершеннолетними, притом что и сами они были несовершеннолетними (это вызывало во мне некоторое недоумение: мол, если посадили мальчика, то сажайте и девочку — ведь инициатива-то нередко исходит от дочерей Евы, но эти дочери всегда были хитрее незадачливых сыновей Адама, на которых они при ссорах жаловались родителям, а те писали заявления в полицию…) И для чернокожих, и для латиносов участие в уличных бандах было очень частым отягчающим обстоятельством.

Из-за специфики нашей ученической популяции мы периодически посещали конференции правоохранителей, посвященные как раз этим самым бандам в нашем регионе. Хотя бы для того, чтобы уметь опознавать высказывания, надписи, изображения, жесты и прочие элементы невербального общения, имеющие отношения к бандам, и немедленно пресекать это во время школьных занятий.

На этих конференциях я почерпнула для себя много интересного. Например, я смогла воссоздать картину того, как именно запускался и осуществлялся процесс первичной массовой криминализации молодняка из черных районов американских городов в шестидесятые годы XX века. А еще я узнала, как именно сегодня осуществляется информирование сидящих в местах заключения членов банд о том, как развивается и эволюционирует структура и даже инфраструктура различных банд и их отношения между собой. Большую роль в романтизации и героизации криминального поведения и его разновидности, связанной с уличными бандами, сыграл кинематограф и телесериалы. Эти же весьма многочисленные телесериалы, транслируемые по кабельному телевидению, снятые на очень хорошем фактологическом и фактурном уровне, выполняют для «мотающих срок» в местах заключения, где кабель доступен — были бы деньги для его оплаты, роль окна во внешний мир. Прямо киножурнал «Вести с полей»!

Общение же с моими учениками во время школьных занятий дало мне богатый материал для того, чтобы понять, как мальчишки, которые не глупее и не злобнее своих белых сверстников, плотно становятся в гангстерскую колею, из которой очень трудно выскочить.

Общение наше шло параллельно с обучением. Причем инициатором этого общения выступала не я. Я только отвечала на вопросы и задавала встречные. Причины этому — как этические (ведь мы с моими учениками были в неравном положении, и они это очень хорошо понимали), так и чисто профессиональные: мне нужно было «держать дистанцию», чтобы не сливаться со специфическим миром тюрьмы, в котором заключенного от охранника порой можно отличить только благодаря разной униформе.

Для того чтобы вам легче было представить обстановку нашего общения, я потрачу еще немножко времени и опишу структуру нашей школы и обстановку типичного классного помещения. Начну с названия. Называлась наша школа, если перевести не дословно, а с учетом идиоматики, «Пусть жизнь научит». Основание для существования школы при СИЗО — конституционное право любого американца в возрасте от 6 до 18 лет на бесплатное среднее образование.

Поскольку нахождение под следствием — процесс, не коррелирующий с календарными рамками обычного учебного года, а его длительность может варьироваться от пары недель до нескольких лет, то школа наша была круглогодичной, а учебное время в ней было структурировано шестинедельными блоками. В конце блока — наградной день для тех, кто получил не меньше тройки и не схлопотал дисциплинарных взысканий в школе: кино, газировка, поп-корн и кусок торта или пирожное. Каждый блок был посвящен одному предмету, за который ученик получал оценку, которую потом мог предъявить в школе «на свободе», если ему повезет получить условный срок или оправдательный приговор (последнее было не просто редкостью, а экзотикой), и если он решит вернуться в школу, а школа согласится его принять.

По причине этих многих «если» у нас в школе была и вторая возможность — подготовиться и сдать экстернат, получив «диплом о базовом образовании», дающий право поступления в колледж или устройства на работу, требующую наличия аттестата зрелости. Такая система экстернатов была введена в США после Второй мировой войны, когда домой вернулось большое число повзрослевших, но не окончивших школу мужчин. Эта система прижилась и существует до сих пор.

Школьный трехчасовой день был разбит на две половины. Одна — в классе за партами, с учителем, ведущим урок, а вторая — в компьютерной лаборатории, где ученик либо готовился к экстернату, либо работал над предметами средней школы в онлайн-режиме. Располагались классная комната и компьютерная лаборатория в смежных комнатах, и обычно класс делился пополам. Одна половина шла с учителем в классную комнату, а вторая с ассистентом — в компьютерную. Я как раз и была ассистентом, поскольку, несмотря на то, что эвалюировала (перевела с подтверждением соответствия) свой советский инженерный диплом и имела право работать учителем, предпочла иметь нормированный рабочий день и не заниматься заполнением кучи отчетных документов и планов. А также предпочла минимизировать контакты с администрацией, получая в связи с этим раза в полтора меньше, зато имея время на занятие сыном и сберегая кучу нервов и здоровья.

Кроме этого, существовали еще ученики, не имевшие права заниматься вместе с другими в больших группах. С ними велись полуторачасовые уроки малыми группами в небольших комнатах или один на один, что тоже было обязанностью ассистентов. Иногда, особенно во время математических блоков, мы с учителем менялись местами, так как математика в Штатах не самый любимый предмет не только у учеников, но и у учителей.

Все учебные помещения располагались в тюремной зоне, там же, где и собственно тюремные помещения. Соединялись тюремная и административная зона, где находились наши школьные офисы, системой переходов с несколькими парами тамбуров с двойными дверями, лифтами, управляемыми операторами в ручном режиме, и длинным переходом с оптимистическим сленговым названием «зеленая миля» (так в Америке называется путь на смертную казнь). Всё нужное для занятий, вплоть до карандаша и листочка бумаги, мы приносили и уносили с собой, тщательно пересчитывая до и после каждого занятия. В случае недостачи длинного карандаша, ручки или чего-то другого потенциально опасного, тут же, в учебном помещении, охранники, вызванные для сопровождения учеников назад в камеры, устраивали «шмон».

Приводили и уводили учеников в наручниках. В последние несколько лет моей работы у шерифа учеников стали пристегивать к партам и компьютерным столам (сменилась директриса и порушила много хорошего, что было выстроено за долгие годы, в том числе она отменила уроки в классе, усадив учеников на все три часа за компьютеры, что люто возненавидели и ученики, и учителя). Все помещения были оснащены камерами видеонаблюдения, у нас на поясах висели рации для переговоров с охраной на постах и с сотрудниками школы между собой, на стене были большущие красные кнопки на случай ЧП.

И тем не менее для наших учеников выход в школу был самым приятным событием дня, нарушающим тюремную рутину, поэтому вели они себя в школе в основном прилично и относились к нам с признательностью, что отличалось от отношения к охранникам. Но ухо держать с ними надо было востро, и смотреть за ними надо было в оба.

Самому младшему из моих учеников на момент ареста (за убийство нескольких человек, членов конкурирующей банды) было немногим больше 12 лет, а самому старшему — 18. Уровни сообразительности у них, конечно, были разными, но житейская сметка и навыки манипуляции развиты прекрасно. И не последняя причина этому — необходимость выживать на улице с раннего детства, так как нормальные, пусть и неполные, семьи были у очень немногих из них. Попросту говоря, они были никому не нужны, кроме банд, которые их использовали и сбросили в тюремную систему. Кого — ненадолго, для прохождения «курсов повышения квалификации», кого — надолго, для прохождения «университетов», а кого — навсегда, чтобы провести в заключении всю жизнь. Такое могло случиться, если приговор выносился после достижения подследственным восемнадцатилетнего возраста.

Ну вот, а теперь, когда вы уже представили себе обстановку нашего общения, я могу углубиться в воспоминания о разговорах с «полосатыми, ни в чем не виноватыми» гражданами самой богатой в мире державы — Соединенных Штатов Америки.

Вот типовой разговор, происходивший опять и опять, по мере того как старые ученики уходили, а новые — появлялись. Ученика я буду обозначать буквой У.

Я (после того, как ученики расселись и поболтали первые 5 минут, что было частью рутины): Ну всё, ребята, пора заниматься.

У: Да что ты (в английском все обращения в единственном числе — это «ты», «Вы» осталось в старом изводе языка, за ненадобностью, по мере упрощения) тут командуешь?! Ты — белая леди, не имеющая представления о нашей жизни!..

Я: Ну, во-первых, я не леди, так как я работаю за деньги (леди, в изначальном значении — госпожа). А во-вторых, я не белая. Я — русская. Ты знаешь, кто такие русские?

У (после некоторого раздумья): Нет. А кто это?

Я: Русские — это такие белые негры.

У: ? ?!!!

После этого в классе на некоторое время наступала тишина, и ученики начинали работать.

При всей комичности этого диалога тут можно увидеть несколько важных маркеров. Самое главное, на мой взгляд, — это признание фундаментального социального неравенства как некоей заданности, которой можно спекулировать, пытаясь вызвать жалость или чувство вины, которую можно как-то компенсировать напором и агрессией, но в которой нельзя усомниться. Это можно назвать «гетто в голове». А не преодолев его в голове, как же преодолеть его в реальной жизни?

Второе, тоже важное — это отношение к учебе как к обязанности, а не как к области свободы, в которой можно развиваться как личность, наращивая потенциал возможностей. В лучшем случае учеба — шанс получить работу за хорошие деньги. Но их же гораздо легче украсть или отобрать! Зачем париться?

Второй диалог тоже достаточно типичен. Обычно он случался, когда в класс опять же приходил новенький, причем этот новенький был в очень обозленном и взвинченном состоянии.

У: Ну что ты за учитель?! Выглядишь, как пугало. Кроссовки на тебе позорные! Юбку я эту на тебе уже видел на этой неделе.

Я: А ты мне предлагаешь приходить в тюрьму в лучших нарядах? И что не так с моей обувью?

У: Да твоя обувь стоит долларов 20–30! Отстой!

Я: А ты, когда выйдешь, какую обувь будешь носить?

У: Ха! Я куплю себе брендовую, долларов за 250! Как у… (дальше следует имя какого-нибудь профессионального баскетболиста или другой спортивной знаменитости). Я буду крутой и стильный!

Я: А я думала, что крутой — это тот, кому все равно, что про него думают незнакомые, чужие для него люди. Друзья-то твои тебе, небось, и в простой обуви обрадуются. А что до двухсот пятидесяти баксов, то их можно потратить на что-то более важное. Может, даже на помощь тому, кому очень нужно помочь…

У: Не… Ты не понимаешь! Это же бренд.

Я: Вообще-то брендом когда-то называли клеймо, которым скот метили. А теперь это клеймо реклама в людских мозгах выжигает. Но ты ведь не обязан свои мозги ей подставлять?

У: Хм… Что-то в этом есть…

Что мы видим в этом не менее забавном диалоге? Во-первых, статусное потребление как важное не только для создания внешнего облика, но и для самооценки. Во-вторых, профессиональный спорт как некий идеал успеха, к которому надо прикоснуться хоть через фетиш — кроссовки за неадекватную цену. И чем цена неадекватнее, тем крепче прикосновение. То есть мы видим манипулируемость и жесткую заданность направления манипуляции. Отметим на полях, что в отчетах о мародерствах очень часто фигурируют именно несколько коробок с дорогими кроссовками.

Третий типичный диалог, обычно возникающий при занятиях математикой.

У: Да не буду я решать это уравнение! Что за фигня?! Мне срок «десятка» корячится, а ты со своими уравнениями!

Я: Ну ты же в камере отжимаешься? И пресс качаешь? На фига, раз десятка корячится?

У: Ну ты сравнила! На зоне надо быть сильным!

Я: А что, умным быть на зоне не надо? Математика для мозгов — что отжимание для бицепсов.

У: Да может, мне еще и не впаяют десятку…

Я: Ну так и отлично! Вот выйдешь, женишься, дети будут. Подойдет к тебе сын, попросит с домашним заданием помочь. А ты такой — взял и решил! Прикинь, как тебя сын уважать будет!

У: Ну, ты зануда! Ладно, давай, показывай, как решать твое уравнение.

Тут я комментировать не буду. Всё и так ясно.

Зато расскажу, как мы с моей учительницей Синди мотивировали наших полосатиков брать домашнее задание в камеру и делать его не абы как, а стараясь. Задания представляли собой подготовительные упражнения для сдачи экстерната. Мы притаскивали целые сумки с индивидуально упакованными плюшками-постряпушками и прочими сластями — их можно было довольно дешево купить в магазинах для товаров, срок годности на которые близок к истечению, — и обменивали эти сладости на выполненное задание (с работой над ошибками, если их было много). И пока нам новая директриса этого не запретила, у нас число сдававших экзамен было рекордно высоким по школе. После запрета на угощение-мотиватор домашнее задание брать не перестали, но интенсивность все же упала сильно.

Следующий диалог происходил тоже довольно часто. Начинался он как раз с темы еды.

У: Мисс Кей (так в английском алфавите называется буква К; по какой-то причине для американцев было совершенно непосильно правильно выговорить мою фамилию, поэтому я предложила сократить ее до инициала, чем с радостью воспользовались и коллеги, и ученики), а что ты будешь сегодня на обед готовить?

Я: Ничего. У меня в холодильнике стоит кастрюля борща. Вот разогрею тарелку — быстро и просто.

У: А что такое борщ?

Я: Ну это такой русский овощной суп с капустой, картошкой, морковкой, свеклой, помидорами. Можно с мясом, можно без.

У: Ого! Я тоже суп люблю. В банках его покупаю.

Я: А почему в банках? Самому же вкуснее сварить.

У: А у нас дома никто не готовит. Покупаем еду в «Макдональдсе» или в магазине в банках.

Я: Так ведь дорого — все время в «Макдональдсе» да в банках…

У: А у нас талоны на покупку еды и пособие. Да вообще-то мы вместе редко едим.

Тут тоже всё и без комментариев ясно. Нет семейной трапезы — нет важного элемента общения семьи. Есть некое проживание под одной крышей, а чувства, что ты кому-то нужен до такой степени, что для тебя готовят еду, накрывают стол, — такого чувства нет. Да и семьи часто нет.

Есть мама, у которой несколько детей от разных отцов, ни один из которых не появляется, зато вполне может быть очередной бой-френд. И никто не работает. Все поколениями сидят на пособии по безработице и пособии на детей, а папы, дядья, кузены и братья подвизаются на ниве криминала, образуя целые династии. И это не исключение, а скорее норма для наших учеников.

Говорят они и между собой. Собственно, из этих разговоров я и знаю о криминальных «карьерах» в их семьях. А еще бывает, что сажают брата или кузена. Про соседей по жилому комплексу и говорить нечего — многие знают друг друга еще с воли, так как живут в муниципальных жилых комплексах, которые немногим отличаются от гетто.

Тут стоит добавить одну деталь, которая показывает, как сегрегация и эффект гетто усиливается через систему государственных школ. Дело в том, что в США школы финансируются из местных бюджетов, из налога на недвижимость. В благополучных белых районах жилье дорогое, поэтому налогов собирается много, и школы имеют хорошее финансирование, позволяющее, ко всему прочему, иметь много послешкольных программ, вроде спортивных секций и разных кружков. А в районах с социальным жильем налогов собирается совсем мало. И после школы, если ты ее не прогулял, у тебя остается только вариант улицы. А на улицах орудуют банды. Там тебе дадут чувство принадлежности к криминальной семье, которого тебе не дает твоя родная семья. Там тебе объяснят, как легко разжиться деньгами. И возьмут в долю. А в ответ попросят совершить, к примеру, убийство конкурента из соседней банды, за которое взрослому — казнь или пожизненное заключение, а малолетке больше десятки не дадут. И ведь не данность, что тебя вообще поймают…

А кругом звучит рэп про то, как эта жизнь к тебе несправедлива, показывают фильмы про крутых гангстеров. А реклама рассказывает тебе о совершенно необходимых тебе вещах, которых ты, конечно же, достоин. Надо только посметь их взять. И всё новые поколения, рожденные здесь, плотно становятся в привычную, накатанную колею, уводящую наиболее энергичных в тюрьму и раннюю могилу и сажающую на алкоголь и наркоту тех, кто послабее.

Для чернокожих и латиносов, пытающихся вырваться из гетто-колеи, существуют всё же три социальных лифта:

спорт, дающий возможность по окончании школы пойти в колледж;

армия, дающая возможность после службы устроиться на более-менее приличную работу;

шоу-бизнес, позволяющий в формате рэпа вербализировать социальную фрустрацию своих товарищей по несчастью и им же ее и продать в виде песен и клипов.

Из них армия — наиболее реалистичный, а спорт и шоу-бизнес — скорее редкие случаи удачи, гипнотизирующие своей сказочной фееричностью тех, кто думает, что им тоже повезет. При всей внешней несхожести у этих трех лифтов есть нечто, их объединяющее. Это нечто — обрыв социальных связей для тех, кто сумел ими воспользоваться.

В спорте (разумеется, профессиональном по сути, даже если формально ты выступаешь за студенческую сборную) всё достаточно явно. С одной стороны, беспощадная конкуренция с теми, кто, как и ты, пытается выскочить из «потенциальной ямы» гетто. С другой стороны — полное отсутствие времени на студенческую социальную жизнь, так как надо тренироваться и худо-бедно выполнять программу учебы. А использование допинга торит дорожку к грядущей зависимости от медикаментов, содержащих наркотики.

В армии, как ни странно, тоже очень велик риск «подсесть на таблетки». А весьма неправедная природа военных операций, ведущихся Америкой за ее рубежами, не очень способствует возникновению боевого братства между сослуживцами.

Что касается рэпа, то там тоже действует конкуренция за аудиторию, а успешность достигается за счет поэтизации и романтизации криминального стереотипа поведения, помноженного на виктимизацию сознания (мол, довели нас белые гады до жизни такой). Что не проходит бесследно и для психического здоровья самого рэпера. У аудитории пацанов, кстати, это способствует вторичной криминализации в гламурном стиле, виктимизации их сознания и разжиганию аппетита к красивой жизни их рэп-кумиров.

Таким образом, наиболее сильные и упорно работающие индивидуумы, вырвавшись из гетто на этих лифтах, оказываются неспособными стать организующими и мотивирующими на конструктивные изменения лидерами микрогрупп. Таких, которые смогли бы оздоровить и просветлить мутный мрак американских гетто.

Но только ли американских? Ведь стараниями строителей «светлого капиталистического будущего», на деле воплотившегося в периферийный криминальный капитализм, на всем постсоветском пространстве строится нечто, вполне похожее на гетто. Однако у нас пока не проезжена такая глубокая колея. И в нас живет память о том, что человеческое достоинство — не подачка, а врожденное право. И за это право стоит бороться!

ИА Красная Весна