Мне двадцать четыре… Нет, двадцать пять. Хотя постойте, всё же двадцать четыре. Да, двадцать четыре, я уверен. В двадцать пять они сойдут с ума по случаю счастья за меня. Они – это весь мир и еще та звезда на небе, что ночами заискивающе подмигивает мне и просит автограф. И если мне повезет, то и я с ними за компанию. За просто так.
Хотя Малфой сказал бы, что за просто так только кошки родятся. Так что не думаю, что мне удастся сойти с ума на свое двадцатипятилетие. Я же всё-таки не кошка. Хотя в таком случае мне непременно хотелось бы.
Кошки они же, знаете, какие, они не пьянеют от веселья по случаю Дня рождения какого-то совершенно незнакомого паренька. Кошки не такие. Они сами по себе. И им на всё с большой колокольни, где по утру они когтями царапают ржавый металл. Наверное, это единственное в чем я похож на них. На большую черную кошку с большими зелеными глазами. Которую тошнит от того, что все в округе говорят, что эти глаза – настоящие изумруды, а сами старательно обходят ее стороной. C этими черными кошкам лучше не связываться, даже если взгляд их на свету сверкает драгоценными камнями.
Сейчас ночь и до рассвета еще три часа. Я живу чужой жизнью. И вашей, пожалуй, тоже. Вы одалживаете ее мне каждый раз, засыпая в лунном свете, небрежно разбросав свои мечты на уставших после долгого дня спящих лицах. Я вижу во тьме, и я не хочу завидовать вам, видящим тихие сны. Черно-белые и цветные, радостные и немного грустные, веселые и чуть задумчивые. Разные. Вовсе нет. Я просто хорошо вижу, когда на улице становится темно и ночь заползает к вам домой погреться.
Мои соседи сверху уже уснули, хотя еще полчаса назад она взывала к Богу, а он столь же неистово его проклинал. Не думаю, что они молились. Кровать у них скрипит третий год подряд, звуком зимой напоминая расстроенную чем-то скрипку, а летом – грудное дыхание виолончели. Мои соседи сверху приятная в общении пара, и каждое Рождество они дарят мне бутылку дешевого австралийского вина. А я дарю им их любимое оливковое масло, но не думаю, что им есть дело до моих прозрачных намеков по поводу привычного взвизгивания их кровати-истерички.
Я привычно не сплю и смотрю в потолок. Он едва заметно потрескался и у самого края пошел пятнами. Никто не знает – от смущения или от зависти всё к тем же соседям сверху, ведь он молчит. Как бы там ни было, он держится молодцом, хотя Малфой непременно сказал бы, что у него явно очередной приступ неврастении.
На моем потолке нет звёзд, но это не потому, что я не способен заколдовать его, беднягу, и отвлечь от чужих радостей хоть на несколько дней. Нет. Просто мои звезды скрылись за дождливыми облаками, которые почему-то никак не разродятся водой. Наверное, не сезон. Они плывут медленно в призрачном сиянии ночных фонарей. Напрямик и по дуге, огибая луну-светильник на сто двадцать ватт, и изредка вздыхают, заметив мой пристальный взгляд. Поначалу они заботливо старались убаюкать меня, выстраиваясь в очередь из кружевных барашков, но уже давно смирились с бессмысленностью этой затеи и просто скорбно заглядывают мне в глаза, не пытаясь уговорить уснуть.
Мне не страшно, нет. Я знаю – за час до того, как на востоке выползет ленивое солнце и нахально зевнет, потирая заспанные бока, и поприветствует новый день, я усну, чтобы еще через пару часов проснуться, захлебнувшись собственным беззвучным криком. В тот миг мне почему-то всегда отчаянно хочется, чтобы мои потолочные облака всё же разразились дождем или меня просто затопили соседи. И толщи прозрачной воды надо мной ледяным спокойствием смыли все страхи. Но мои соседи – по всем меркам отличные люди, и они старательно экономят воду.
Черным кошкам, наверное, не везет больше других.
А пока из открытой форточки незаметно тянет легким запахом крови, таким знакомым и въевшимся под кожу и ногти. Я грызу заусенцы, и оттого он приникает всё глубже. Не смывается мылом и не выветривается на солнце. Он со мной. Бежит вслед, куда бы я ни шел, проворно успевая повернуть за угол и ухватиться за подол пальто. Довольно виляет хвостом. Часть меня самого, неотделимая, преследующая, как нудная простуда и покорно принимаемая. Уже давно без возражений. Запах крови.
Это ржавеет подоконник на улице. Лондонская погода проедает в нём язвы и напоминает о неизменном.
О моих снах, что приходят с предрассветным заревом, заливающим всё кругом багровым. В них нет страха и боязни, только озноб и усталость. Старые знакомые. Им можно без приглашения, и они знают о том лучше моего.
Где вино, где чай, где жестянка с печеньем и где сервиз для дорогих утренних гостей.
Им не нравится, когда их называют кошмарами, обижаются и морщат недовольно нос. Поэтому я их и не зову. Они приходят сами, устраиваются на кровати и рассказывают истории.
Затейливые «сказочники», в чьих словах нет ни толики лжи. Они никогда не говорят о том, что я хотел бы услышать, лишь о старом, до боли знакомом. Зануды, которых нет моих сил прогнать.
Вытекающий желток солнца, застывающий на морозе, чужие обоженные крики и стоны, собственное молчание и холод, не гонящий кровь по венам. И взгляды тех, кого я убил. Отражение моих зеленых глаз в их расширенных зрачках размером в полкната. Звонкой монетой оседая в дырявом кошельке.
Запоминая, унося, бессовестно уворовывая их драгоценность.
Черт бы их побрал, им всем так нравился этот зеленый цвет. Не синий, не цвет морской волны, не даже цвет утреннего неба. Наверное, такая была мода, только мне никто не успел сказать. Впрочем, мне никогда не давались эти модные советы из крикливых журналов. «В этом сезоне на пике тенденция сочетать зеленое с красным. Легкий оттенок салатового и браслеты цвета сочного граната». Хотя, пожалуй. В тот год они и вправду угадали с украшениями, по локоть в них… и по колени. Пытаясь слизать с ладоней медную горечь. Подарок от тех, в чьих стеклянных остывающих глазах догорали вспышки цвета весенней листвы. Достойный обмен. Только весна вот всё не приходила.
Малфой не говорил, что я спас мир. Это сказали все остальные. Что я подарил ему новую жизнь. С новыми мечтами и надеждами. С яркими красками закатов и рассветов, расцвечивающими небо. И что-то еще такое же звонкое, как комариный писк в августовский полдень. Они только не сказали, что черным кошкам не по душе багрянец по локоть. Что им бы только на волю и «гулять самим по себе».
Порой так случается, что я забываю о непременном заглушающем заклинании на ночь. Не нарочно и без злого умысла. По усталой забывчивости и недомыслию. Как и всё, что я делаю. Разве что только невзначай напомнить другим о том, что ночь нового дня приносит мне.
Расходящийся кругами крик, что разбивает очередной стеклянный столик в центре моей комнаты и распахивает настежь форточку. Видно, чувствует себя хозяином.
Крик о вчера и сегодня. Захлебнувшаяся внутри грудной клетки боль о завтра. В клетке сплетенных нервов. Где не осталось кислорода. Где истоптанная тоска и свернувшееся в липкий комок предчувствие. Скулит. О том, что уже было. Было давным-давно. Может даже не в этой жизни. В той жизни, где главные роли были не мои. А мне только доверили исполнить статиста на заднем плане. И где я видел тихие сны.
На что Малфой обязательно сказал бы, что это просто зима. Рано темнеет и долгие ночи. Перепад давления и авитаминоз. И я просто трушу. Хотя чего уж.
Сдергивая с себя сон, я рихтую стены костяшками пальцев. Они саднят и едва слышно ноют. Мне кажется, они уже никогда не заживут. Из глупого упрямства. Ведь они все в меня.
И много позже, но в то же утро, спускаясь вниз за газетами, я встречаю на лестнице милую старушку, что живёт подо мной. Она недовольно качает головой и бормочет про то, что такому серьезному молодому человеку, как я, не пристало себя так вести. Она никак такого не ожидала, приличия ведь всё-таки.
Спохватившись, я несмело выдергиваю утреннюю газету из почтового ящика и молчу. Я думаю про приличия и про… Я просто думаю.
А кислорода только на извиняющееся: «Доброе утро. Прошу прощения, что я вас потревожил. Так получилось». Она сердито хмурится и поворачивается, чтобы уйти, бросая напоследок: «Я хотела бы, чтобы это больше не повторилось».
Моё «Я тоже» эхом догоняет её уже на третьем этаже.
Малфой сказал бы, что тешить себя напрасными надеждами – моё любимое занятие.
А еще я перебираю. Сначала на пальцах одной руки, потом другой. После чего я ненадолго задумываюсь, что десять, это, в сущности, совсем немного. Только начало, в котором конец.
Варианты, возможности и счастливые случайности. Несчастливые тоже. Долгие романтические, дружеские, на одну ночь и «как тебя зовут» на следующее утро. Любые…
И Малфой сказал бы, что я неразборчив в средствах. А мне плевать?
Только чтобы хоть кто-нибудь на этой каждодневной заре меня трогал за плечо и говорил: «Это сон». Или: «Проснись и пой». Или: «Ну хватит мне на ухо орать-то». Или: «Господи, господи, только не это… » Хотя нет, вот последнее – это лишнее. Это из тех невезучих. Где весь выигрыш заранее достался не мне. А мне? А мне просто досталось. Как черной кошке.
Только чтобы в спертом за ночь воздухе на утро была хоть капля жизни. На один вдох, а дальше уж как-нибудь. И чужой легкий запах, затаившийся, украдкой спрятавшийся в углу. Порой настырный и глупый, надоедливый и капризный, но всё же. Чтобы отвлечься и задышать. И не ловить приевшийся запах потолочной штукатурки, ржавого железа и собственного пота. И не ранить ступни, наступая на осколки разбитого стекла.
Я зову их всех на свидания. Тех, у кого кислорода в достатке, и даже на двоих. В надежде на то, что им не составит труда поделиться со мной.
Долгими зимними вечерами мы идем в дорогой ресторан, забегаловку на углу, ирландский паб. В этом городе нет места, где я бы еще не ел. Вместе с ними и ради них. Хотя, я, наверное, вру – ради себя. Ради них уже было. Было и не раз. Может быть, хватит?
Бумажные предсказания, спрятанные внутри какого-то жуткого блюда в китайском ресторанчике, сулят мн
