Колыма

Пятнадцатая глава "Колымской повести" Станислава Олефира. В продолжение  https://pikabu.ru/story/kolyimskaya_povest_petushki_5326310

***********************************************************

Сегодня на рассвете я возвращался с рыбалки, и наткнулся на затаившегося среди кочек олененка. Недавно здесь паслось наше стадо, и, почему он остался без присмотра, – пастухи объясняли по-разному. Может, важенка покинула его навсегда, а может, покормила и, пока олененок здесь спит, ушла пастись. Бывает, как сказал Толик, молодая важенка так увлечется, что вспомнит об олененке только на второй день. Все равно, по мнению Толика, лучше этого олененка сейчас забить. Он и так слабый, может пропасть без пользы. Следом за стадом всегда идут лисицы, рыси, росомахи. Да и медведи не откажутся от молодого олененка.

Я запротестовал и заявил, что буду сторожить олененка, пока не прибежит важенка. Развел неподалеку от его утайки костер, вскипятил в котелке чай и принялся ждать. Скоро на огонек завернул дед Кямиевча. Он выпил две кружки чая, и вдруг ни с того ни сего заявил, что самая трудная работа из всех – пасти оленей:

– Только те, кто пасет оленей, занимаются работой, остальные пасти оленей не хотят, по поселку бегаю, потому что все они лодыри.

Я возмутился:

– Вы это серьезно? Мы вот здесь с вами сидим, чай пьем. Тепло, уютно. А ведь для того, чтобы сделать вот этот чайник, сталевар при двух тысячах градусов сталь плавит. Пот из него ручьями течет, от расплавленного металла брызги во все стороны, вот такой толщины одежда на нем за одну смену начисто сгорает. А вы говорите – лодыри!

– А я и говорю, – невозмутимо утверждает дед Кямиевча. – Самая трудная из все работа – пасти оленей и делать чайники. – И здесь же, чтобы подсластить пилюлю, добавляет. – Рыбу тоже трудно ловить. Ты сегодня молодец – много поймал. А остальные лодыри…

Над тундрой показались четыре ворона. Летят молча, тяжело и часто машут крыльями, словно куда-то опаздывают. На нас никакого внимания. Через какое-то время показался еще один. Этот все время кричит, словно высказывает обиду. Мол, бессовестные, бросили одного. Все без меня съедят, ничего не оставят.

Я уже третий раз встречаю этих птиц, и каждый раз при похожих обстоятельствах, – эти куда-то торопятся, а этот с криком их догоняет. Говорю об этом деду Кямиевче. Тот согласно кивает головой:

– Правильно говоришь. Маладец! Я еще вот таким, как сейчас Димка, маленьким был, этот ворон тоже все время сзади летал и кричал так само. Совсем нервный птичка.

Говорю деду Кямиевче, что у нас недалеко от поселка тоже «нервный птичка» живет. Весной мы на рыбалку выходим затемно и, как только завернем к Тринадцатым озерам, тамошний ворон встречает нас с такой паникой, что от его крика уши закладывает. Потом сопровождает до самого перевала. С лиственницы на лиственницу перелетает и орет. То ли у этого ворона куриная слепота, то ли опыта мало, но никак ему в сумерках на лиственницу нормально сесть не выходит. Лепится, лепится, и вдруг пошел проваливаться сквозь ветки, только треск стоит. Наконец вполовину дерева завис, крылья у него вывернуты, хвост куда-то провалился, в таком виде висит и орет, словно его режут. На Мауте, и у Зангизуровских озер у нас тоже знакомые вороны живут. Они тоже от лиственницы до лиственницы нас провожают, но садятся нормально, а этот проваливается.

– Нормально проваливается, – говорит дед Кямиевча. – Он совсем как люди делает. Некоторый с сопки осторожно спускается, только на крепкий камень торбаса ставит, словно медведь или хитрая росомаха. А некоторый, все равно снежный баран, смело прыгает. Молодой, ноги крепкие, хорошо ему вот так прыгать, он и прыгает.

Дед Кямиевча встает, смотрит на затаившегося среди кочек олененка, подкладывает в костер сучьев, снова опускается на корточки:

– Ворон самый умный. Ему ничего учиться не надо делать. Он все и так знает. Мы оленей тафаларской породы купили, которые всегда за загородкой жили и никогда медведей не видели. На Вархаламе их пастись пустили, медведь из стланика вышел, они его совсем не боятся. Интересно им, кто это там ходит? Медведь одного производителя тафаларской породы задавил, кушает, а они вот так совсем близко стоят и смотрят. Совсем не боятся. Только через два года бояться стали.

Буюндинские олени, которые рыбы никогда не кушали, на Яме тоже сначала кушать не хотели. На Яму стадо пригнали, там дохлой кеты много валяется. Все олени кушают, а буюндинские не кушают. Только нюхают. Значить, им нужно учиться кету кушать. А ворону учиться не нужно, потому что он самый умный.

Я не согласен с дедом Кямиевчей. Лет двадцать тому назад рядом с нашим поселком построили птицеферму. В первую очередь, понятно, запустили инкубатор. В тот день, когда вылупились цыплята, этих цыплят рассортировали: какие курочки, а какие петушки? Курочек поселили в специальные камеры, чтобы получились хорошие несушки, а петушков загрузили в самосвал и вывезли на свалку. Свалка старая, заросшая травой, поэтому, стоило брызнуть небольшому дождику, цыплята кинулись искать сухое место, и выбрались на ведущую к лесокомбинату дорогу. Было их там несколько тысяч. Ничуть не смущаясь, что рядом нет наседки, они ловили мошек, клевали придорожную траву, пили из лужиц воду. Дорога из серой стала желтой, цыплячий писк было слышно за километр, в поселке полно разговоров, а что делать, не знает никто.

А здесь еще лесовозам нужно отправляться на вырубку. Проезд в том месте узкий. С одной стороны сопка, с другой – болото. А посередине цыплята. Не обогнуть никак. По цыплятам же ни один шофер ехать не согласился. Так машины три дня и стояли без дела.

Ни ястребы, ни совы, ни, тем более, вороны цыплят не тронули. Прилетят, покружат и улетят.

На четвертый день явились чайки. Мы от моря в трехстах километров, никогда чаек отродясь здесь никто не видел, и вдруг прилетела огромная стая. Самое удивительное, вместе с чайками явилось и несколько воронов. Все вместе они набросились на цыплят. Чайки убивали цыплят и здесь же на дороге съедали. Вороны свою добычу уносили куда-то за свалку, и, то ли ели, то ли прятали про запас – не знает никто.

Дня через три чайки исчезли, но вороны остались. Из птицефермы стали вывозить навоз, в котором попадались дохлые куры. Вот они этих кур из навоза и выковыривали. Развелось там воронов очень много. Они залапали навозными ногами все лиственницы вдоль дороги и так содрали хвою, что деревья стали сохнуть.

Где гнездились эти вороны, я не знаю. На многих растущих вокруг поселка деревьях можно было видеть кое-как прилепленные веточки. Это вороны начинали делать гнезда, и тут же бросали это занятие. Ни по дороге к Тринадцатым озерам, ни у Маута, ни на Зангизуре тоже не прибавилось ни одного гнезда.

Потом птицефабрику закрыли, навоз на свалку вывозить перестали, и все вороны в одночасье исчезли. Вчера сидели на ободранных лиственницах и кричали на весь мир, а сегодня их уже нет…

Дед Кямиевча внимательно выслушал меня, горестно покачал головой:

– Гудэе, гудэе! (Беда, беда! – эвенский). Это ненормальный ворон ты видел. Все равно, очень больные. Люди тоже такие бывают. Эти вороны где-то на свалке вместе с чайками выросли. Все равно чаячьи дети стали, поэтому вместе с ними живут. – Чуть помолчал, снова покачал головой и, словно жалуясь себе самому, произнес. – Дети, которые в интернате выросли, тоже совсем негодные стали. По-эвенски разговаривать не умеют, оленей пасти не умеют, рыбу ловить не умеют. В тундре жить не желают, желают все по поселку бегать. Даже по рации говорить не желают. Все равно, тоже чаячьи дети стали. Как жить?…

Дед Кямиевча выпил еще кружку чая, забрал пойманных мною хариусов и ушел в стойбище, а я пригрелся у костра и уснул.

Когда проснулся, возле олененка сидел ворон. Он был трех метрах от олененка и тоже дремал. Через какое-то время ворон открыл глаза, внимательно посмотрел на свернувшегося калачиком олененка и направился к нему. Когда подошел совсем близко, олененок вдруг передернул шкуркой. Ворон тут же возвратился на свое место и задремал снова.

Так повторялось раз пять. Олененок не умирал, а живого ворон, по-видимому, трогать не осмеливался. А может, мешал я?

Как бы долго все это тянулось, не знаю, потому что возвратился от стада Толик и сказал, что ждать важенку нам не стоит. Он взял на руки олененка, подождал, когда я уложу в рюкзак оленью шкуру, котелок, кружку, сумку с лепешками, и мы вместе отправились к стойбищу.

Четырнадцатая глава "Колымской повести" Станислава Олефира. В продолжение https://pikabu.ru/story/kolyimskaya_povest_telesobaka_532305...

*************************************************************

С появлением телевизора жизнь в нашем стойбище пошла кувырком. Раньше пастухи не очень-то торопились в стойбище. Сдадут смену и еще полдня крутятся возле оленей. То поймают и подлечат захромавшего чалыма, то вдруг вспомнят, что рябая важенка минувшей ночью кашляла, заарканят, повалят на землю и вместе с приехавшим из отпуска фельдшером Костей примутся делать уколы и переливание крови. Но чаще просто соберутся у костра и обсуждают события минувшего дежурства. Особенно много разговоров, если ночью был туман или в стадо приходил медведь.

С перекочевками тоже было куда проще. Лишь бригадир Коля объявит, что завтра отправляемся на новую стоянку, в бригаде наступает радостное оживление. Проверяют и ремонтируют нарты, увязывают вещи, подгоняют к стойбищу пряговых оленей-туркиданки. А теперь, стоит бригадиру Коле намекнуть, что пора кочевать на новое пастбище, сразу запротестовало все стойбище:

Куда спешить – место здесь открытое, комаров мало, оводов тоже почти не видно. А что траву скушали – не важно. До осени еще далеко, успеют стать упитанными.

Сами пастухи после дежурства даже не заглядывают в стойбище, а торопятся на Дедушкину Лысину смотреть телевизор. Правда, курьезов при этом случается немало. Абрам уже который раз подряд смотрит телевизор не более десяти минут, затем поудобнее укладывается на разостланной в палатке оленьей шкуре и храпит до конца программы. Примерно такая же беда и с Элитом. Мы с Толиком внимательно наблюдаем, кто из них уснет первым и на какой минуте, потом рассказываем по рации пастухам из соседней бригады, кто у нас лидер по этому делу. Абрам с Элитом обижаются, но все равно регулярно посещают Дедушкину Лысину, словно у нас там ночлежка.

Больше всех от нашего телевизора пострадала его хозяйка. Обычно, когда съедали привезенный из поселковой пекарни хлеб, баба Мамма стряпала для всего стойбища лепешки. Сейчас она тоже пропадает на Дедушкиной Лысине, и Тоне приходится самой возиться у печки.

Сегодня Колина жена тайком позвала меня в свою ярангу и, стараясь говорить потише, поинтересовалась, сколько соды нужно класть в тесто для лепешек? В интернате их учили готовить торт «Киевский» и пирожное «Безе», а здесь – лепешки!

Я долго и старательно объяснял, как и что делается, но Тоня понимала меня плохо. Пришлось приготовить тесто самому. Налил в большую кастрюлю воды, добавил соли, соды, сухого молока, яичного порошка, муки и принялся все это вымешивать. Димка, которого баба Мамма не взяла на сопку, живо заинтересовался моей работой, улучил минуту и забрался в кастрюлю по локти. Я рассердился и готов был отпустить этому кулинару затрещину, но у самого руки были в тесте, к тому же рядом охала и ахала Тоня.

Пришлось сделать вид, что не произошло ничего особенного, вытащить Димку из кастрюли и предложить размежеваться. Я, мол, буду печь из своего теста лепешки, а он из своего пусть печет петушков. Потом угостит этими петушками дедушку Кямиевчу, бабушку Мамму и дядю Абрама.

В доказательстве того, что петушков печь интереснее, я слепил из выделенного Димке теста гребенястого петуха, и так, как на печке стояли две большие сковороды, пришлепнул его к боковой стенке. Димке это очень понравилось, он присел возле печки и принялся нетерпеливо ждать, когда сдоба будет готовой.

Тоня и себе заинтересовалась нашим занятием и вылепила Димке петушка очень похожего на доисторического ящера. Пацан от восторга захлопал в ладоши, попытался сам прилепить ящера к печке, но обжег пальцы. Хорошо, что хоть не разревелся, а по моему совету хорошенько поколотил «обидевшую» его печку палкой.

Придя к выводу, что у нас с Димкой все идет на лад, хозяйка тщательно вытерла руки о подол платья, заглянула в зеркало и, пристроившись возле вшитого в ярангу окошка, принялась читать журнал.

Я, значит, вожусь с ее Димкой, пеку лепешки, подкладываю в печку дрова, а она просвещается. Вконец рассердившись, я даже не дождался, когда будут готовы первые лепешки, сослался на какое- то дело и ушел в ярангу бабы Маммы, Немного повалялся на оленьих шкурах, потом принялся ладить удочку. Вчера вытаскивал крупного хариуса и сломал удилище как раз посередке. Вожусь с трубками, напильником и изолентой, а сам невольно прислушиваюсь к тому, что происходит в бригадирской яранге.

Там, по-видимому, все идет нормально. Пощелкивает печка, счастливо лепечет Димка, иногда его лепет перекрывается смехом молодой мамы. Даже Кабяв и Мунрукан, что с самого утра таскали по стойбищу обрывок оленьей шкуры, оставили его в покое и отправились к Тоне и Димке.

Я закончил ремонтировать удочку и хотел идти на рыбалку, но не удержался и заглянул в гости к соседям. Несмотря на то, что полог в бригадирской яранге откинут, в ней висел густой синий дым. На раскаленной печке стояли две наполненные жиром сковородки и отчаянно коптили. Никаких лепешек в них не пеклось. Не было готовых лепешек и на столике. Зато рядом с печкой прямо на полу возвышалась горка подгоревших до угольной черноты петушков всевозможных форм и размеров. Ими же были облеплены стенки пышущей жаром железной печки. Даже на печной дверце уместилось три, до удивления похожих на куропаток изделия. Без сомнения, у Тонн талант скульптора. Я хотел сказать ей об этом, но ни она, ни Димка меня не видели. И мама, и сын были заняты важным делом – только что они вылепили очередного петушка и искали на печке место, где его можно прилепить…

Я не стал рассказывать об этом бабе Мамме, потому что она и так недолюбливает Колину жену. Прежде всего за то, что Тоня не знает родного языка. Хотя бабе Мамме русский дается нелегко, со мною и Димкой она общается только по-русски. Бывает, войду в ярангу, когда она разговаривает с дедом Кямиевчей. Разговаривают, понятно, по-эвенски. Но, лишь увидят меня, сразу переходят на русский язык. Даже Остычана в моем присутствии ругать стараются русскими словами. Правда, здесь причина может быть еще в том, что наш язык для этого более подходящий. Помню, в Средней Азии старый казах ругал своего верблюда по-русски, а вот, как называется на русском языке вода, степь и тот же верблюд – не имел представления.

С Тоней баба Мамма общается только по-эвенски, хотя отлично знает, что она из ее разговора почти ничего не понимает. Жена нашего бригадира выросла в интернате, там уроки преподавали только на русском, но баба Мамма, лишь Тоня обратится к ней с какой-нибудь просьбой, сразу же: «Эсэм унур» – не понимаю. Поджала губы и даже слушать не желает.

Откровенно говоря, Тоне приходится у нас не сладко. Она не умеет вялить юколу, запрягать оленей, ставить и снимать ярангу, увязывать поклажу на нартах и еще очень многого. Всему этому, по мнению бабы Маммы, и учиться не нужно. Мол, эвен лишь родится – уже все знает, а руки «сами делают».

Мне непонятно, почему она не хочет учить всему этому Тоню? Ей бы все объяснить, показать, как что делается, а она проворчит свое «кэнели» – (плохо – эвенск.) и торопится в свою ярангу…

Вчера у нас забивали оленей. Не секрет, заниматься этим в середине лета очень глупо, но совхоз не выполнил план по оленине, и по рации предупредили, если мы за три дня не съедим две тонны мяса, кто-то из живущих в Магадане больших начальников не получит премию, а наш совхоз – переходящее знамя. Решили забить двадцать оленей. Немного оставим себе, остальное отправим вертолетом в поселок. Там у каждого есть родня или просто хорошие приятели, так что мясу пропасть не дадут – выручат.

Так уж в тундре повелось: мужчина пасет оленей, защищает от хищников, забивает их на мясо, а женщина разделывает. Поэтому-то женские ножи отличаются от мужских.

В этот раз забили двадцать оленей. Семнадцать погрузили в вертолет и отправили в поселок, а трех привези в стойбище на нартах. Две туши оставили возле яранги бабы Маммы, а одну рядом с Тониной. Баба Мамма подточила на висящем у пояса оселке нож и сразу принялась за работу. В несколько движений она буквально вытряхнула оленя из шкуры, затем присела на корточки и, прислонившись щекой к оленьей туше, начала ее разделывать. Работала баба Мамма, не глядя на оленя, как говорится, по памяти. При этом разговаривала со мной, отчитывала за что-то Остычана или просто наблюдала за кружащимися над рекой чайками. Руки сами находили, отделяли и выкладывали на перевернутую вниз шерстью шкуру: сердце, печень, почки, легкие.

Одну почку она тут же разрезала ножом на тоненькие кружочки и принялась есть. Памятуя, как заедал этими почками одеколон на Новых Озерах, я с опаской положил и себе в рот кусочек. Эта почка показалась вкуснее, чем я ожидал, но может, я просто успел привыкнуть к сырому мясу. Хотя запашок все же чувствовался.

За какой-то час баба Мамма разделала обоих оленей, сложила кишки в ведро и отправилась к реке мыть, даже не взглянув на лежащего у бригадирской яранги оленя. По-видимому, все заботы о нем она предоставила Тоне.

Более нелепую шутку трудно придумать. Тоня не может по-человечески разделать кету или горбушу, а здесь огромный олень! Я решил, что сейчас Тоня подойдет к бабе Мамме с просьбой помочь ей разделать оленя, но она не появлялась. И вообще, в бригадирской яранге все было спокойно. Более того, скоро к нам в гости явился Димка с куском вареной оленины в руке.

Мне было непонятно, как Тоня справилась со своей работой в одиночку, и решил заглянуть к ней в гости. В стойбище не принято искать повод, если надумаешь кого-то проведать. Это в поселке, направляясь к соседу, обязательно сочиняешь причину. Мол, нет спичек или соли, хотя и спичек и соли припасено на три года вперед. Беспокоить соседа лишь потому, что соскучился и хочешь с ним поговорить, неудобно. Здесь заходи со спокойной совестью к кому хочешь, никто тебя ни в чем не заподозрит.

Тоня сидела у столика и штопала Димкины колготки. Рядом исходило паром наполненное вареной олениной деревянное блюдо-нина. Здесь же у входа в ярангу лежал совершенно целый олень. Заметив мое удивление, Тоня передернула плечами и сердито, словно я в чем-то провинился, выговорила мне:

– Им, наверное, совсем нечего делать или они считают, что я этих оленей каждый день в интернате обдирала. Я его даже перевернуть на другой бок не могу. Тяжелый, ужас! Пусть Коля приходит от стада и все сам делает.

– А мясо где взяла?

Тоня какое-то время внимательно рассматривает меня, затем переводит взгляд на оленя и опять раздраженно передергивает плечами:

– Как это, где? Из оленя, конечно. Где еще? Шкуру на ноге содрала и отрезала.

Только теперь замечаю провал на бедре оленя. Тоня подрезала шкуру, отвернула ее, вырезала, сколько понадобилось мяса, и привела все в прежний вид.

Знаю, баба Мамма, проведав о том, что я помогал Тоне, будет сердиться, но все равно затаскиваю оленя в ярангу и принимаюсь за работу. Получается у меня не так споро и аккуратно, как у старой эвенки, но все же за пару часов со своей работой справился. Потом мы уложили мясо прямо на мох, прикрыли сверху веточками карликовой березки и брезентом. Я сходил к реке, вымыл руки и долго наблюдал за стайкой рыб-икроедов, которые добывали горбушовую и кетовую икру из-под камней, словно другого занятия у меня не было.

Когда возвратился в нашу ярангу, баба Мамма готовила колбасу. Она, подмешала в оленину травы, корешков, добытой из оленьего желудка порсы и даже ягод брусники, теперь начиняла кишки. Рядом стояла почти заполненная готовыми колбасами большая миска. В тундре не принято сидеть над головой у хозяйки в ожидании, когда она накроет столик. У нее своя работа, у мужчины своя. Поправил на точиле топор и принялся колоть дрова.

Баба Мамма между делом поинтересовалась, чем занимается Тоня, и горестно покачала головой:

– Совсем испорченная девушка! Брови щиплет, лицо пачкает, а кухлянку парню пошить не может. Я никогда так не делала.

Затем вдруг вспомнила, что в чайниках мало воды и отправила меня с ведрами к реке. Когда я возвратился, нашей хозяйки в яранге не было. Не оказалось на прежнем месте и миски с колбасой. Я решил, что баба Мамма будет жарить ее в яранге Абрама и Толика, где печка просторнее нашей. Но вскоре хозяйка возвратилась с пустой миской и, словно ничего не случилось, принялась защипывать лучинками расправленную на траве свежую оленью шкуру. Поймав мой взгляд, она виновато скривила губы и произнесла:

– Я Тоне колбасу отдала. Пусть Николая хорошо накормит. Тебе завтра другую сделаю. Она девушка старательная. Хорошая хозяйка потом будет. – Чуть помолчав, добавила. – Я тоже, когда молодая была, много гулять хотела…

Тринадцатая глава "Колымской повести" Станислава Олефира. В продолжение https://pikabu.ru/story/kolyimskaya_povest_vospitatel_531997...

***********************************************************

Сегодня в стойбище прилетела Колина жена Тоня. Очень симпатичная эвенка с карими до черноты глазами и необыкновенно белым лицом. Я даже присматривался, не припудрила ли она его? Никакой пудры не было, а вот что брови выщипаны и подрисованы карандашом – это, без всякого сомнения. Вместо гостинцев Тоня привезла нам маленький телевизор на батарейках и сына Димку.

Мне думалось, сразу по приезду она кинется обихаживать Колю: варить, стирать, возиться по хозяйству. Она же только поела свежей оленины и завалилась на шкуры читать журнал. Коля ничего не имел против, сам собрал «Огоньки» и «Смены» со всего стойбища и, чтобы не тревожить жену, вместе с Димкой перебрался в ярангу бабы Маммы.

Я вдвоем со свободным от дежурства Толиком занялся настройкой телевизора. В армии Толик был связистом и служил как раз в той части, которая помогала выводить в космос ракеты с космонавтами, так что это занятие ему не в новинку. Смастерили из реек и проволоки рамку, закрепили ее на высоченной жердине, поворачиваем и так и сяк, но ничего не получается. Что-то по экрану бегает, трещит, потом возьмется полосами и потухнет. Надо бы позвать на помощь, еще кого-нибудь, но Абрам с Элитом возле стада, а бригадир вместе с дедом Кямиевчей и бабой Маммой развлекаются с Димкой. Они без устали тискают его, вырывая друг у друга из рук, и так восторгаются, словно большего счастья, чем этот пацан, и не придумать.

Откровенно говоря, мне он совершенно не нравится. Толстый, словно бурундук, сопливый и бестолковый. Сначала он разорвал подвернувшуюся под руки книжку, затем ударил ногой самого добродушного во всем стойбище пса Остычана, под конец забрался с ногами в миску с ухой и принялся лупить пятками по рыбьим головам. Брызги полетели всем в лица, у меня зачесались руки дать этому танцору по шее, а старики вместе с бригадиром Колей смеются и даже подзадоривают. Наконец вытащили Димку из ухи, кое-как вытерли и понесли катать на Тотатке. Этот олень больше всего на свете любит соль и комбикорм, не отказывается от куска лепешки или пары галет, поэтому с утра до ночи ошивается в стойбище, и даже собаки не обращают на него внимания.

Баба Мамма сама заседлала учика, посадила в седло Димку и принялась водить Тотатке за уздцы вокруг поленницы дров. Деду Кямиевче такая опека над парнем не понравилась. По его мнению, настоящий пастух должен ездить на олене без всяких помощников, а баба Мамма только портит картину. Немного поспорив, та согласилась отпустить уздечку. И вот все трое выстроились в десяти шагах от Тотатке и, протягивая ладони, словно там лежит что-то очень вкусное, принялись звать оленя: «Мэк-мэк-мэк-мэк!»

Но хитрый учик понимает, что в ладонях пусто, не хочет задарма делать и шага. Народу тоже не охота бежать в ярангу, потому что боятся пропустить момент, когда Димка самостоятельно отправится в путешествие вокруг поленницы. Поэтому очень долго все остается без изменений: дед Кямиевча, баба Мамма и бригадир Коля заигрывают с оленем, повторяя наперебой свое «мэк-мэк», Тотатке стоит и равнодушно взирает на всю компанию, а Димка никак не поймет, что ему делать – поднимать рев или немного подождать?

В это время мы услышали рокот мотора, а затем над рекой показался самолет. Он летел очень медленно и так низко, что почти касался растущих по берегам ив и тополей. Наверное, это были охотящиеся за браконьерами рыбинспекторы. Мы даже различили их лица за стеклами кабины и могли запросто пересчитать заклепки на фюзеляже и крыльях.

Я невольно испугался за Димку. Сейчас олень ударится в бега, и, что будет с пацаном – трудно даже вообразить.

Олень и вправду заволновался, задрал голову и принялся с каким-то непонятным мне интересом смотреть на надвигающийся самолет. Когда тот, придавив всех грохотом, проплыл над нами, олень вдруг развернулся и во всю прыть понесся следом за самолетом.

Все так же с задранной к небу мордой он пересек покрытый высокими кочками берег реки. Форсировал ее и вместе с всадником скрылся в ивняковых зарослях. Димка, ухватившись обеими руками за шею оленя, довольно цепко сидел на нем и орал так, что перекрывал гул самолета.

Бригадир Коля вместе с дедом Кямиевчей бросились догонять оленя, а баба Мамма опустилась на кочку, и только широко открытые глаза выдавали ее испуг.

К счастью река в этом месте оказалась неглубокой, бригадир вместе с поспевающим за ним дедом Кямиевчей легко перебрели ее, скрылись в кустах и скоро появились на берегу с плачущим Димкой на руках. Они подобрали его буквально в двух шагах от воды. Оленя нигде не было видно.

Димку унесли в ярангу, принялись утешать и проверять, нет ли на нем царапин, а мы с Толиком снова занялись телевизором.

– С чего это олень побежал за самолетом? – спросил я своего напарника. – Если бы по ровному месту, мог догнать запросто.

Толик улыбнулся, посмотрел в сторону реки, словно надеясь увидеть там Тотатке, и, наконец, сказал:

– Что здесь непонятного? Это же Тотатке! Наверное, подумал, что с самолета будут сбрасывать мешки с комбикормом, вот и побежал. Зимой у нас был гололед, их с самолета комбикормом подкармливали, он все это хорошо запомнил.

Я понимающе кивнул головой, прислушался к Димкиному реву и решил, как только Тотатке вернется из погони за самолетом, угостить его хорошей горстью соли…

Толик уже два года, как возвратился из армии, но не устает рассказывать о ней. Он может сколько угодно вспоминать, как ему хорошо служилось, как сам главнокомандующий объявил благодарность за успешный вывод на орбиту космического корабля, как его упрашивали навсегда остаться в армии. Пастухи подначивали Толика, заверяя, если он и служил в таком месте, то всего лишь в охране. Доверят ему космонавтов при восьмилетнем образовании? Туда не всякого инженера берут. Наслушался в каптерке всяких разговоров, теперь сочиняет.

Тем не менее, Толик работает ничуть не хуже любого пастуха. Он запросто догонит и завернет к стаду самого проворного оленя и, если что задумает, обязательно своего добьется. Вот и сейчас, разбудил меня ни свет, ни заря и сказал, что нужно испытать телевизор на Дедушкиной Лысине. Это, не так чтобы очень высокая, совершенно голая сопка в добром километре от нашего стойбища. Взобраться на нее не трудно, но мне не хочется этим заниматься, потому что моросит дождь, а в такую погоду лучше всего сидеть в яранге. Все равно пришлось вылезать из постели, одеваться и тащиться на Дедушкину Лысину. Абрам с Элитом в стаде, дед Кямиевча с бригадиром Колей отправились смотреть новое пастбище, а в одиночку Толику никак не справиться.

По дороге Толик рассказывал мне, как в армии бегал в самоволку, и как его выручал с гауптвахты сам командир гарнизона, потому что проходили испытания в космосе, а дежурить у радара кого попало не поставишь. Оказывается, самое трудное – когда капсула с космонавтами идет на снижение. В это время можно запросто потерять ее из виду.

Я слушаю Толика и едва поспеваю за ним, хотя несу всего лишь сконструированную им новую рамку да небольшую бухту проволоки. У Толика рюкзак с палаткой и завернутым в нее телевизором, две длинные жерди, целая связка колышков и палка, с которой он обычно пасет оленей.

Взобрались на вершину сопки, установили палатку, подняли антенну и присоединили к телевизору. Откровенно говоря, я мало верил в эту затею, но лишь щелкнул включатель, сразу на экране появилось изображение. Было оно довольно размытым, порой трудно разобрать, кто на экране – мужчина или женщина, но звук просто отличный. Мы запросто поняли, что сегодня воскресенье, передают «Будильник» и сейчас будет мультик про Чебурашку. А мы-то и не знали, что сейчас выходной!

Здесь все без разницы. У оленей-то ни выходных, ни праздников. Вернее, праздники случаются, когда стадо выйдет на черноголовку, грибы или хвощи. Но это оленям. Пастухам же в любой день нужно работать.

Минут через двадцать в палатку явился дед Кямиевча. Он возвратился в стойбище, узнал от бабы Маммы, куда мы направились, и, как был верхом на Тотатке, направился сюда. Следом за ним прибежали Ханар и Остычан.

Какое-то время собаки облаивали спрятавшуюся в камнях пищуху, потом Остычан зашел в палатку, узнать, чем мы здесь занимаемся? Но может, быть его просто загнал к нам вдруг припустивший дождь. Но это и не так важно. Важно то, что лишь Остычан зашел в палатку и остановился у телевизора, изображение на экране, словно промылось, и стало более четким. Сначала мы не поняли, что эта перемена связана с визитом собаки, поэтому Толик принялся объяснять, что спутник, через который идет телесигнал, сменил орбиту. Они, мол, делают это запросто. Поэтому изображение и улучшилось.

Пока Толик растолковывал, как это делается, Остычан, не обнаружив у нас ничего интересного, вышел из палатки. Изображение сразу потускнело. Толик снова принялся рассуждать о спутниках, орбитах и пультах управления, но дед Кямиевча, не дослушав, вдруг поинтересовался:

– Что это из твоего спутника так внимательно за нашим Остычаном наблюдают? Остычан в палатку – они на одну орбиту, Остычан из палатки – на другую. Так можно и спутник угробить.

Толик непонимающе уставился на деда Кямиевчу, а тот откинул полог и принялся звать Остычана. Пес не привык к такому вниманию, к тому же его пугал орущий телевизор. На всякий случай он остановился подальше от палатки, щурил глаза и вилял хвостом, но к деду не торопился. Его поймали, силком затащили в палатку, долго вертели у телевизора, добиваясь четкого изображения, а, добившись, держали бедного пса за шиворот до конца передачи.

Толик и здесь пытался объяснить, что собачья шерсть экранизирует, как вспомогательная антенна, но почему тогда затащенный в палатку Ханар никак на изображение не влиял, хотя шерсть на нем куда лохматее, объяснить не смог…

Уже по пути домой Толик вдруг остановился и с явным огорчением произнес:

– Я сейчас только вспомнил. У нас такое было. Спускали космонавтов, а при входе в атмосферу потеряли. Сначала изображение было, вот как я тебя вижу, а потом заснежило и все. Бились-бились, и ничего не получилось. Их потом только в тайге обнаружили. Даже кино про это показывали. А если бы со мною был Остычан – можно запросто медаль получить, а то и орден…

Двенадцатая глава "Колымской повести" Станислава Олефира. В продолжение https://pikabu.ru/story/kolyimskaya_povest_medved_5318548

***********************************************************

Бригадир Коля самый тихий в нашем стойбище. За день из него не вытянуть и десяти слов. Мы с дедом Кямиевчей, Толиком и Абрамом играем в карты, вспоминаем всякие истории, подначиваем друг дружку, а он сидит, уставившись в читанный перечитанный журнал, или вяжет уздечки, которых у него уже, наверное, по три на каждого упряжного оленя, и ни звука.

Зато Коля добрее всех. Стоило мне признаться, что минувшей ночью продрог, как он притащил свой спальный мешок – кукуль, сам же укрывается кухлянкой и кое-как выделанной оленьей шкурой.

И еще, Коля очень аккуратный. Даже, отправляясь к оленям, он тщательно, причесывается перед зеркалом, а, разувшись после дежурства, битый час ощупывает торбаса, проверяя, не прохудилась ли подошва, нет ли щелочки в шитых оленьими жилами голенищах?

Обнаружив требующее ремонта место, тут же достает иголку, частыми стежками зашивает обувь, затем долго любуется своей работой. Даже на свою собаку – оленегонку он смотрит долгим изучающим взглядом, словно прикидывает, все ли у нее в порядке, не нужно ли где починить?

Недавно я узнал, что Коля окончил институт, и должен был работать зоотехником, но в нашем совхозе эту должность занял приехавший с Кубани Пилипчук, не видевший до этого оленей в глаза. Пришлось Коле устраиваться в интернат, преподавать уроки оленеводства, и еще работать воспитателем. Не знаю, какой из него получился преподаватель, а о его воспитательской деятельности знает все стойбище. Когда Коля дежурил по интернату, дети опаздывали на уроки, потому что ему было жалко их будить. В спальнях и столовой они ходили на головах и орали так, что их крики было слышно в стоящей неподалеку конторе совхоза. Из всех находящихся в интернате молчал один Коля.

Директор интерната часто ругал его и однажды пригрозил уволить. Коля решил быть строгим и, когда его воспитанники устроили в столовой беспорядок, не говоря ни слова, подкрался к самому бойкому и отвесил подзатыльник. Тот, ничуть не смутившись, запустил в воспитателя ложкой. Коля в свою очередь вылил на воспитанника тарелку супа. Хорошо, хоть не очень горячего.

Разумеется, на этом педагогическая деятельность Коли закончилась, и он с легким сердцем отправился пасти оленей. Здесь у него все складывалось куда лучше. На рассвете, заполнив карманы дефицитным печеньем «Крокет», которого всегда заказывал по рации несколько ящиков, Коля уходил к стаду и не возвращался до поздней ночи. Многие олени, завидев Колю, торопились навстречу, и тянули морды за угощением. Коля давал каждому по одной дольке, бросал оставшееся крошево себе в рот и неторопливо следовал дальше. Скоро за ним выстраивалась цепочка желающих подучить лакомство важенок и корбов. Эта цепочка завораживающе действовала на остальных оленей, те не торопились уступать Коле дорогу, некоторых ему приходилось перешагивать.

А вот ко мне у оленей никакого доверия. Лишь протяну руку с печеньем, шарахаются, словно я собираюсь набросить на них маут. И вообще, ни один не подпускает и на десять шагов, хотя я, как и Коля, не кричу, стараюсь делать короткие шажки и даже не верчу головой.

Коле не нравится, что я путаю его оленей, и каждый раз, когда появляюсь у стада, советует посидеть где-нибудь на бугорке. Мол, оттуда все хорошо видно, и вообще, лучше всего мне сейчас бы отдохнуть. Я прикидываюсь, что не понимаю к чему он клонит, и ни с того, ни сего спрашиваю, почему он не захотел работать в интернате? Мол, воспитатель – это не пастух. Всегда при портфеле и галстуке, уважения куда больше. Там никто не позволит себе крикнуть: «Коля! Так твою, перетак! Принеси, падла, дров?», а обязательно по имени – отчеству, да – все: «Извините, Николай Паккович! Пожалуйста, Николай Паккович!» Коля какое-то время растерянно смотрит на меня, затем вдруг вспоминает, что ему нужно глянуть олененка, которого третий день встречает на одном и том же месте и каждый раз без важенки. То ли она его давно бросила, то ли, покормив, убегает пастись – понять трудно…

С началом отела работы у Коли, и вправду, более, чем достаточно. То олененок скатится в глубокую лощину и приходится вытаскивать его наверх, то важенка вместе с новорожденным отстанет от стада, то нужно снять шкурку-пыжик с погибшего олененка, пока не расклевали вороны. А здесь еще прошлогодние телята-явханы. Несмотря на то, что каждый ростом с взрослого оленя, продолжают самым бессовестным образом сосать у важенок молоко, не подпуская к вымени только что родившихся оленят-энкенов. Важенки поопытней гонят явханов прочь, молодым же, что явхан, что энкен – никакой разницы. Коля подкрадывается к пристроившемуся у вымени явхану, хватает за шиворот и принимается опаливать ему шерсть на шее, морде и возле хвоста. Делает это довольно грубо и рискованно. Того и гляди, обжарит бедного явхана начисто. Но я не вмешиваюсь в эти процедуры, более того, раскапываю из-под снега сухие ветки и подкладываю в костер. Попавший в Колины руки любитель молока вырывается, хрипит и от ужаса закрывает глаза, а бригадир спокойно и неторопливо, словно подготавливая курицу к бульону, выполняет свою изуверскую работу. Под конец выкатывает из костра несколько углей и рисует на морде явхана круги, петли и полосы. Получается уже не олень, а какая-то зебра.

Отпущенный на свободу явхан, какое-то время переживает событие, затем с самым невозмутимый видом принимается обнюхивать выглядывающую из-под снега ветку кедрового стланика. Он успел забыть о приключении, и уверен, что все неприятности в далеком прошлом. О том же, что ждет его впереди, не имеет ни малейшего подозрения. Ведь обезображенного до неузнаваемости, а главное, разящего паленой шерстью явхаиа теперь не признает даже родная мать. Как только он по старой привычке сунется к ее вымени, прогонит прочь, поддав на прощанье острым рогом. Теперь явхану придется навсегда забыть вкус молока, и оно до последней капельки достанется младшему братику или сестричке.

Тех явханов, которые не даются Коле в руки, он ловит маутом. Только не набрасывает его, как на взрослых оленей, а расстилает на земле и подкарауливает, словно глухарей или куропаток.

Еще Коля восстанавливает распавшиеся оленьи семьи. Некоторые важенки бросают новорожденных энкенчиков на произвол судьбы и отправляются гулять по распадкам вместе с беззаботными мулханами и гулками. Коля каким-то чутьем отыскивает загулявшуюся мамашу, ловит ее маутом и связывает, что называется, по рукам и ногам. Затем подхватывает за задние копытца оголодавшего олененка и, держа вниз головой, тащит к спеленатой родительнице. Пристроив малыша у нее под животом, ждет, когда тот напьется молока, после привязывает важенку на кол, словно козу или собаку. Теперь она целую неделю будет пастись на привязи и волей-неволей придется самой заботиться об энкенчике, а потом их уже не разлучить до следующей весны.

Я пытаюсь помогать Коле, но это получается неважно. То коснусь ладонью головы олененка, и Коля принимается ворчать, что теперь олененок будет пахнуть человеком, и важенка даже не глянет в его сторону, то подставлюсь под острый рог и только случайно не останусь без глаза. Главное, все время пристаю с расспросами, хотя прекрасно вижу, что Коля к разговору не расположен.

Наконец он нашел мне занятие – поймал двух еле державшихся на ногах явханов и заставил выдавливать из них личинок овода. Под шкурой молодых оленей поселились жирные, чуть ли не в палец толщиной, червяки, и, если провести по спине такого оленя, угадывается большое количество бугорков. Баба Мамма рассказывала, что когда-то в колхозе за каждую выдавленную личинку платили две копейки, и однажды она заработала за день двадцать рублей…

Сижу, выдавливаю личинок и подсчитываю, сколько денег должен бы заплатить мне Коля за эту работу. Когда набежало рубля три, вдруг увидел торопящегося ко мне бригадира. Шапка у него сдвинута на затылок, лицо расплылось в счастливой улыбке, руки против обыкновения не лежат за спиной, а летают по бокам, словно Коля хочет взлететь.

– Бросай все! – кричит он мне еще издали. – Пойдем скорее смотреть. Там теленок теленка родил!

– Ты серьезно? – удивленно спрашиваю Колю, решив, что и на самом деле случилось – что-то из рук вон выходящее. Мол, вчера или позавчера родился олененок, а сегодня из него вышел еще один. Словно матрешка из матрешки.

– Конечно, серьезно, – даже с какой-то обидой отвечает Коля, но улыбаться не перестает. Иди, сам увидишь,

Вскарабкались на сопку, обогнули поднявшийся после зимней спячки куст кедрового стланика, здесь Коля придержал меня за локоть и показал стоящую за кустом небольшую оленуху:

– Вот она родила! Сама в прошлом году только родилась, совсем еще теленок, даже молоко сосет, а уже родила!

Важенка-теленок посмотрела в нашу сторону, проблеяла и вприпрыжку понеслась к выкопанной в снегу яме, где таился ее малыш. Обычно оленухи приближаются к спрятанному в утайке олененку неторопливо, все время, призывно похоркивая и оглядываясь по сторонам. Эта же просто бежала, словно в яме кто-то рассыпал соль и или комбикорм.

Какое-то время наблюдаем за молодой мамой, затем тоже направляемся к снежной яме. Услышав наши шаги, гулка выбралась из копанки и взбежала на гребень сопки. В яме прямо на снегу, свернувшись калачиком, так что наружу выглядывали длинные, как у Конька Горбунка, уши, лежал черный пушистый олененок величиной с шапку. Его бочок чуть приметно вздымался в такт дыханию, а уши изредка шевелились.

Коля восторженно рассматривал малыша, цокал языком, и даже хлопал меня по плечу. Затем со словами: «Нужно его пометить, чтобы потом наблюдать» вытащил из висевших на поясе ножен огромный нож и в одно движение отсек олененку часть уха. На срезе тотчас выступили капельки крови; но олененок даже не шевельнулся.

А Коля бросил отрезанный кусочек уха на снег, спрятал нож, еще какое-то время полюбовался олененком и дал мне знак уходить. Когда обогнули стланиковый куст, я вдруг рассмеялся и заявил Коле:

– Ну, ты и инквизитор! Ни с того, ни сего отхватил пацану ухо, и хотя бы что. Если бы тебе кто-то отрезал хоть наполовину меньше, ты от боли давно сидел на вон той сопке и вопил на весь мир. Нет, все – таки правильно, что тебя выставили из воспитателей!

Одиннадцатая глава "Колымской повести" Станислава Олефира. В продолжение https://pikabu.ru/story/kolyimskaya_povest_primetyi_5315873

*************************************************************

У нас в стойбище к собакам относятся с большим уважением. Баба. Мамма, прежде чем готовить завтрак мне и деду Кямиевче, варит еду собакам. К тому же собак никогда не бьют. Поругать или пригрозить еще можно, но ударить – ни в коем случае! Тебя и же и пожалеют. Мол, до чего докатился – на собак бросается!

Собаки в стойбище очень воспитаны. Я сам видел, как они собрали и съели пропитанный кровью снег под вешалами для мяса, самого мяса не тронули ни крошки, хотя оно висело очень низко и собакам приходилось нагибаться, чтобы не коснуться его спиной.

Больше всего в стойбище уважают Остычана – того пса, с которым я сражался за место у печки. Он очень умный, может не только принести дров от поленницы или чайник воды из ручья, а даже сообщить бабе Мамме, кто из пастухов возвращается от стада.

Вчера вечером мы сидели в яранге. Рядом с нами был Остычан. Только что я провел с ним опыт. Остычан таскает дрова в ярангу не задаром, а только за сахар. За каждый кусочек по одному полену. Я дал ему три кусочка, он принес три полена. Тогда я расколол кусок сахара пополам и положил перед Остычаном. Он сразу заметил подвох и даже вздохнул от обиды, но два полена все равно принес.

Вдруг гуляющие по стойбищу Кабяв и Мунрукан принялись лаять. Они и до этого лаяли, но ни баба Мамма, ни Остычан на их лай не обращали внимания. Теперь Остычан поднял голову, прислушался и неторопливо отправился узнать, на кого в этот раз брешут Кабяв и Мунрукан? Через некоторое время в общий гам вплелся и его грубый бас.

– Старик с бригадиром от стада возвращаются, а пастухов почему-то нет. Наверно возле оленей на ночь остались, – сказала баба Мамма и подложила в печку дров, чтобы подогреть деду Кямиевче ужин.

Я удивленно посмотрел на бабу Мамму. На ночь у стада остаются дежурить два пастуха, остальные возвращаются в стойбище. Почему баба Мамма решила, что в этот раз там осталась и дневная смена?

Выбираюсь из яранги и вижу деда Кямиевчу с бригадиром Колей, неторопливо шагающих к стойбищу. Больше никого, и вправду, не видно. Не доходя какой-то сотни шагов до стойбища, бригадир Коля свернул с тропы и скоро исчез за деревьями. Дед Кямиевча проводил его взглядом и направился ко мне. Поздоровался за руку, хотя виделись сегодня утром, поправил на голове косынку, присел на корточки и принялся закуривать.

– А где Толик и Абрам? – спрашиваю его.

– Возле оленей остались. Медведь вокруг стада ходит. Сегодня два раза видели. Может ночью напасть.

– А Коля куда ушел?

– К реке спустился, следы посмотреть, – ответил дед Кямиевча, и тут же озабочено добавил. – Молодые олени бегать любят. Что-то третий день одной гулки не вижу. Может, за реку убежала.

Гулка – молодая важенка. Многие из них непоседливы и в любую минуту могут убежать из стада, да еще и увести за собой целый откол оленей. Обычно пастухи знают всех неслухов «в лицо» и, совершая обход стада, присматриваются на месте ли они? По каким признакам оленеводы умудряются запоминать их – ведь в стаде две с половиной тысячи только взрослых оленей, а сейчас отел, значит нужно брать в память еще тысячи полторы новорожденных телят – трудно даже представить.

Интересуюсь у деда Кямиевчи, видели ли сегодня гусей? Уже заметно потеплело и вот-вот должны появиться. Дед пожал плечами:

– Летает пара. Разведчики, наверное. Основной перелет начнется недели через две. Тогда их везде будет много. Сейчас медведей много. Только за кедровый стланик заглянешь – они там сидят. Бывает, некоторые врываются прямо в стадо. Наглые-е! А другой подкрадется, утащит оленя – никто и не заметит. Медведь самый хитрый, потому что он тоже, как человек…

Вечерело. От реки наплывал густой туман, закрывал нависшие над тундрой сопки, сеял колючей крупой. Мы немного поговорили и ушли в ярангу. Там тепло, уютно. Дышит жаром железная печка, от распаренных лиственничных веточек, которыми устлан пол, поднимается пряный аромат. По транзистору транслируют концерт, и Остычан его внимательно слушает. Баба Мамма натирает чайной заваркой оленью шкуру и о чем-то шепчется с Мунруканом. В такие минуты веришь, что и медведь, и собака, и олени – все «как человек».

Дед Кямиевча, выпив три кружки чая, завалился спать. Ужинать он будет часа через два, а сейчас просто отдыхает перед едой. Я прилег рядом с ним и тоже уснул.

Сколько спал – не знаю. Но, наверное, не очень долго. Когда проснулся, деда Кямиевчи в яранге не было. Баба Мамма сказала, что он ушел играть к бригадиру Коле в карты, и принялась накрывать столик. Я хлебал суп, обгрызал косточки, а мыслями был возле стада. Интересно, что сейчас там делается? Олени отдыхают, а пастухи собрались у костра, варят чай и вспоминают всякие истории. А если медведь! Дед Кямиевча говорил, что этот зверь целый день кружил у стада. В любую минуту может напасть на оленей, там начнется такое! И все без меня!

Торопливо выбираюсь из-за столика, одеваюсь, наказываю бабе Мамме сказать пастухам, что ушел к Туромче слушать гусей. Разведу костер, устрою из веток постель и буду там до утра. У меня с собой спички, нож, теплая куртка – так что пусть не беспокоятся.

Баба Мамма, было, запротестовала, но потом уступила. С самого моего появления здесь, оленеводы опекают меня как маленького. Туда не ходи, сюда не ходи. Мол, проснулись медведи, заблудишься или еще что. Вчера я решил прогуляться к протекающей в каких-то трех километрах от стойбища реке Туромче, и пришлось битый час доказывать Толику, что я не чечако. Так Джек Лондон называл людей, не приспособленных к жизни на Севере. Толика я так и не убедил, и пришлось отправляться к Туромче вместе с ним. Однако, как мне показалось, присутствующая при том споре баба Мамма была на моей стороне. Теперь вижу, что не ошибся.

…Хотя наступила ночь, очертания сопок угадываются хорошо. Видны даже холмики разбросанного по тундре лиственничника. Вся долина в плешинах проталин. Там, где прошло стадо, открылись широкие поляны, и идти по ним совсем не трудно. Нужно только ступать как раз посередине кочки.

Слева от меня прячется в зарослях прирусловой тайги Туромча, справа темнеют невысокие сопки. Где-то впереди, между рекой и сопками, пасется стадо. Вчера днем я был там, и сейчас, хотя и с некоторым трудом, но все же ориентируюсь. Минут через сорок должна встретиться поставленная «на попа» бочка, потом будут два исхоженных оленями снежника и широкое озеро. Лет пять тому назад кто-то охотился у озера на гусей и оставил там жестяные силуэты этих птиц. Они до сих пор валяются на берегу, краска на них облупилась, но если поставить среди кочек и смотреть издали – похоже до удивления. От «гусей» нужно забирать вправо и идти, пока не упрешься в длинную лиственничную гриву. А где-то там и стадо. За это время оно могло уйти километра далеко в сторону, но ведь пастухам сейчас никак не обойтись без костра, а огонь-то я увижу и на любом расстоянии.

Раньше я думал, что оленеводы ходят за стадом вместе со своим скарбом и ставят чумы или яранги едва ли не среди пасущихся оленей. Но, оказывается, нередко стойбище отрывается от стада на добрый десяток километров, и особой беды в том никто не видит.

Первый перекур устраиваю возле озера. Сейчас идти ничуть не труднее, чем днем. Иногда даже легче. Взявшийся к ночи морозец прихватил подтаявшую тундру, и сапоги почти не проваливаются, если даже попадают в образовавшиеся между кочек болотца.

В лиственничниках полно снега. Там он лежит двухметровым слоем, не собираясь таять. Между деревьями угадываются глубокие тропы, которые натоптали олени, перебираясь с одной поляны на другую.

Под ближними лиственницами раздался какой-то вскрик, я остановился, и тотчас как взрыв: «Блэк-блэк-блэк-блэк!». Затем уже более тихое, словно умиротворенное: «Кахау-кахау-кахау». Ка-бяв! По-нашему куропач. Сейчас у куропаток токование, вот петух и разыгрался. Он где-то рядом, я смотрю во все глаза, но ничего не вижу. Снег белый, куропач белый – здесь и днем не очень-то разглядишь.

Моему кабяву отозвался сосед, за ним другой, третий, четвертый. Словно петухи у нас на Украине. Один запел, и пошло гулять по всему селу.

Долго стою, слушаю разыгравшихся птиц. Откуда-то издали куропачам отозвалось гусиное гелготание. Все нормально. Там тоже петухи и они тоже волнуются. Все-таки нужно было захватить ружье.

Наконец и та поляна, где я в последний раз видел оленей. Вокруг никого. Тишина такая, что, кажется, можно услышать, как в Канаде поют петухи. Даже мои кабявы замолчали. Прикидываю, в какую сторону могло уйти стадо, прохожу с полкилометра, зажигаю спичку и сразу же замечаю на снежной плешине оттиск резинового сапога. Кто-то из пастухов шел по выбитой оленями дорожке в сторону лиственничника. По оставленным на снегу оленьим следам видно, что здесь прошла не одна сотня важенок, корбов и маленьких телят. Значит это не отколовшаяся группа, а часть стада, и мне нужно идти в том направлении, куда шел сопровождающий свое стадо пастух.

Чиркая спичками, пробираюсь пробитым в глубоком снегу коридором. Он раздваивается раз, другой, третий и, наконец, становится совсем узким. А здесь еще потерялся след пастуха.

Наверно разумнее возвратиться и поискать другую тропу, но мне кажется, что через каких-нибудь двадцать-тридцать шагов лиственничник закончится, и я окажусь на вытаявшей поляне. К тому же, нет никакой уверенности, что сумею возвратиться к тому месту, где наткнулся на пастуший след.

По выбитым рядом с оленьей дорожкой ямам вижу, что олени по одному, по два свернули в сторону и умчались куда-то вглубь лиственничной гривы. То ли их кто-то вспугнул, то ли им просто надоело ходить друг за дружкой, и решили немного размяться. Прыжки оленей длинные, к тому же в оставленных ими ямах снег не выдерживает меня, и я проваливаюсь в эти ямы до самого паха.

Наконец выбираюсь на новую поляну. Она совсем узкая, но снег на ней утоптан так плотно, что образовавшаяся корка превратилась в лед. Оленьи следы тянутся во все стороны и, куда идти мне – даже не представляю. В попытке хоть чуть-чуть сориентироваться сжигаю едва ли не полкоробка спичек. Одежда в снегу, пальцы и обшлага рукавов мокрые, поэтому спички, не успев вспыхнуть, тухнут. Наконец облюбовываю два довольно крупных оленьих следа. Без сомнения, одними из последних здесь прошли старые корбы. Нужно идти за ними. Уж такие-то быки знают, где находится стадо.

Неторопливо бреду по следу корбов, часто останавливаюсь и прислушиваюсь к ночи. К счастью, дорожка не кончается. Более того, она приняла в себя еще более десятка оленьих троп и стала намного шире. Огибаю склонившуюся к самой земле толстую лиственницу, и вдруг налетевший откуда-то сбоку ветер доносит частое и отчаянное: «Эк-эк-эк-эк?». Сразу же в ответ звучит озабоченное: «Хор-хор-хор-хор!» Экает новорожденный олененок-энкен, а хоркает его мама – оленуха-важенка. Значит стадо где-то неподалеку. Теперь, главное, его не вспугнуть. Бригадир Коля рассказывал, что ночью олени могут испугаться даже самих себя, особенно, если лягут на отдых слишком плотно. Крикнет спросонья спрятавшийся среди кочек олененок-энкен, вскочит на ножки, и тут же на стадо нападает такая паника, словно в него и на самом деде ворвалась волчья стая. «Бывает, на многие километры сами от себя убегают», – говорил бригадир.

За наклоненной лиственницей дорога раздваивается: одна ведет туда, где уже несколько раз отзывались олени, другая отворачивает от нее вправо. Я выбираю вторую. Прежде всего, нужно выйти на поляну, попытаться разглядеть костер или хотя бы, определить, где расположилось на ночь стадо. Потом уже буду решать, куда идти дальше.

Скоро дорожек становится очень много, и я, переходя с одной на другую, все сильнее забираю вправо. Впереди затемнел куст кедрового стланика и открылся длинный совершенно вытаявший бугор. По одну его сторону угадываются силуэты оленей, по другую как будто ничего нет.

Неожиданно рядом шуршит снег, я приседаю и на фоне все еще светлого неба вижу оленей. Они неторопливо движутся к стаду. Вот тебе и раз! Стадо отдыхает, а молодые бычки-корбы гуляют даже в самую глухую ночь.

Наконец выбираюсь из лиственничника и оказываюсь на опушке огромнейшей поляны. Здесь они почти все такие. За спиной лиственничник, впереди, примерно, в полукилометре – еще лиственничник, а вправо или влево можно пройти километров пятнадцать и ничего кроме озер да кочек не встретить. Одним словом – лесотундра.

Костра все еще не видно. По-прежнему испуганно экают оленята-энкены и их блеянию вторит хорканье важенок.

Неожиданно за спиной звякает колокольчик. Поворачиваюсь и вижу рядом с собою комолого оленя. Это пряговый олень-туркиданка. Я уже познакомился с ним. Вчера он подходил к самому костру, требовал угощения и после каждой щепотки соли потешно тряс головой.

– Балдеет! – смеялся Толик и предлагал оленю зажевать соль сигаретным окурком. Олень съедал и окурок. Правда, после него головой уже не тряс.

Копаюсь в карманах, но ничего кроме ножа, спичек да огрызка карандаша не нахожу.

– Извини, друг, – развожу руками перед стоящим в ожидании подачки оленем. – Забыл прихватить угощение. Давай, стукни меня лбом или хотя бы лягни.

Олень внимательно слушает, трясет головой, и мы вместе отправляемся на поиски пастухов. В том, что встречу их, нет никакого сомнения, но вот где и когда – не имею представления. Ведь стадо растянулось вдоль поляны километра на два, если не больше. Главное, во время поисков не влезть в самую гущу оленей и не устроить переполох.

Теперь я могу даже разглядеть их. Одни олени лежат, другие стоят, настороженно повернув головы в мою сторону. Наверное, сопровождающий меня туркиданка действует на них успокаивающе, поэтому никакой паники от моего появления не возникает.

Впереди прошествовала еще одна возвращающаяся из ночных похождений цепочка оленей. В компании с комолыми в эту пору корбами держатся три украшенные ветвистыми рогами важенки и олененок. Они прошли совсем близко, остановились у края стада, и принялись укладываться на отдых.

Огибаю покрытый кедровым стлаником бугор, пересекаю замерзшее озеро и вдруг замечаю два человеческих силуэта. Пастухи! Они тоже увидели меня и идут навстречу. Вот один остановился, поднял бинокль и навел его в мою сторону. Это наверняка Толик. Скоро он и в кружку с чаем будет смотреть через бинокль. Окликаю пастухов и приветственно машу рукой:

– Не боись! Свои!

Подошли и в полном недоумении уставились на меня. Впереди Абрам, из-за его плеча выглядывает Толик.

– Что случилось? Как ты здесь оказался? – в голосах тревога.

– Ничего. Всё нормально. Валялся-валялся в яранге на шкурах, потом оделся и к вам, – говорю с самым безразличным видом, хотя внутри все так и поет.

– Один?!

– А что здесь такого? Да вы не волнуйтесь. Я бабе Мамме все сказал. Она в курсе.

– Но как же ты нас нашел? Мы-то от прежнего места ушли километров на пять, – не переставал удивляться Толик.

– Обыкновенно. По следам. Я даже твои сапоги угадал. Они у тебя новые, а у Абрама каблуки подрезанные. Совсем недавно подрезал, даже заусеницы не стерлись. Вы оленей через лиственничник толкали и натоптали больше, чем все олени вместе.

Толик хмыкает, а Абрам стискивает мне руку и торжественно, наверное, чтобы слышали все олени, произносит:

– Вот теперь я верю, что ты не чечако. Честное слово, верю!

Чтобы не выдать своего ликования, пытаюсь увести разговор в сторону:

– А остальные пастухи где?

– Там, у сопок, – показывает Абрам куда-то в ночь. – Элит стадо от Туромчи сдерживает. Сейчас к нему пойдем. Чаю, наверное, очень хочешь?

Я согласно киваю, и только хотел попросить у них соли, чтобы угостить все еще державшегося за моей спиной туркиданку, как вдруг до нас донесся тяжелый гул. Впечатление такое, будто неподалеку идет поезд: «Ту-тук! Ту-тук! Ту-тук! Ту-тук!..» Сначала я так и подумал, совершенно выпустив из виду, что ближняя железная дорога дальше, чем в двух тысячах километров. Стою, гляжу на насторожившихся пастухов и слушаю накатывающийся из темноты грохот.

– Олени сюда бегут! – крикнул Толик. – Их кто-то гонит!

Пастухи припали к биноклям, стараясь разглядеть в ночи причину панического бегства оленей. Я не видел самих оленей, только какие-то тени неслись мимо белеющего неподалеку снежника и исчезали в темноте. Хорканье важенок и быков-корбов, блеяние малышей-энкенов, топот тысяч копыт заполонил всю долину от сопок до Туромчи.

Неожиданно поток бегущих оленей повернул в нашу сторону и замелькал рядом. Теперь были видны их рога, вскинутые головы и вытянутые во всю длину шеи.

Чтобы не оказаться под копытами напуганных животных, мы отпрянули в сторону, но в это мгновенье поток мчащихся оленей закончился, словно оборвался, и мы увидели медведя. Тяжелым черным комом катился он в каком-то десятке метров от нас, разбрызгивая во все стороны отставших от важенок энкенов.

– Да он мне всех оленей так разгонит, что я потом их за неделю не соберу! – закричал Абрам. – Толик, дай быстро топор, я ему покажу! – Он торопливо выдернул топор из петельки на Толиковом рюкзаке и изо всех ног помчался за медведем. Следом с палкой в руках кинулся Толик. Я всего лишь мгновенье смотрел вслед пастухам, затем сломал подвернувшуюся под руку сухую лиственничку и побежал за ними.

То ли у меня вдруг обострилось зрение, то ли на самом деле стало светлее, но теперь я мог разглядеть и медведя, и оленей, и далеко отставших от них пастухов, хотя сам был от Абрама с Толиком в доброй сотне шагов. Вот олени достигли заросшего кедровым стлаником бугра, свернули за него и скоро показались справа от меня. До сих пор не знаю почему, но я вдруг бросился им наперерез. Может, хотел возвратить стадо на прежнее место, а может, просто чуть придержать. Наверно мне слишком уж запали слова Абрама: «Я их и за неделю не соберу!»

В несколько прыжков я домчался до передних оленей и замахнулся на них лиственничкой. Но они совершенно меня не испугались. Наверно понимали, что бегущий сзади медведь намного опасней, а может, поток оленей был слишком стремительным и плотным. Отвернуть в сторону не было никакой возможности. Они неслись рядом, некоторые стали проскакивать за моей спиной, и скоро я оказался как бы на островке обтекающего меня с обеих сторон живого потока. Через какое-то время из-за бугра выскочила последняя группа оленей, и тут я увидел медведя. Впереди, слева, справа и даже сзади него мелькали отставшие от важенок энкены. Почему медведь не схватил до сих пор ни одного из них, я даже не представляю. Или он успел передавить добрый десяток оленят и никак не может угомониться.

На меня медведь не обратил никакого внимания, а может, просто не заметил. Я же вдруг стал кричать. То ли сообразил, что в моем положении это самый лучший выход, то ли на самом деле во мне проснулась злость на этого зверя.

– Аго-го-го-го-го-го-о-о-о! Стой, гад! Стрелять буду! Ату-у! Куси его! Куси-и!

Услышав мой крик, медведь резко остановился, рявкнул и бросился к лиственничнику. Ни на дыбы, ни как-то там иначе не поднимался, а просто рявкнул и побежал прочь, словно собака…

Медведь скрылся за деревьям, олени унеслись куда-то в темень, а я стоял и ругался. Наконец подбежали запыхавшиеся пастухи. Абрам все еще размахивал топором, а у Толика появилась еще одна палка. Я тут же принялся показывать им, куда убежал медведь, словно хотел, чтобы пастухи догнали его и всыпали по первое число.

– Пусть себе бежит, – успокоил меня Абрам. – Ты его так напугал, что он до самых сопок не оглянется. Пошли к Элиту, нужно узнать, что он там делает?

– А олени?

– Нормально. Побегают и лягут. Утром обрежем следы и всех соберем. Главное, как будто ни одного не схватил. Хотя, утром парочка растоптанных найдется. Ну и крепко же ты на него орал! Он теперь тебя всегда бояться будет.

Немного отдохнув, мы еще раз прошлись по следу стада, приглядываясь, не валяется ли где задавленный медведем олень, и лишь потом отправились к костру, который горел в самом конце поляны.

– Элит чай готовит, – сказал Абрам. – Нужно идти тихо. Олени сейчас крепко напуганные, могут снова побежать, если вести себя нагло.

Элит встретил нас на удивление спокойно. Он стоял в стороне от костра и смотрел через бинокль куда-то в темноту.

– Что случилось? – поинтересовался он, не отрываясь от бинокля. – Олени бегали?

– Медведь гонял, – ответил Толик. – От самого озера бежал. Голодный, наверное.

– Да-а. Они сейчас голодные, – поддержал его Элит. – Садитесь ужинать. Давно смотрю, думаю, что это не идут?

Мы ели вареную оленину, истекающие жиром копченые брюшки осенней кеты, пили чай. Говорили об оленях, пролетающих над головами гусиных стаях, предстоящем матче между Карповым и Каспаровым, о медведе же не вспомнили и еденным словом. Лишь потом, устраивая для меня постель из лиственничных веток, Абрам спросил:

– А правда, в журнале написано, что если нападет медведь, нужно сначала бросать ему рукавицу, потом шапку, потом куртку, и так до тех пор, пока не добежишь до дерева. А если дерева нет. и совсем голый – бросать нечего, тогда ложись на землю и делай вид, что совсем мертвый. Я сам читал, медведь такого человека никогда не тронет.

Все это Абрам говорил с полным уважением к автору наставления по спасению от медведей, словно и не он только что гонялся за медведем с одним топором лишь потому, что тот может разогнать его оленей и их потом «не соберешь и за неделю».

Меня же занимало совсем иное. У одного из моих любимых писателей есть рассказ о том, как владельцы оленьего стада расправились с угнавшими у них оленей разбойниками. Обворованные пастухи подкрались к стаду и завыли, подражая волкам. Олени в панике бросились убегать и насмерть растоптали всех разбойников. Теперь я хорошо знаю, что это неправда. Ведь только что на меня среди темной ночи налетело больше трех тысяч оленей, в смертном страхе убегающих от медведя, и ни один не коснулся меня ни копытом, ни рогом, ни даже шерстинкой. Значит, все написанное в этом рассказе вымысел, и я должен возмутиться таким обманом, у меня же уважение к этому писателю не уменьшилось и на йоту.

Десятая глава "Колымской повести" Станислава Олефира. В продолжение https://pikabu.ru/story/kolyimskaya_povest_sopka_5313038

***********************************************************************

Южный склон нашей сопки начисто истроплен оленьими копытами, к тому же снег здесь выдуло ветром и, казалось, легче всего спустить стадо по этому склону. Но делать это никак нельзя. Олени хорошо знают, что в долине сейчас глубокие сугробы, до ягеля добираться трудно, поэтому покидать плато у них нет желания. Они будут прорываться назад по бесчисленному множеству проторенных ими тропинок и, как ни старайся, всех не перекрыть. Вернее всего спускать оленей через седловину. Там снег почти не тронут. Если в этом месте проложить одну-единственную тропинку, олени не смогут свернуть в сторону и им волей-неволей придется подчиниться пастухам.

Дед Кямиевча садится верхом на оленя по кличке Тотатке и направляет через сугробы. Впереди Тотатке идет олень, который прокладывает ему дорогу. Это самый сильный из прирученных оленей. Толик говорил, что отец этого оленя дикий бык-буюн, и вырастить олененка стоило большого труда. Дикие оленята, завидев человека, прячутся среди кочек, а так, как пастухи все время возле стада, олененку приходится с утра до ночи играть с ними в прятки. Поэтому полудикарь был очень слабым. Дед Кямиевча сам вырастил «ребенка» и сделал его передовиком.

За передовиком и Тотатке следуют два манщика. Пастухи называют этих оленей довольно обидно – провокаторы. Как только подталкиваемое пастухами стадо, не желая пробираться через сугробы, принимается кружить на месте, манщики делают вид, что обнаружили богатую ягелем поляну. Они старательно разгребают копытами снег, обнюхивают открывшиеся кочки и даже делают вид, что подбирают что-то вкусное. В любом стаде отыщется десятка два-три завистливых и жадных оленей. Это быки и важенки, которые то и дело суются в чужие копанки, бросаются в драку за каждый клочок ягеля и даже пролетающие самолеты провожают вожделенным взглядом. В гололед с самолета оленям сбрасывали комбикорм, вот они и запомнили.

Увидев, как провокаторы-манщики раскапывают снег, и что-то подбирают, эти завистники, расталкивая соседей, устремляются к копанке, следом срывается все стадо. Скоро там, где была едва приметная тропинка, простирается широкая дорога – шахма.

В свою очередь пастухи сзади и с боков поджимают самых неторопливых. Но делать это нужно очень осторожно. Олени очень впечатлительные животные, чуть переусердствуешь, развернутся, прорвут немногочисленный наш заслон и убегут на вершину сопки. Потом их уже не спустить ни за какие коврижки.

Воздух над склоном сопки заполнен хорканьем важенок, блеяньем телят, топотом тысяч копыт, криками пастухов. Вспугнутые куропатки против обыкновения не устремляются к ближнему ольховнику, а начинают подниматься в небо, словно стая голубей. Толик свистит, размахивает малахаем, нагоняя страх и на куропаток, и на оленей.

А здесь еще событие, так событие! В наше стадо затесалось два диких оленя. Крупные комолые быки с темными полосами на спинах хорошо приметны среди низкорослых и более светлых домашних оленей. Абрам приготовил маут и хочет подкрасться, чтобы поймать того, который поближе. Элит ругается, грозит Абраму палкой и делает страшные глаза, но тот никакого внимания. Видя, что с Абрамом не сладить, Элит набрасывается на меня, хотя я всего лишь попытался рассмотреть дикарей поближе.

Но вообще-то переживает он не зря. Напуганные дикари могут броситься от стада наутек, проложить через снег свою тропу и увести домашних оленей в сторону от сооруженной нами калитки. К тому же, в сутолоке пострадают стельные важенки. До отела-то осталось совсем немного.

Самое мне непонятное, что у бригадира Коли с собою малокалиберная винтовка, можно запросто подстрелить буюнов, а он не стреляет. Выстрелы из малокалиберки очень тихие, никого особо не напугают, но ни у кого, исключая меня, нет желания охотиться.

– Сейчас они мало упитанные, – объясняет Абрам, в очередной раз выжатый плотно идущим стадом за обочину пробитой в глубоком снегу тропы. – Зачем убивать? Мы же не голодные.

– Так зачем ты их пытаешься поймать?

Абрам по-свойски подмигнул мне и, кинув взгляд в сторону возвышающихся над стадом буюнов, сказал:

– Тот, который ближе, совсем молодой. Такого обучить запросто. Самые нагруженные нарты, все равно трактор потащит.

Я хотел напомнить Абраму, что если его гоняет домашний олень, то дикарь вообще сживет со света. Но вовремя сдержался. Абрам в любой момент может устроить выменянному у деда Хардани оленю чиклятку, после которой тот станет послушней любого чалыма, но предпочитает возиться с драчуном. Может ему больше по нраву строптивые животные…

Олени, олени, олени. Важенки, корбы, чалымы, мулханы, гулки. Крупные и совсем малыши, рогатые и комолые, серые, белые, пестрые. Одни бегут, сгорбившись и наклонив головы, словно мышкующие лисицы, другие плетутся подгоняемые пастухами, третьи задрали головы к небу, прядут ушами, тревожно всхрапывают, словно их гонят на забой. А есть и такие, которые, несмотря на все угрозы, прорываются мимо пастухов и устремляются к исхоженной ими вдоль и поперек вершине сопки. Когда они отрываются слишком далеко, я начинаю переживать, что теперь их не догнать даже легкому на ноги Толику. Но на свою беду, все олени закоренелые коллективисты. Оставшись в одиночестве, они какое-то время растерянно кружат на месте, затем, описав широкую дугу, возвращаются в стадо.

Морозный воздух перемешен запахами скотного двора, парного молока и снега. Какой-то час тому назад я жался к костру, пытаясь хоть немного согреться, сейчас мне жарко и без огня. Давно расстегнута куртка, спрятаны рукавицы, а шапка сдвинута на затылок. Но все равно капельки пота катятся по лицу, а мокрая одежда липнет к спине.

Мне уже показали ондата, которого Абрам выменял у деда Хардани. Серую важенку с закрученными на лоб передними отростками, которая четыре года подряд приводит по двое оленят. Самого драчливого мулхана во всем стаде, сумевшего поколотить бригадира Колю и Толика. Летом этот мулхан захромал, пастухи поймали его и принялись лечить. Очистили рану, положили на нее лекарство, заклеили. Потом, сделав укол, развернули мордой к стаду и отпустили. Мулхан чуть постоял, приходя в себя, отряхнулся, затем быстро развернулся, стал на задние ноги, а передними обрушил серию быстрых ударов по Толику. Тот закрылся лицо ладонями и спас лицо, но часы ему мулхан разбил вдребезги. Затем такая же участь постигла и бригадира Колю. Этот защищался сумкой со шприцами, и теперь в стойбище ни одного целого шприца…

Середину спуска пересекает заросшая ольховником лощина. Снег в ней очень глубокий, пробитая оленями тропа сузилась, и пастухам стало спокойнее. Дикари несколько раз отделялись от стада, вздымая комья снега, метров тридцать пробивались через сугробы, но скоро уставали и, чуть постояв в отдалении, замечали приближающегося Абрама, торопливо возвращались в оленью сутолоку. Любопытно, что меня, Элита и Толика молодой дикарь подпускает едва ли не вплотную. Абрама же, хотя тот еще ни разу не махнул маутом, не подпускают и на полусотню шагов.

Дед Кямиевча давно слез со своего Тотатке, подвязал обшитые камусом лыжи и ведет аргиш под уздцы. И ему, и идущим впереди оленям сейчас не сладко, а вот мы шагаем за трехтысячным стадом, словно по тротуару. Копыта сгладили не только снег, но и открывшиеся под ним кочки. В том месте, где стадо пересекло заросшую брусничником террасу, все выкрашено в алый цвет, словно там расплескали кровь.

Наконец, впереди затемнела выстроенная нами изгородь с калиткой посередине. Дед Кямиевча сдерживает накатывающееся сверху стадо, закручивает его волчком, сжимая все сильнее и сильнее в плотную живую массу. Скоро ему на помощь приспели я с Абрамом, а затем и Толик.

Я думал, лишь достигнем кораля, сразу же примемся пересчитывать оленей, но пастухи решили иначе. Сбив оленей в тесный гурт, они оставили их в покое, а сами собрались возле стоящих в стороне от изгороди нарт. Дед Кямиевча, усевшись на корточки, жадно задурил. Я с бригадиром Колей развели костер, а Элит взялся проверять построенный нами кораль. Элиту пришло в голову, что наше сооружение свалится от малейшего напора оленей, вот и решил определить, в каком месте это случатся.

Не успели сучья схватиться огнем, как Абрам с Толиком уже подтащили к нартам забитого оленя. Как и когда они его забили – я не заметил. Только что Абрам бегал с маутом и свистел, словно Соловей Разбойник, а Толик сидел рядом со мною и объяснял, как поступать при нападении медведя. Пастуху, мол, в таком случае ни в коем случае нельзя прятаться среди оленей, потому что медведь плохо видит и запросто перепутает тебя с жирной важенкой. Я дослушал его и отправился за дровами, глядь, а они уже тащат бедного оленя за ноги и о чем-то весело переговариваются.

Оказывается, этот олень по неопытности наелся камней, и его пришлось добить. Лежащие на сопках камни покрываются накипными лишайниками белого, оранжевого, черного и зеленого цвета. Молодые олени набивают ими желудки и попадают в беду. Если съест немного – походит дня три-четыре согнувшись, и выздоровеет. А вот, когда много – лучше неудачника добить, чтобы не пропал без пользы.

В трехтысячном стаде всяких приключений с оленями сколько угодно, и это вряд ли коснулось бы меня, если бы сегодня не похвастался перед пастухами, что никогда не гнушаюсь любой еды. В Уссурийской тайге я пробовал змей, на Украине лягушек и жемчужниц, в Казахстане сурков, на Чукотке нерпу и моржа. А уж о сырой рыбе, беличьих желудках и шашлыке из сусликов – и говорить не проходится.

Как на грех, минувшим летом забитому только что оленю овод взбрызнул в ноздри свои личинки. В ту пору они были мелкие, как пыль, легко пробились к гортани и поселились в живом олене, словно у себя дома. К весне они достигли размеров небольшого желудя и причиняли хозяину немало беспокойства. Когда они, дождавшись весенних дней, выбираются наружу и падают на снег, многие оленеводы подбирают личинок и с аппетитом лакомятся. При этом они утверждают, что более сладкой еды вряд ли кому приходилось пробовать.

Мы уже напились чаю, и вдвоем с дедом Кямиевчей ремонтировали нарты, когда явился Толик, принес горсть шевелящихся личинок овода и предложил мне их съесть. Я, понятно, растерялся и не мог представить, как поступить: попытаться проглотить пару личинок или честно признаться, что это совсем не по мне. Стою, смотрю на шевелящихся в ладонях Толика жирных червяков и молчу. К счастью, пастух истолковал мое поведение по-своему, и несколько виновато произнес:

– Такие не правятся, да? Конечно, они еще не очень сладкие, вот когда у них глазки почернеют – тогда другое дело.

Я быстро нашелся и, стараясь выглядеть возмущенным, напустился на Толика:

– Так какого хрена ты суешь мне этих блондинов? Не знаешь, что ли, я же голубоглазых не ем!

Смеялись все. Даже Элит выдавил из себя подобие улыбки и покачал головой. Потом мы сварили личинок в чайнике и честно поделили. Мне досталось восемь штук. На вкус они напоминают куриные мозги, хотя, честно признаться, есть их страшновато…

Наконец, дед Кямиевча объявил, что олени хорошо успокоились, и их можно пересчитывать. У бригадира Коли замечательный японский счетчик. Стоит коснуться кнопки, как в окошке появляется новая цифра. В нашем же счетчике пружина до того тугая, что на второй сотне приходится менять руку. Но вообще-то любой счетчик – это настоящее богатство. Не нужно перекладывать спички из кармана в карман, вспоминать, возвратил ли лишнюю спичку, когда случайно вместо одной прихватил огрубевшими на морозе пальцами две. А ведь одна спичка это полсотни оленей. Ошибся пару раз, и можешь начинать сначала. Здесь же, стой себе у калитки да нажимай кнопку.

Для затравки взяли мешок комбикорма, прорезали в нем дырку и рассыпали комбикормовую дорожку от стада к калитке и дальше уже на другую сторону кораля. Одни олени пугаются возвышающегося перед ними забора, мечутся туда-сюда. Таким, понятно не до еды. Другие наоборот – предвкушая угощение, напередогонки устремились комбикормовой дорожкой. Скоро добрый десяток оленей хватает перемешанный со снегом комбикорм у самой изгороди, не обращая внимания на притаившихся рядом бригадира Колю и деда Кямиевчу.

Мы с Толиком сторожим крылья кораля, хотя это совершенно ни к чему. Снег в тайге метра полтора и желающих торить новую тропу найти трудно. Многим олень кажется самым бестолковым животным в мире. На самом деле, он далеко не глуп, к тому же, себе на уме. Пасешь его летом, он до того пугливый – не подпускает на сотню шагов. Чуть что – уносится, как от смертного врага, широко раскрыв глаза и задрав хвост. Но уже к вечеру, когда стихнет ветер, и комары тучей повиснут над стадом, куда вся его дикость подевается. Облепят костер так, что приходится переступать через оленьи спины…

Передние олени собрали комбикорм с одной стороны кораля и через калитку устремились на другую. За ними потянулись остальные. Абрам с Элитом поджимают слишком пугливых, мы с Толиком сторожим сбоку, и им не остается ничего другого, как тоже устремиться к калитке.

Чем больше таяло стадо, тем сильнее волновались затесавшиеся в него дикари. Вот один выскочил на Толика, затем сунулся к калитке, но, учуяв деда Кямиевчу, бросился назад. Затем снова подбежал к коралю и в один прыжок перемахнул его, даже не коснувшись жердей. Второй прыгнул следом и приземлился едва ли не на голову бригадира Коли.

Наверное, и домашние олени сохранили что-то от диких предков, они сразу же перестали идти в калитку, а принялись колотить передними копытами по коралю. Правда, хватило их ненадолго. Скоро все успокоились и послушно потекли мимо затаившихся у калитки счетчиков.

Наконец, все олени пересчитаны, пастухи убедились, что потерь нет и несколько оленей как будто даже лишние. Дед Кямиевча, Абрам и Толик, собрав их, погнали к раскинувшейся между двумя лиственничными гривами долине. Теперь олени шли куда послушней. Словно этим пересчетом пастухи дали им понять, кто здесь хозяин положения, и кому нет никакого смысла проявлять свой характер.

Бригадир Коля заторопился в стойбище, сообщить по рации, что у нас все олени налицо, а мы с Элитом принялись укладывать на нарты палатку, оленьи шкуры, мясо, топоры и пилы. Работали не торопясь. Нужно было дождаться отправившихся за стадом пастухов. К тому же, мой напарник не из торопливых. Чуть что, присаживается и устраивает перекур. Затяжки у него редки, папироса то и дело тухнет, он ругает табачную фабрику и полчаса гремит коробком, пока не задымит снова.

После очередного выговора теперь уже по адресу работников спичечной фабрики, Элит вдруг заявил, что мы все большие вредители, испортили оленям нервы, у них теперь не будет аппетита, и они станут очень грустить.

Я давно заметил, что лексикон оленеводов очень своеобразен. Пастух никогда не скажет: «Я пасу оленей», а обязательно «дежурю» или «окарауливаю». И вообще оленей не гонят, а «толкают», «атакуют», «окучивают», «тормозят». Сам олень тоже не пасется, а «кушает». Удивляло, до чего быстро приживаются здесь новые слова. В стаде вместе с Лысым, Горбоносым и Черно-спинным ондатами ходят Космонавт, Чифирист, Рэкетир, Роккер и Пофигист. Последний – довольно крупный добродушный олень, которому, по мнению Толика, все по фигу. На этом быке можно ездить верхом, возить сумки – мунгурки, таскать нарты. Все будет нести и тащить. Не запротестует, не заартачится. И еще: в упряжке бригадира Коли ходят Офелия и Дездемона. При случае он колотит их так, что шерсть летит клочьями.

Теперь вот Элит заявляет, что оленям испортили нервы. У них пропал аппетит, и напала грусть. У меня его заявление вызывает улыбку. Может им прописать валерьянки или устроить возле каждого оленьего стада дискотеку? Говорю об этом Элиту, он какое-то время молча затягивает узел на веревке, затем поднимает голову:

– Ты думаешь, олень дурак? Думаешь, он траву кушает и больше ничего ему не надо? И Николай, и директор совхоза, так думают. А разве можно так думать? Когда олень траву кушает, у него с одной стороны пугливый олень ходит, с другой веселый, сзади смирный, спереди драчливый. С этим он дружит, с этим дерется, за этого заступается, потому что слабый. Когда этот, который пугливый, вдруг побежит, он даже и внимания не обратит, а если смирный заволнуется – сразу уши поднимет. Потому что спокойный просто так волноваться не станет. А бывает, старая важенка трех молодых дочек за собою водит, или два корба, который оленьи быки, все время друг друга лижут. Сам подумай, когда тебя каждый день лижут, потом лизать перестанут, тебе хорошо, да?

Теперь мы всех оленей несколько раз перемешали. У каждого соседи совсем новые стали. Как жить? Кого бояться? Олень, когда голову в копанку спрячет и там кушает, ничего не видит, только ушами слышит, и все по соседям хорошо понимает. А если все соседи другие, как ты их понимать будешь?

Раньше оленей никогда не считали, чтобы им нервы не испортить. Каждый пастух и так всех оленей в лицо знал. У одного рог на глаз загнут, у второго сломан, у третьего пятно на боку, четвертый ногу вот так тянет, пятый фыркает. Там, где пестрый олень, всегда ходит однорогий, и еще белоспинный, который с ушами вот так. Идешь по стаду и смотришь. Все олени дома, зачем считать? А какого посчитаешь, он нервничать будет, болеть будет. Случается, от такой жизни у важенок мертвые телята рождаются. Сколько раз так было. Поэтому, раньше у нас никого не считали – грех!

Элит закурил, внимательно, словно на того же оленя, посмотрел на меня и с недовольным видом отвернулся. Господи! А ведь и у нас на Украине тоже так считали. Когда мне было около пяти лет, взрослые мальчишки взяли с собой на рыбалку. Рыбу ловили сплетенной из ивняка корзиной. Двое держат эту снасть, а двое выпугивают из осоки затаившихся щурят и красноперок. Ни держать корзину, ни пугать рыбу я, понятно, не умел, мне и доверили ведро с уловом. Я бегал с этим ведром вдоль берега, с замиранием сердца наблюдал, как мальчишки вытаскивали корзину из воды, радовался каждой попавшейся в нашу снасть рыбешке. Помню, напуганный щуренок выпрыгнул из воды и плюхнулся на берег. Я упал на него животом и поймал…

Все было бы хорошо и, наверное, мальчишки зауважали меня и приняли в свою компанию, если бы я вдруг не вздумал пересчитать рыбу. Не успели дойти до плеса, где надеялись вытащить самый богатый улов, а я возьми и пересчитай, да еще и объяви об этом во весь голос. Рыбалка была безнадежно испорчена, мальчишки дружно заявили, что теперь им не поймать и единой рыбы, отобрали ведро и, наградив меня подзатыльником, прогнали домой.

Самое обидное, что они и вправду больше ничего не поймали, и я долго опасался попадаться им на глаза – обещали прибить.

Потом я хорошо усвоил, что нельзя пересчитывать не только пойманную рыбу, но собранные на колхозном поле колоски пшеницы или ячменя, кукурузные початки, головки подсолнечника. А уж о том, чтобы подсчитывать грибы до возвращения домой, не может быть и речи. Если кто прежде времени посчитает – может брать корзину и отправляться домой. Все равно больше ничего не найти.

И не только мы – дети, но и взрослые предпочитали не связываться со счетом. В нашем селе никогда не говорили, мол, набрали с огорода столько-то ведер картошки, как это делают сейчас. Тогда просто сообщалось: «В этом году картошки засыпали до нижнего щабля, а в прошлом и прикладок не закрыли». И всякому ясно, что урожай в этом году, слава Богу, задался. Хватит и есть, и на посадку, и продать на базаре.

Не любили у нас тех, кто восклицает под руку на вытаскиваемую из воды рыбу, отысканный гриб и даже сорванный с грядки огурец. Лишь только кто-нибудь завистливо ахнет, рыбина сразу же сорвется, гриб окажется червивым, а огурец горьким. К тому же, рыба может вообще перестать ловиться, а грибы и огурцы родить.

Конечно, сегодня многие из этих примет кажутся наивными, ничего не значащими, но, я больше чем уверен, и на Колыме, и на Украине они появились не зря. Только когда и почему – уже не помнит никто.

Девятая глава "Колымской повести" Станислава Олефира. В продолжение https://pikabu.ru/story/kolyimskaya_povest_zhivi_kak_mukhala...

***********************************************************************

Вчера бригадир Коля сказал, что утром они отправляются пересчитывать оленей. Из конторы передали: нужно составлять отчет за квартал, все бригады уже отчитались, а наша – подводит. Близится время отела, нужно спускать стадо в Нэлыкчанскую долину, к тому же, сразу после перекочевки в стойбище прилетят магазин и кино. Тогда уже будет не до пересчетов.

Я решительно заявил, что тоже утром отправляюсь к стаду. Давно не видел оленей, к тому же при пересчете у них каждый человек будет на вес золота. Бригадир ничего не имел против, но Элит разворчался. Нечего, мол, там делать. Сами нормально справимся. Прилетел ловить рыбу, пусть себе ловит. Случись, упадет или сломает ногу, а нам отвечать. В прошлом году в шестой бригаде зоотехник подвернул ногу, пришлось вызывать вертолет, и все расходы записали на бригаду.

Мне, понятно, все эти разговоры не по нраву, но идти на поводу Элита не собираюсь. Если живешь в стойбище, старайся участвовать во всех бригадных делах, иначе терпеть будут с большим трудом. Нет, – накормят и напоят обязательно, приготовят на ночь постель и даже проследят, чтобы не дай Бог, не заблудился в тайге, когда пойдешь «в кустики» или вообще на прогулку. Но если у тебя даже слоновья кожа, все равно почувствуешь, что ты здесь лишний, и лучше всего, первым же вертолетом убираться домой. То возьмутся в твоем присутствии разговаривать только на эвенском языке, прикидываясь, что почти не понимают по-русски, то ни с того, ни сего гурьбой отправятся в соседнюю ярангу и не возвратятся до позднего вечера, а то вообще сделают вид, что тебя здесь нет.

Как-то я пнул валенком собаку, что забралась в мою миску с супом, и ее хозяйка не разговаривала со мною три дня. Сидит, уставившись носом в пол, и молчит.

Здесь все уверены: после смерти каждого из нас, прежде всего, встречают собаки и решают нашу дальнейшую участь довольно субъективно. Если в земной жизни ты вел себя, как последний подлец, но при этом никогда не обижал собак, тебе на веки вечные уготован настоящий рай в северном исполнении – быть с мясом, чаем, куревом и оленями. А нет – придется сто лет отрабатывать свои прегрешения перед собаками в голоде и холоде. Тех, кто при жизни очень жестоко обращался с собаками, они могут вообще разорвать на куски и никакой загробной жизни – ни плохой, ни хорошей – этому человеку не светит. Но с другой стороны, сама-то хозяйка обиженной мной собаки относится к ней нормально и лично ее в загробной жизни ожидают все сто двадцать четыре удовольствия. С какой стати ей сердиться на меня?

…На второй день, лишь проснулся, не ожидая, когда пастухи сходят за пряговыми оленями, переговорят по рации с совхозом и переделают еще гору дел, сунул в карман кусок вареной оленины и отправился к стаду.

Насчет харчей у меня есть определенный опыт. Несмотря на то, что труд пастухов очень тяжелый, они едят всего два раза в сутки. Случается, и один. Зато за один присест каждый может запросто съесть два-три килограмма мяса. После носится по кочкам, словно лось и ни о чем не думает. Я же с трудом осилю пару кусков, выпью бульону и сыт. Но после того, как полдня погоняюсь за оленями на свежем воздухе, меня начинает грызть такой голод, прямо в глазах темнеет.

Однажды неподалеку от моей избушки паслось стадо. Пастухи уехали трактором в соседнюю бригаду и там застряли. Возле оленей остались бригадир и два старика – Нинбит и Ктат. Я вызвался им помочь, и просчитался с продуктами. Есть хочется, просто никакого удержу. Не столько слежу за оленями, сколько собираю прошлогоднюю бруснику. От нее же одна изжога и никакой сытости. В рюкзаке деда Нинбита вареное мясо, лепешки, котелок с чайной заваркой и сахаром, но за меня у деда душа не болит. И так и сяк подлизываюсь к нему: мол, неплохо бы остановиться, развести костерок, попить чаю и все такое, а он: «Рано еще отдыхать. Я старый человек и то ноги нормально ходят. Нужно сначала олешек окучить, потом сидеть будем».

И вот так чуть ли не до самого вечера. Вконец я совсем озлился, подскочил к деду да как заору на всю тундру: «Снимай рюкзак Быстро!» Тот испугался, ничего не поймет. Но рюкзак снял. Я торопливо его развязал, достал мясо и тут же принялся есть.

Дед до конца смены сторонился меня, а потом сказал бригадиру, что больше со мною на дежурство не пойдет. Боится!..

К стаду оленьи упряжки накатали настоящую тропу, так что заблудиться не опасаюсь. К тому же долина здесь узкая, справа и слева сопки, как бы ни шел, а все равно наткнусь на стадо.

Утро, как и вчера пасмурное, в вершинах лиственниц пошумливает ветерок, изредка сеет снежная крупа. Но настроение нормальное. Вчера был вертолет, и я успел отправить письмо маме и Зосе Сергеевне. Письма получились совершенно одинаковыми. С той лишь разницей, что Зосе Сергеевне в конце письма написал: «Оказывается, здесь не целуются, а трутся носами и нюхаются. Тебе бы понравилось. Тем более, что ты настоящая шаманка, и тебя бы все очень любили, потому что такой роскошной шаманки у них еще никогда не было…»

Ах, как мне хотелось спросить ее хоть словом, хоть буковкой о Тышкевиче!..

Баба Мамма опекает меня, как маленького, и вчера напустилась на Толика за то, что он хотел забрать меня в свою ярангу. Мол, я ее гость, здесь меня ничем не обижают, а у Толика в яранге никакой женщины. Разве может городской человек жить без женщины?

Правда, бывший кулак Элит зыркал на меня весь вечер, словно это я его раскулачил. Но ничего – обойдется. У них в бригаде не хватает едва ли не половины пастухов, а я в тайге совсем не чечако. Вот и сегодня, при пересчете оленей может пригодиться даже трехлетний ребенок, а не за горами отел оленей. То важенка с теленком отстала – нужно кому-то возвращаться и подгонять к стаду, то медведи закружат вокруг оленей, то вдруг случится откол и придется его искать. А кто будет в это время караулить основное стадо? К тому же, оленина им приелась, рыбу ловить некогда, да и не такие они мастера на это дело. А я завалю ленками и хариусами все стойбище.

Идти по нартовой дороге трудно. Если правая нога еще кое-как помещается в оставленной нартовым полозком колее, то левая проваливается, чуть ли не до колена. К тому же, я не привык ходить в торбасах, и на одной из колдобин едва не вывихнул ногу. Нужно быть поосторожнее, а то, как бы, и вправду, Элит не накаркал беды…

Зима близится к концу, и у полевок началось великое переселение. То и дело нартовую колею пересекают оставленные мышиными лапками строчки. Там, где колея поглубже, полевки падают в нее и долго мечутся между высоких скользких стенок, пока не застывают окончательно. Я уже подобрал четыре твердых пушистых комочка и оставил на обочине. Ночью их подберет сова, а может соболь или горностай. Даже олень не откажется от такого лакомства. Однажды на моих глазах олень проглотил целое мышиное гнездо вместе с мышатами, в другой раз съел довольно крупного глухаренка. Цыпленок запутался в высокой траве, олень его хамкнул и принялся спокойно жевать. Челюстями водит туда-сюда, а изо рта выглядывают лапки. Присутствовавшие при этом пастухи ничуть не посочувствовали малышу, а даже наоборот – принялись искать глухарят, чтобы угостить проворного оленя. «Они у нас все кушают! – с восторгом рассказывали о своих подопечных оленеводы. – Папиросы, селедку, куриные яйца и даже газеты. Нельзя только, чтобы олень кушал оленье мясо, потому что сразу много других оленей сдохнет. Грех!»

Когда я огибал невысокую заросшую чахлыми лиственничками террасу, вдруг почувствовал там какое-то движение, повернул голову и увидел орла. Большая темно-коричневая птица поднялась над деревьями и, часто махая крыльями, скрылась за скатом ближней сопки. Проваливаясь в снег чуть ли не по пояс, бреду к тому месту, откуда взлетел орел. Там что-то темнеет. Кажется, олень. Точно, он! Из снега выглядывают рога, расклеванный донельзя бок и задние ноги. Это важенка. Быки сбросили рога еще в начале зимы.

Везде клочья ломкой оленьей шерсти, под которыми проглядывают отпечатки когтистых орлиных лап и мелкие мышиные строчки. Полевки живут под огромным, похожим на морскую звезду, выворотнем и в набегах к оленю протоптали, наверное, тысячу дорожек.

Получается довольно любопытно: здесь полевки грызут оленя, там олень ест полевок. И никто ни на кого не в обиде…

Иду больше часа, но оленьего стада нет и в помине. Несколько раз встречались глубокие лосиные следы, есть наброды зайцев, соболей, белок, росомах. Оленьих нет и единого, хотя не далее, как сегодня утром, Толик говорил, что их стадо пасется всего лишь в трех километрах от стойбища.

Наконец, одном из распадков замечаю давние оленьи копанки. Здесь же натыкаюсь на эвенские могилы. Из перемешанного оленьими копытами снега выглядывают два тяжелых растрескавшихся от времени креста. Один стоит прямо, другой так наклонился, что видна только верхняя перекладина. И здесь на перекладинах крестов пристроены грубо вырезанные из тополя птички…

Нужно будет спросить моих хозяев, охраняют ли эти птички от посягательств медведей? То, что не помогают от зайцев, хорошо видно и так. Зайцы набили к могилам глубокую тропу, срыли вокруг весь снег и иззубрили корешки густо поднявшейся на переворошенной земле пушицы.

Оленьи копанки всё свежее. Скоро вдали затемнели лежащие на снегу лиственницы. Вчера пастухи начали строить здесь кораль-калитку. Для этого у подножья сопки, вершина которой скрывается где-то за облаками, срубили десятка три лиственниц и сладили полукруглый забор с проходом-калиткой посередине. На утоптанном снегу стоят трое нарт, на которых сложены подклеенные камусом лыжи, топоры, пила-ножовка, ящик с гвоздями, какие-то мешки и свертки. Здесь же темнеет провалившееся до земли кострище. Везде свежие щепки, лиственничные сучья и ветки, россыпь оленьих катышков. Оленей по-прежнему нигде не видно, лишь во все стороны тянутся набитые ими тропы. По какой из них можно добраться до оленьего стада – понять невозможно.

Чуть посидел на нартах, затем прикрепил к торбасам лыжи и, прихватив топор, покарабкался на сопку заготавливать жерди. Можно найти подходящие лиственницы и в долине, но оттуда тащить их к коралю тяжело. А здесь: проложил лыжню и кати по ней со срубленным деревом на плече, словно по рельсам. Главное, удачно сбросить его, когда окажешься внизу. Чем дерево тяжелее, тем выше скорость, и оно может так тебя разогнать, что не соберешь и костей.

Топор мне нужен всего лишь на всякий случай – обрубить нижний сук или корень. Для того, чтобы свалить сухую лиственницу, достаточно плеча. Облюбуешь подходящую сухостоину, раскачаешь ее с одной стороны, затем с другой, водрузишь на себя и – вниз. Только кусты мелькают.

Я уже навалил рядом с каралем целую гору сухостоя, когда, наконец, подъехали на оленях Абрам и Толик. Поздоровались со мною за руку, хотя виделись каких-то два часа тому назад, привязали оленей к нартам и включились в работу.

Вместе крепим стойки, вырубаем затеси, подгоняем перекладины. Толик делает все аккуратно, словно эта калитка нужна ему не на один день, а добрый десяток лет. Одна жердь ему коротковата, другая – слишком крива, третья с гнильцой. Все время крутит носом, перебирая злосчастные жерди, словно спесивая невеста женихов.

Абрам – совсем другое дело. Ему – косо – криво – лишь бы живо. Гвозди у него то и дело сгибаются, лесины торчат куда попало, зато ворочает, словно медведь, и сам восторгается своей удали.

Давно сброшены малахаи и куртки, все мы с ног до головы запорошены снегом и кусочками коры. У меня от такой работы начали подгибаться колени и, спускаясь с лиственницей на плече, я несколько раз упал. Им же хотя бы что. Успевают, и работать, и курить, и разговаривать. Разговор все время кружит вокруг могил, что рядом с нартовой дорогой. Оказывается, там похоронены попавшие в лавину пастухи. Здесь почти с каждого склона по весне сходит добрый десяток лавин. Лишь потянет теплым ветром, снег становится тяжелым и скользким. Срываясь даже от вороньего крика, обнажает сопки от вершин до самих подножий.

В это время лисицы и зайцы предпочитают устраиваться на отдых где-нибудь в долине, снежные бараны и дикие олени обходят крутые скаты стороной, а вот домашние олени нередко гибнут. Два года тому назад в соседней бригаде лавина накрыла, чуть ли не половину стада. Самое обидное, что погибли лучшие олени. Ведь впереди стада всегда идут сильные и упитанные животные, а тощие плетутся в хвосте.

Абрам с Элитом ездили туда на выручку, но помогли мало. Попавшие в лавину олени быстро портятся. Уже на второй день мясо начинает пахнуть порохом, а шкура расползается, как гнилая. Даже оставшиеся в живых олени, после того, как их откопают, скоро погибают. «Мы отрыли важенку, – вспоминает Абрам, – живот у нее вот такой большой. Наверное, два олененка родила бы. А она шагов десять прошла, легла набок и скоро подохла. Снег, знаешь, в лавине какой! Топор не берет! Мы сначала пробовали оленей откапывать, потом отрубили ноги, что из снега выглядывали, а остальное бросили. Росомахи с медведями все лето мясом отъедались. Совсем жирные стали».

– А когда погибли те пастухи, что в распадке похоронены, оленей много пострадало? – интересуюсь я.

– Не-ет, – отвечает Абрам. – Они совсем без оленей были. Просто возвращались от стада, их и накрыло. Только один рюкзак из снега выглядывал. Вот по нему и отыскали. У Сережки горностай все лицо совсем обкушал, а Зыбин совсем целехонький. Рядом и похоронили.

Оказывается, я вел себя возле могил, как последний варвар. Отгреб снег в сторону, поправил расползшиеся жерди, которыми были обложены могилы, даже натоптал от могил к нартовой дороге тропу. По давнему обычаю возле могилы ничего нельзя трогать. Там уже поселились разные мыши, бегают соболи, зайцы, горностаи. Теперь я их напугал, и звери за это могут мне отомстить. У эвенов к мелким животным относятся с большим уважением, поэтому в стойбище никогда не увидишь прирученного зайца или бурундука. В следующий раз мне нужно оставить возле могил немного мяса, рыбы и еще чего-нибудь вкусного. Главное же, никогда больше не трогать могил.

…Наконец, почти стометровая изгородь с проходом-калиткой посередине готова. Абрам с Толиком в очередной раз закурили и, сидя на нартах, принялись рассматривать через бинокли вершину сопки, у подножья которой мы строили изгородь. Я тоже посмотрел вверх, но ничего кроме кустов ольховника да пары заячьих троп не увидел. Вершина сопки спряталась за облаками и, что там творится, не рассмотреть даже через самый сильный бинокль.

Абрам докурил сигарету, выдернул из снега свою мокан (палка, при помощи которой пасут оленей) и, скомандовав: «Пошли!», покарабкался на сопку. Снег на склоне совсем неглубокий, к тому же плотный. Абрам впечатывает в него свои торбаса, и мы с Толиком идем по его следам, как по ступенькам. Через полчаса наткнулись на первую оленью тропу. Она начиналась в темнеющей далеко под нами лиственничной гриве и уходила, казалось, к самой вершине сопки.

Пастухи как будто и не торопились, но все равно я скоро отстал от них, хотя старался изо всех сил. Иногда тропа разделялась на несколько узких тропинок, которые, вильнув раз-другой, снова сбегались в одну тропу, и сколько оленей здесь побывало – сто, двести или целая тысяча – невозможно понять.

Опередившие меня пастухи вспугнули стаю куропаток. Белоснежные птицы с тревожным клекотом пронеслись над склоном и опустились рядом со мною. В стае четыре краснобровых куропача и три курочки. У всех птиц на щеках черные уздечки и черные перья в хвостах. Они, конечно, хорошо видят меня и даже волнуются, но высоко в горах все живое ведет себя куда беспечней, чем в долине. Вот и сейчас, чуть посидели, поглядывая в мою сторону, затем гурьбой направились к темнеющим на склоне кустам карликовой березки, и принялись клевать почки.

Пока я рассматривал куропаток, Абрам с Толиком скрылись в прижавшейся к сопке туче. Бросаюсь вдогонку и скоро тоже ныряю в похожую на густой туман завесу. Здесь довольно зябко, сумеречно и снег под ногами не скрипит, а скорее чавкает. Никак не соображу, с какой стати оленей понесло на сопку? На выдувах лежат почти одни голые камни, лишь кое-где на них краснеют или зеленеют лишайники. Даже снежные бараны не найдут здесь еды.

Наконец, туча закончилась, и я оказался почти у вершины сопки. Мои спутники успели перевалить гребень. Снова бросаюсь вдогонку, делаю десяток шагов и застываю в изумлении. Передо мною широкое, ровное плато, в центре которого, словно огромное белое яйцо, лежит туча. Ее края обозначены до того четко, что кажется, можно подойти и постучать в эту тучу кулаком. У самой кромки тучи-яйца бродят олени. Одни заныривают в нее, другие выходят из этой тучи и на какое-то время замирают, словно оглушенные потоком хлынувшего на них света. Когда приходят в себя, наклоняются и начинают щипать под ногами.

У правого края плато дымит костер. Возле него сидит дед Кямиевча. Чуть в стороне пасется четыре пряговых оленя. Абрама с Толиком не видно. То ли скрылись в лежащей на плато туче, то ли ушли на противоположный склон сопки. Какое-то время рассматриваю яйцо-тучу, оленей и открывшийся передо мною простор, затем направляюсь к деду Кямиевче.

– Вот это сопка! – восторженно заявляю ему. – Здесь можно устроить настоящий аэродром. Никогда не думал, что вы пасете оленей выше туч.

Деду нравится мое восхищение. Он тоже на какое-то время задерживает взгляд на плато и пасущихся возле яйца-тучи оленях и вдруг говорит:

– Чего хорошего? Нормальный сопка. У вас на Украине таких много?

– Откуда? – удивляюсь я. – Там везде голая степь. Все равно, что ваша тундра. А сопок вообще не бывает.

– Правду говоришь? – недоверчиво спрашивает дед Кямиевча. – А оленей как ищете – вертолет по рации заказываете?

– Да нет у нас оленей! Сколько раз говорить! А коров и коз вертолетом искать не нужно. Сами каждый вечер в сарай бегут. Правда, неподалеку от Запорожья есть одна круча – сопка, по-вашему. Многие туда в воскресенье гулять ходят. Тоже высокая. Пока взберешься – семь потов сойдет.

– А зачем туда лезете? – спрашивает дед. – Ягод много?

– Какие на голой круче ягоды? Гуляем и все.

– Как гуляете? Грибы ищете?

– О, святая простота! – начинаю я горячиться. – Я же сказал, круча там. Одни камни. Откуда грибам взяться?

Дед Кямиевча никак не возьмет в толк, как это можно – лезть на сопку, чтобы там гулять без дела. Внимательно и даже с какой-то обидой глядит на меня, закуривает и вдруг, улыбнувшись, спрашивает:

– Летом лезете?

– Конечно, летом. Что там зимой делать?

– А комары у вас есть? – Мой собеседник куда-то клонит, но куда – не пойму. Тем не менее, отвечаю:

– Этого добра у нас навалом. На круче, конечно, нет, а возле реки и по долине сколько угодно. Злые! Здесь на Колыме комар сядет на руку и ждет, когда его прихлопнешь. А на Украине они маленькие, шустрые. Носится по тебе словно муравей, потом как жиганет!

Дед Кямиевча победно улыбается и, хитро прищурившись, произносит:

– Я тоже комар не люблю. Кусается много. Абрам говорил, в Москве в кустик ходить нельзя, милиционер заарестует. Надо ходить в специальный домик, и каждый раз деньги платить. Живот болит. Пять, нет, десять раз ходить в домик нужно, и каждый раз одинаково платить. Поэтому на сопку и лезете. Там комар совсем не кусается. Сиди сколько хочешь и никому платить не нужно…