emule.c2h5oh

© Евгений Шестаков

Источник: Шестаков Евгений. Хультура речи - М.: «АСТ»: «Астрель», 2010.

— Откушать на природе изволю, — царь повернул корону козырьком назад, что означало конец официальной части, и поманил шута. — А ты, Сеня, суды подь и по праву руку воссядь. Ноне за едой государственный вопрос решить надо. А потому как колокольчик тока у тебя — ты и председательствовать будешь.

Когда озадаченные бояре расселись вокруг скатерти, когда царь сделал первый надкус здоровенного ломтя говядины, когда испил первый ковшик, когда икнул ему вслед, шут тряхнул звонкой своей башкой, и царь выпалил:

— Война...

Бояре от неожиданности поперхнулись, казначей посолил себе туфли, а шут засмеялся, но как-то несколько боязливо.

— ...правонарушениям! — договорил царь, открывая вилкой раковину и глядя устрице прямо в глаза. — Пора, пора, робяты. Ишь ты, сурьезная какая! Съем я тебя ноне, матушка, съем!

Откушав устрицу, государь подождал отрыжки, исполнил и, томно осмотрев появившийся живот, сказал:

— Сами посудите. Ежели раньше на кажные десять дворов по одному преступнику приходилось, то теперя в среднем наоборот. Убивств, слава Господу, не имеем. Но хомутов кражи! Но крики непотребные по ночам! Личную царскую пугалу на сельскохозяйственной выставке исковеркали! Надысь бабу татуированную в селе видели, в колодец сморкалась. Сезон еще не открыли, а в лесу половина медведей с фингалами бегает. Ежли дальше так пойдет, то замест правового гусударства мы с вами шайку бандитскую возымеем. А там и до конституции недалеко. Меры нужны, бояре. Крутые, но жесткие. Скорые, но быстрые.

Бояре молча глядели в скатерть. Большинство перечисленных деяний, включая ночные вопли и двух отлупленных медведей, приходилось на долю оратора. Редко имевшее свое мнение духовенство синхронно перекрестилось и нейтрально вздохнуло. Шут, весь в воспоминаниях о сельскохозяйственной выставке, которую они с государем приняли спьяну за вражескую оккупацию, улыбнулся. Ночная пешая атака из кустов да под молодецкий свист была хороша. Сторож забаррикадировался в будке, а два ухаря, размахивая колпаком и короной, валили ларьки, прыгали сквозь стенды, допросили с пристрастием пугало и расстреляли его картошкой. Государь с рупором обошел весь племенной скот, не погнушавшись крикнуть в ухо даже маленькому декоративному хомячку, а шут скрещивал коня и курицу до тех пор, пока конь был в сознании. Разогнавшись от самой околицы, царь пробил дверь сторожки, выхватил из рук ополоумевшего сторожа трещотку и заснул. Шут до утра бродил среди поверженных экспонатов и опочил на восходе головой на чурке для разделки туш. Боярину-пропагандисту стоило больших трудов убедить общественное мнение в нормальности и даже некоторой необходимости происшедшего.

— Повелеваю!.. — государь встал и поднял руку. Все замерли.

Бояре оттопырыли уши, воины широко раскрыли глаза, духовенство принюхалось.

— Постоку поскоку страна у нас выдалась невеликая, то сослать преступника некуда, — сказал царь и нахмурился. — Но поскоку постоку ужесточение наказания есть веление времени... — государь свел брови воедино и нахмурился до предела. Все застыли. Шут посмотрел в царев профиль и мысленно ахнул. Степень непреклонности на лике его величества полностью совпала с таковой же на медалях и монетах. Это не предвещало ничего хорошего, а предвещало только плохое и в очень крупных размерах.

— Повелеваю. Отныне преступивший всякий да будет наказан одинаково за любые деяния против совести и закона. Единым наказанием для всех будет теперь смертная казнь!

Высокое собрание оторопело, покрылось потом, похолодело и вздрогнуло. Поевши, государь не раздобрился обычным порядком, а вдруг поддал такого парку, что дышать стало трудно. Судебная реформа давно уже просилась на свет, но никто не мог представить ее в столь кровожадном виде.

— Это как же... Таперича, что-ли, ежли перышко с гуся оборвал — на плаху идтить? — пискнул кто-то из чернильных вождей.

— Почему же сразу на плаху? — немедленно отвечал государь. — Зачем же вот так буквально слово-то в слово... Шире надо мыслить, бояре. Как там римляны говорили? Суров закон, но и я не дурак. Вот. Помню. Зачем же сразу на плаху? Сначала на дыбу. Потом на кол. А потом уж на плаху. От тогда-то порядки у нас сами собой заведутся. А перышки не с гусей чужих надо драть, а в лавке за собственную копеечку покупать. Так что вот вам закон, и дайте мне его соблюдение. И чтоб у меня преступники на свободе не шлялись! Ловить повсеместно безо всякого отдыху, складировать до суда на конюшне. Мне к завтрему черную мантию и парик. И молоточек. И пенсне протереть, использовать буду. Все. Все свободны.

Бояре, которым не дали обдумать и высказать, удалились недовольные и надутые. Бодрые во всякую погоду воины ушли такими же, как и пришли. Духовенство исчезло неслышно и из-за популярной в своей среде привычки кадить дымом почти невидимо. Дождавшись, пока опустеет полянка возле конюшни, шут плюхнулся на траву рядом с государем и глянул ему в глаза.

— Ну, маху немного дал... Увлекся, — сразу же признался царь. — Хотел, вишь, как строже, а вышло страшнее некуда. И глазки ты свои в меня не вперяй, при себе содержи. Сам вижу, что перебрал. Однако слово-то — не воробей... Чего делать-то будем? Ась?

Корона и колпак с бубенцами совещались долго и тихо. Затем по очереди кивнули и пошли во дворец. А на дальней околице государства уже вовсю шли аресты, поимки и задержания. На центральную площадь приволокли незнамо откуда плаху, и неродовитый одинокий энтузиаст до поздней ночи точил рядом с ней огромный, ржавый, тупой, дурацкого вида, древний, но все же очень и очень стальной топор...

...Позавтракав на скорую руку (картошечка, салатик, там, баранинка, сальце, хренок, хлебушек, яички, блинцы, маслице, поросеночек, курочка, яблочко, супчик, вареньице, кофеек, луковка и шоколадная лошадь), его величество отправился на конюшню.

— Вот, государь! Самые презренные из рабов твоих тебе салютуют! На колени, злыдни! — царя приветствовали две людские оравы.

Одна, поменьше, всячески понукала и покрикивала, демонстрируя служебное рвение. Другая, числом поболе и лицом попроще, боязливо повиновалась.

— Бандиты, стало быть? — вопросил государь, с интересом оглядывая задержанных.

— Ирод на Ироде, твое величество! — подтвердил не очень-то родовитый, но весьма ретивый боярин. — Кого ни потрогай — сплошь имущества крадуны, властей хулители да страмцы моральные. А еще вон та баба, так та самое себя подстрекала на супружью измену. А энтот вон сиволапый во все чужое одет и со спичками возле амбара пойман. А у энтого вон его морда такая страшная, что с ней на людях появляться уже само по себе преступление. А вот эти семеро...

— Довольно, — прервал его государь. — Сам вижу, что не ангелы собрались. А ведите-ка их, господа судьи честные, на Злобное место. Там и рассудим.

— Куды? То есть... как бы не понял... Куды? — удивился боярин.

— Куды... Родную историю, гляжу, стали подзабывать, — царь поднял очи горе и уставился вдаль. — Али запамятовал, боярин, как прапрапрапра... и так далее... дедушка твой на этом самом месте эта... с драконами воевал? Как победил их к едрене фене и в колодец с размаху бросил? И что многих других злодеев издревле туда же бросали? Легенда-то вон, она же зря-то гласить не будет. Два тебе, боярин, за историю и географию. А ну-ка, пошли за мной!

Скорым шагом государь направился куда-то за огород, и за ним в спешке последовали бояре, а за ними подталкиваемые стражниками лиходеи. Спустя минуту ходьбы его величество свернул влево, затем вправо, затем наискосок через поле, затем отразился от двух каких-то бортов в самую середину заросшего лопухом пустыря и возле какой-то гнилой постройки остановился.

— Вот! — перст его величества указал вертикально вниз. — Вот оно, соотечественники, исторически значимое трижды проклятое памятное место былых коллизий. Точка в точку на этом, значица, месте в одна тысяча, там, было дело, понимаешь, году... Короче, битва была. Прямо здесь. Они ему огонь из ноздрей пущали и когтями сопротивлялись... Вот. А он их, в силе-то уступая, хитростью по одному превзошел. Да. И, ввиду численного преимущества, далеко не сразу, а постепенно к вечеру палицей успокоил. Ну. Как легенда гласит, с той самой поры и поныне сидят в этом колодце кинутые туда драконы и от тоски смертной воют. И прохожим людям правду вещают. Ага. А с ими вкупе и победитель их, который, победу однозначную празднуя, по хмельному делу слегка оступился и к им туда за компанию улетел. Вот этому нас учит история. Нда. С ими там тоже правду вещает. Это помните. Короче, всех, кто сегодня виновен выйдет, в кладезь сию с размаху и покидаем. Лады?

Дождавшись, пока выразит согласие последний боярин, государь сел на краешек замшелого колодезного сруба и поманил к себе первого из отловленных. Тот подошел в сопровождении своего обвинителя.

— Голоси, муж честной, — велел государь.

— Так что, величество, по карманам, змей, шарил! — доложил обвинитель поставленным в думе изрядным басом. — Как я мимо-то днесь иду, а он, упырюга, себя по карманам шарит.

— Себя? — переспросил государь.

— Именно. Да так ловко, злобуин, пальцы-то свои распустил, так он бойко-то карманишки свои обшнырял, что и сумления в том нет — на себе, ворюга, тренировался, перед выходом на работу. Метнуть его первого — и дело с концом. Приказывай, государь.

— Так-так... Крал, значица... — размыслил царь. — Ну а, к примеру...

— А сам-то?!! Сам-то?!! Сам-то?!! Сам-то?!!

Дикий рев из колодца был столь внезапен и громогласен, что многие из присутствующих восприяли коленями твердь, а наименее сильные духом оросили портки. Один царь, нога на ногу, ни тени на лике, взор ясный, приставил к уху ладонь:

— Как-как?

В глубине колодца что-то звякнуло, и далекий голос коротко изложил:

— Сам-то, боярин, ден десять тому, с царского стола золотую перечницу перед уходом в сапог и две вилки стыдно сказать куда. Опа!

Лицо государя потемнело. Гневные вопросы были в упор.

— Тако ли, боярин? Справедливо ли оракул толкует?

Ошеломленный боярин, держась за грудь, стоял нем.

— И еще тапки женины носит из экономии. А свои в сундуке лежат. А она тем путем простужается и болезни имеет. А также на именинах архимандрита за спиной его священства над его священством смеялся и позы дерзкие принимал, — сообщил колодец. Потом там зевнули и добавили. — Хрен парчовый...

Государь встал и прошелся. Государь остановился и выкинул руку влево. Государь повелел:

— Оба! Сюда! Виновны! Стоять и прощаться с жизнью! Эй, кто там! Другого давай веди!

На подрагивающих ногах подошли обвинитель и обвиняемый. С боярином испуг сделал тик, с его сермяжной жертвой случился лицевой паралич.

— Так... это... он... сей... — залепетал обвинитель, тыча в крестьянина.

— Бабы говорят — помыться спокойно нельзя, — донеслось из колодца. — Как, говорят, разденутся — так он со своими моргалами тут как тут. Из кустов на них дышит и неприличным образом суетится. А в церкви грошик опустит, а два подымет. А клячу свою архимандриту как юную каурую кобылу продал, хотя вовсе это старый жеребец пегий, ежели поскрести. А на ярмонке, пьянствуя, три больших государственных секрета шинкарю пропил. Вонь усатая...

Государь от гнева заслонил дланью очи. Государь, не в силах сказать, махнул ручкой. Государь справился с собой и подозвал следующих.

Неродовитый, но весьма активный боярин, ловко перебирая коленями, приблизился столь скорым образом, что собственные его вопли едва поспевали за ним.

— Диавольскому наущению поддался я, надежа! Не вели казнить, вели возместить! Обе иконы сей час же архимандриту обратно где взял покладу! Он старенький, не заметит! А хулительные в твой адрес слова не по трезвому состоянию говорил, а по пьяной лавочке каркал, за что нет мне прощения, но на оное уповаю! А мешок с гвоздями сей же месяц в казну верну, и досточки верну, и кирпич, и участок! А корона твоя никак с помойным ведром не схожа, и за те слова козий я самец криворогий, ишак горбатый и сапогом топтанный шкура собачий! Не вели кидать, вели речь держать! И в заядлом плутовстве своем гад я шипящий и нахал бессовестный, но за батюшку-царя голову без звуку отдам, а равно хам, невежа и в дому своем деспот, но за царя-надежу умильного вот кишки мои и вот она вострая сабля, и ишо чтоб я сдох и ни единым вяком не пикнул, но ради славы отечества и царя превеликого мудрого всеблагого праведного со многия умы во лбу и крепкия силы в руце чего хошь моментом на плаху складу, а ишо блудун я подъюбочный и вертлявый побочный сын хвостатой твари дрожащей, но за житие государево и родины покойные дни с радостию моей усекновению предадусь, ибо...

Никто боярина не прервал. Говорил он дотемна, не повторяясь. Много слов было сказано, и утрамбована была челом трава, земля и глинистые слои. Кто-то вылез из колодца и ушел, позвякивая, во дворец, с кем-то под руку в тяжелой короне. Растворились в воздухе и из-за общей усталости не сразу поняты были два тихих слова: «Амнистия. Всем.» С наступлением темноты уснула дневная стража, и разбрелись по местам проживания обвиненные во грехах. А боярин все каялся и превозносил. Потому что было чего сказать о своих прегрешениях и о многих достоинствах нынешнего монарха. Который, выпивая в погребе очередной, коротко говорил:

— За справедливость!

И бубенцы согласно кивали в ответ, звонко соприкасаясь с острыми краями короны.

© Евгений Шестаков

Источник: Шестаков Евгений. Пьяные сказки - СПб.: «Амфора», 2007.

— Хорошо стоим! — немного погодя, сказал шут.

— Вовремя будем! — подтвердил царь, не поднимая век. Правая рука его деловито засуетилась перед лицом.

— Смотри, не порежься, — остерег его шут.

— Иди бабушке в сортире советуй, — ответствовал царь. Брился он аккуратно и без порезов, и невидимые глазу результаты его устраивали. — Одеколон дай!

— На, — сказал шут, не вынимая рук из карманов.

— "Тройной"? Где достал? — государь обильно попрыскался и в нерешительно позе замер.

— Хорош! — похвалил его шут.

— Главно дело, лысина наконец заросла. Долго мечтал, — поделился царь. Закрытые вежды его, судя по всему, видели очень многое. — Шкура вот тоже тигровая неплохо сидит. Пятьдесят шестой тигр был, второй рост, лично сам в джунглях выбрал. Двумя пальцами задавил. Шибко здоровый стал, все могу. Хочешь, шакала тебе на воротник отловлю?

— Весьма обяжете. А также, если не затруднит, слона на гульфик. Сейчас кожа в моде, — двусмысленное положение слегка озадачило шута. С одной стороны, царь крепко спал, с другой — бодрствовал и общался. Окончательно потерявшись, шут перекрестился и дернул царскую бороду на себя.

— Хах-х-х!! — государь очнулся мгновенно и мгновенно же оценил обстановку. — Веришь, Сеня — чуть не побрился во сне! Без бороды себя чуть не оставил! Чего лыбишься? Тебе-то вот не позор как шуту. А ну я сейчас безбородый на крыльцо выйди — дрова в поленнице хохотать станут! Потому как я лицо царского полу. То бишь, первейший и всенепременнейший древнего происхождения властитель дум, чаяний и мечтов. А также хранитель вверенных мне Господом Богом народного счастья ключей. Равно как и достойный продолжатель дел предковых, кои задолго до нас премного были славны. Вот. Ну, там... Неразгромимый полководец, тонкий дипломат и, как отмечают обозреватели...

Государь уложился всего в полчаса, что свидетельствовало о возросшей его скромности. Растолкав сомлевшего шута, он показал пальцем в небо и изрек:

— Голубое. Облаков нету. Купаться.

Купание его величества в водах обычно проводилось недалеко от архимандритовой пасеки, в огороженном бревнами участке реки. До полувзвода попов стояли по течению чуть выше и непрерывно освящали омывающие царя буруны. Подразделение челяди неподалеку ритмически опускало в воду мешочки с солями. Аквалангисты неназойливо массировали свесившиеся с надувного матраца августейшие пятки. Шут с плотика ловил аквалангистов сачком.

— Скучно, — царь снял с лысины матерчатую пляжную корону и отер ею пот. — Ни одной идеи в башке. Почитай, неделю уже в праздности провели. Как деды престарелые. А царь на пенсии — это хуже нонсенса. События надобны. Желательно политические. А то в упадок придем. Пришли уже. Ты в последний раз-то когда шутил?

— Инкогнито, — отозвался шут. — Хорошее слово... Голландский посол часто употребляет. Красивое слово.

— Ругательство? — спросил царь. — Это ты к чему?..

...К тайному хождению царя в народ готовились тщательно. Запачкали и порвали штаны. Покрасили сажей бороду. Сняли носки. Растрепали седины.

— Чуден Днепр... — вздохнул шут. — А ты, батюшка, и того чудней. Прямо Челкаш какой, гопник. То ли артист в тебе пропадает, то ли и впрямь от обезьян род ведем.

— Эх, взгляд-от у меня благородный излишне! — сокрушался царь. — Так молниями и пуляю! Взглядом-от могу себя выдать. Умный он у меня и решительный. А надобен глупый, потому как дурачками пойдем.

— Под бровями-то не разберут, — успокаивал его шут. — Вид у тебя, надежа, вполне идиотский. Еще в золе чуток поваляемся — и вперед!

От негласного сопровождения отказались. Ободок от короны затерли гримом. Аромат от лосьонов затерли луком. Шутовской колпак заменили на кепку. Обоих вставили в лапти. Перекрестились. И стартовали...

...Поскольку в тесной толпе царь наступил на ногу мужчине вдвое больше себя, и поскольку мужчине это совсем не понравилось, и поскольку царь как ни в чем ни бывало собрался было двигаться дальше... Короче, базарная толпа быстренько расступилась и освободила место для драки.

— Ну, ты! — мужчина был так груб, что почти не имел слов в голове, а имел только намерения. Намерения его отчетливо были представлены в виде двух набухающих кулаков, каждый размером с большое горе. — Ты... Ну... я... тебе...

— Поди прочь, — ласково сказал государь. Он мог бы, конечно, элементарно испепелить грубияна светом очей или обратить в бегство львиным рыком царского гласа. Но шут сумел таки растолковать ему смысл иностранного термина и всю прелесть тайного пребывания среди народы своя. Выдавать себя было нельзя. — Поди прочь... эта... Асмодей...

— Чаво-о?! — изумленно вылупился мужчина. Толпа единым движением потерла руки, а кто-то тщедушный в задних рядах охнул и сладенько облизнулся. Почуявший неладное шут, бросив кулек с семечками, полез через головы к эпицентру.

— Убью, — коротко сказал огромный мужчина, и немерянный кулак его, возвысившись, достиг верхней точки. — Убиваю...

Малоопытный в мирском житье государь стоял и моргал. Моргнуть ему еще оставалось никак не более двух разов. После этого царская ветвь неминуемо должна была обломиться, династия — оборваться, неторопливое течение времен — прекратиться.

— Охти мне! Рожаю! — сдавленный крик послышался ровно из того места, где находился шут. Народная гидра мигом обернула свои бородатые и сатиновые в горошек головы. Кулак замер в воздухе. Толпа взглядом обшаривала сама себя. Государь сделал неприметный шаг в сторону.

— Ой, рожу-рожу щас! Щас маленького рожу! — катаясь в пыли и мусоре, шут настолько потерял очертания, что ему верили еще несколько ценных мгновений. Государь совершил второй, не менее мудрый шаг.

— Родил!!! — крикнул шут и замер.

— Кого?!! — выдохнула толпа. Государь обогнул чье-то брюхо и через три легких прикосновения к почве был уже за углом.

— Что-то не пойму, сын али дочь... — задумчиво сказал шут, вертя в руках нечто маленькое и грязное. Толпа, вытянув шеи, глазела. — Нда, не таким хотел я видеть первенца своего. Разве ж это дитя?

— Лапоть! — выкрикнул кто-то зоркий и догадливый одновременно.

— Лапоть?! — поразилась толпа.

— В шестой раз вместо сына обувь рожаю, — сокрушенно вздохнул роженец. Лапоть он обтер рукавом и положил за пазуху.

— Юродивый! — прошелестело в ушах и упало семенем в головы. — Юродивый!! Сейчас тайное скажет...

— Скажу. Чего ж не сказать? — произнес шут, глядя в землю. — Самую что ни на есть тайну выболтаю. Самый шибкий секрет, кумовья, вам поведаю. На руки тока меня вздымите. Чтобы всем слыхать было.

Его схватили десятками бережных рук и подняли столь высоко, что заперло дух. Стал виден белеющий над рекой дворец, струящаяся к нему дорога и несущийся по ней с огромной скоростью царь.

— Государь наш... — молвил шут, со значением подняв палец. — Государь наш самый верный путь держит. Потому как вся мудрость династии теперь — в ем одном. Потому как сила ума его есть частный случай ума Господня. Который выше всяких похвал. Потому как един государь наш во образе своем и над всеми нами наднационален. На ваших же личиках, братие, ничего, кроме озорства, не написано. Опусти кулак, рожа. А государь завсегда есть номер один. Потому смирны будем и далее, и пред царствующие нози надежды своя возложим. А еще мне тут во середу анекдот такой рассказали...

...К вечеру популярность юродивого превзошла все границы. Его таскали из кабака в кабак, не давая ступить на землю. Его поили напитками и совали под нос закуски. Его слушали, открыв рты. Юродивый, не повторяясь, сыпал байками и побасенками, пил не глядя и через каждые три стакана откалывал новый тост за царствующий ныне дом...

...Государь лично встретил шута у входа. Пожав вялую ладошку, он осторожно положил ее спящему вдоль бедра. Коробочку с медалью он сунул шуту в карман.

— Ибо есть самый верный опчества сын! — сказал государь и добавил спящему на грудь сдвоенный лавровый венок.

— К тому же друг, приятель и корефан! — дополнил монарх и присовокупил к венку нагрудный, чистого золота, знак.

— Плюс ко всему великий питейных дел патриарх. Опосля меня первый, — и вложил в руку доисторической чеканки платиновый в алмазах ковшик.

— Минус отлить скорей, — пожелал ненадолго пришедший в сознание шут и был немедленно с почестями под руки в ближайший куст удовлетворен. Удовлетворен был и царь, но немного позднее, когда затихло все во дворце, когда раздались первые храпы, когда окончательно обнаглела в небе лунища, когда вылез непонятно откуда пред царский взор не прямоходящий, но зато с полным ковшиком шут и, проикав полночь, молвил:

— Продолжим...

© Евгений Шестаков

Источник: Шестаков Евгений. Пьяные сказки - СПб.: «Амфора», 2007.

А это Степан. Первый мой и последний. Буду, говорит, дед столетний, я те, бабке, вдую ишо на старческий посошок, сыновей народим мешок и дочек полный кулечек, ты давай-ка спрячь свой платочек, живы мы и целы пока, четыре жилистых мужика, батя с сынами, не беги с нами, не смеши знамя, не плачь, любаня моя, не плачь, мы вернемся все, будет черный грач ходить по вспаханной полосе, и четыре шапки будут висеть, мы вернемся все по ночной росе, поплачь, любаня моя, поплачь и гляди на нас, здесь мы все в анфас — Иван, Федор, Андрей, Степан, налей за нас которому, кто не пьян...» 

© Евгений Шестаков

Источник: Шестаков Евгений. Хультура речи - М.: «АСТ»: «Астрель», 2010.

Идиотами они стали после того, как партизаны закрыли берлогу снаружи на ключ и поставили сверху проигрыватель с одной пластинкой, которую, не прерываясь, крутили полгода. Когда летом берлогу открыли, медведи сидели на противоположных стенах и приветливо чирикали бородатым дяденькам, которые, наверно, привезли им дудочку и маленький паровозик. Но паровозика не привезли, а политрук показал им дулю с такими грязными ногтями, что обоих стошнило.

После того как испуганных медведей командиру удалось похлопать по плечу, им выдали на двоих один маскхалат, который они тут же надели, и назначили их недремлющей засадой. Когда мимо берлоги проходили немцы, один медведь женским голосом должен был говорить «Битте!», а другой шлепать попавшегося немца по каске, после чего из-под каски торчали только носки сапог. А такие немцы были совершенно безвредны и могли ходить где угодно, их никто не трогал, все ласково называли их «черепашками» и щекотали под каской, а обидевшего «черепашку» командир лично наказывал железным прутиком.

Едва левая, бывшая толчковая нога немца поравнялась с берлогой, оттуда вылетело колечко сизого ароматного дыма и хорошо поставленный дамский голос сказал: «Битте, пожалуйста!» Немец улыбнулся так широко, что на нем затрещала каска. Один за другим он вспоминал пункты «Наставления по обращению с лицами противоположного пола».

— Партизанен? — игриво спросил немец.

— Здесь мы! — не подумав, гаркнул плохо выспавшийся политрук.

— Дурак! — закричал на него командир. — Пошел в землянку! — Извините его, ради бога! — обратился он к немцу. — Мы не местные партизаны, мы из-под этого... Оттуда... Вы не подумайте чего...

Обманув немца, он быстро присел на корточки и протянул руку, в которую ему тут же положили старое гнездо и чучело глухаря. На другую руку ему надели Петрушку, глупый вид которого окончательно успокоил оккупанта.

— Змотри у менья, зукин зын! — погрозил он пальцем и свалился в берлогу.

Послышались шлепок, сопение, кряхтение, затем женский голос сказал: «Битте», и новая «черепашка» была выброшена наверх. С минуту она постояла, затем хихикнула и весело поскакала в лес стукаться о деревья, наступать на какашки и подслушивать разговоры зайцев.

А под смолистой елью командир снял с себя заветную отцовскую майку, старинные дедовские трусы и пошел награждать ими двух медведей-героев, которые не знали страха, совести, стыда и никаких других чувств, кроме чувства долга перед Родиной...

© Евгений Шестаков

Источник: Шестаков Евгений. Хультура речи - М.: «АСТ»: «Астрель», 2010.